ямы желтели взрытой глиной почти против каждой избы, и он, обегая их, с
неприятным чувством подумал, что следовало бы опять засыпать, заровнять
перед уходом, негоже, нехорошо оставлять заготовленную яму, зиявшую против
двора. Все равно теперь некому будет ни ставить столбы, ни тянуть проволоку.
На Селивановой свертке, одолев предел цепенящего тяготения, Касьян
обессиленно и в то же время облегченно перевел дух. Под потным обручем
картуза запаленно бухали виски, тело колотило мелким ознобом. В последний
раз оглянулся назад, не нашел своего двора за сокрывшими его соседними
садами, да особенно и не вглядывался туда, даже как-то рад был, что уже не
видно, что наконец обрезалась пуповина и он теперь сам по себе с одной
только своей ношей.
Деревня в этот уже неранний час была затаенно нема и безлюдна: все,
кому предназначалось идти, еще досиживали свое по домам, обряжались в
походное, завтракали, давали последние заветы, еще только подходили к
прощальной маете, бабьему крику, и Касьян, окинув в последний раз пустую,
будто выморочную улицу, свернул в заулок.
На все том же конторском выгоне, в полуверсте от деревни, вставала
ровной соломенной крышей новая конюшня, затеянная там по генеральному
Прошкиному плану. Рядом с ней желтела выведенными стропилами другая такая же
хоромина - под молодняк. Оттуда натягивало радостным духом лошадиных стойл,
к которому подмешивался запах уже обсохшего и засочившегося степной горечью
низкорослого полынка, и Касьян, вольно расслабясь, распустив давивший его
ворот, пошел уже ровнее, успокаиваясь и обретая себя.
На выбитом выгоне возле конюшни сгрудились бригадные телеги, нынче их
еще никто не разбирал и, видно, теперь уж не тронут за весь день. Возле
телег Касьян увидел дедушку Селивана, долговязого и молчаливого деда Симаку
и босого, в коротковатых штанах Пашку-Гыгу. Дед Симака, подважив плечом бок
бестарки, сдвинул с оси заднее колесо, давая Селивану промазать квачом
ступицу. Пашка-Гыга, присев на корточки, с детским любопытством заглядывал в
черную дегтярную дыру колеса. За его спиной поверх выпущенной рубахи висело
на бечевке вытесанное из доски аляповатое подобие ружья.
Пашка-Гыга первым уловил шаги и, недобро остановив на Касьяне
вытаращенные глаза, должно быть, не узнавая, цапнул было с плеча ружье, но,
распознав-таки прежнего конюха, подскочил, миролюбиво и заискивающе протянул
пухлую бескостную ладонь.
- А мы тут мажем... Чтоб немец не услыхал,- доложил он и, широко
распустив сырой губастый рот, неприятно, всеми внутренностями гыгыкнул.
- О, глянь-кось! Вот он воитель! В полном соборе! - обрадовался дедушко
Селиван, любовно осматривая Касьяна.- На вот дегтярочку, подмажь, подбодри
ходки.
- Уже смазаны,- сдержанно ответил Касьян, мельком взглянув на свои
успевшие запылиться, потерявшие вид сапоги.
- Тади ладно, ежли так. Догорела свеча до огарочка, пора и выступать.
Дожжа вроде не будет.
Дедушко Селиван и сам вырядился в невесть откуда взявшиеся у него
чоботы - пустоносые, с заплатами на обоих скульях, но вволю смазанные и
расчищенные суконкой. И рубаха на нем была не та - мелким пшенцом по
блекло-синему застиранному ситцу, неглаженая, но чистая.
- А Ванюшка-то Дронов еще вчерась надвечер улепетнул,- сообщил он со
свежей утренней бодростью.- Один да пеший. Да-а... Побег, побег, соколик...
Заглянул я к ему перед тем - молчит, цигаркой коптит, а сумка уже у порога.
Так был сух, а то и вовсе сухменью взялся, исхудал бедой. Вот как запекло-то
мужика! Погоди, говорю, завтра подводой доставим. Ни в какую! Каждый час,
говорит, дорог. Ну да уж, поди, и тамотка, тридцать верст отсчитал по
прохладцу. А то небось уж и в ашалоне едет.
- Моя бабка говорит, это его смертушка к себе кличет,- сказал
Пашка-Гыга.- Иди сюды, иди сюды - пальцем, гы-гы-гы.
- А ну! - повел бровью дед Симака, и Пашка опасливо отскочил, продолжая
мокророто лыбиться. Выправь-ка лучше телегу на выезд.
Пашка готовно облапил дышло и поволок бестарку на свободное место.
- Двух извозов хватит ли? - спросил дедушко Селиван.- С полета мужиков
ежли?
- Хватит.- Дед Симака кивнул-клюнул крупным вороньим носом,
зачинавшимся безо всякого перехода прямо в самой пуще жестких бровей.-
Хватит и двух - не на Азов поход.
- Тебе, Касьянушко, каких прикажешь запречь? - весело поинтересовался
дедушко Селиван.- Выбирай любых, напоследок проедешь.
- Все едино. Не с бубенцами скакать. Коней-то покормили?
- А то как же,- степенно кивнул дед Симака, принявший конюшенные
бразды.
- Засыпали, засыпали овсеца,- уточнил дедушко Селиван.- Жую-ют! Я ить
сюда чуть свет прискакал. А топчан сладим, дак и ночевать тутотка стану.
- Овес бы поберегли. Не зима - всем овес травить,- заметил Касьян.-
Теперь сыпь, да оглядывайся.
- Всего по картузу и плеснули. Нехай разговеются. В такой-то день! С
маю небось на одной траве. Как посевную пошабашили, с той поры, поди, и не
перепадало. А два дни дак и вовсе в ночном не бывали, незнамо чем и сыты.
- Это наладится,- покашлял дед Симака.- Нынче с Павлом и сгоняем.
Некому ж было. Пришел, а кони брошены, доски грызут. Лобов на дежурство не
вышел, его день был. И хвуражиров призывают. Сказать, дак люди не виноваты.
Им тож собраться надо. Благо хоть вон Павел попить привез.
Его жидкие восковые щеки, беспорядочно иссеченные годами, непроизвольно
вздрагивали от какого-то тика, будто держал он во рту зубное полоскание и
гонял туда-сюда днем и ночью,- прихварывал старик, маялся грудью.
- Позавчоры стучит в окно Дронов,- сказал он, откашлявшись.- Иди,
говорит, побудь на конюшне. Пока, мол, кого подыщем. Ну дак чего ж пока?
Пороблю, раз надо. Ишшо ноги носють. А ногам все одно где топать - дома ли,
тут ли. Мне б, конешно, стариков в подмогу. Ну да я сам и поговорю с
которыми.
- Дак и я пособлю чего ни то,- отозвался дедушко Селиван.- Вот
солдатиков провожу, свезу торбы да и переберусь к тебе насовсем. Э-э,
Серафим, не журись. Кабы наша там-то взяла, а тут мы присмотрим.- И
распорядительно крикнул: - Павел! Слазь-ка, голубь, на сеновал, погляди, нет
ли сенца на повозки постлать.
Пашка, сняв ружье и приставив его к конюшенной стене, ловко взбежал по
стремянке.
- С сеном нонче разор,- проговорил дед Симака, уставясь в землю.- Ладно
ишшо дожжей нет...
Пока старики возились со второй повозкой, Касьян заглянул в конюшню. Но
вошел не сразу, а сперва постоял у порога, всматриваясь вовнутрь с чувством
недавнего хозяина, невольно примечая, какая поруха успела завестись в его
отсутствие. Со света в конюшне было сумеречно и терпко. Солнечные лучи,
бившие слева в узкие оконца, сизо дымились испариной над кучками вычищенного
навоза, сваленного в главном проходе. Во время чистки Касьян всегда
распахивал и те и другие ворота настежь, давал погулять свежему ветерку, но
нынче дальние двери были заперты, видно, дед Симака остерегался сквозняков.
Войдя, Касьян заглянул в шорницкую, отгороженную при входе. Там тоже
наметились перемены. Деревянный ларь с инструментами, седельным войлоком и
всякой починочной обрезью, на котором зимой конюха коротали дежурства, был
отодвинут, а на его месте стоял еще не доделанный топчан, тогда как вокруг
на полу валялись обрезки брусков и теса и было насорено щепой и опилками. На
столе вперемешку с рубанком и долотами стоял чужой незнакомый чайник и
глиняная черепушка, прикрытая лопухом. Надо всем этим, под узким, таким же,
как и у лошадей, оконцем, торопко мельтешили жестяные ходики, должно
принесенные дедом Симакой из дому. Дед Симака утверждался в шорном кутке
прочно и основательно, будто въезжал в новое жилье, но пока здесь было
мусорно и неуютно, и все это кольнуло Касьяна, подчеркнув его окончательную
отторженность и непричастность к конюшенному бытию. И было странно и
неприятно слушать, как где-то на чердаке топал, стучал пятками
разговаривавший сам с собой Пашка-Гыга.
За высокими перегородками, так что были видны одни только стегна и
холки, наголодавшиеся кони шумно мололи сразу множеством жерновов, довольно
пофыркивали, секли по стенкам хвостами. Касьян, тихо, будто чужой, прошелся
вдоль стойл, заглядывая через прясла. Занятые едой, уткнувшись в кормушки,
лошади не замечали его. Касьян переходил от одной к другой все с тем
чувством своей отторженности, и когда впереди мелькнула молочная спина его
собственной кобылы, он родственно затеплился и, минуя остальных лошадей,
пошел к ней поглядеть напоследок и попрощаться.
- Данька! Данька! - позвал он еще издали.
Незадолго до колхоза, продав состарившуюся отцову лошадь и прибавив
подкопленных деньжат, заимел он некрупную, но броскую молодую кобылку. Была
она редкой буланой масти, с белыми аккуратными копытцами, что и перевесило
все его раздумья и колебания, и за этот ее теплый молочный окрас, за всю ее
девичью игрушечность назвал он кобылу Данькой, подразумевая под этим, что
дана ему на счастье. Правда, выглядела она в тот покупной момент тощей и
необихоженной, но худоба была нестарушечья, поправимая в хороших руках, и он
весь ушел в заботы о новой скотине. Увел ее в безлюдный угол займища, сплел
себе там шалаш и жил чуть ли не пол-лета, выгуливал свою Даньку на вольной
траве, не докучая работой. Только знай гуляй себе, ешь чего хочется. И
Данька на глазах стала выладниваться, хорошеть, заволнилась гривой, заходила
остренькими ушами с живым интересом к миру. Напоследок Касьян выкупал ее в
Остомле, отчистил белым речным песком и еще раз выкупал и, неузнаваемую, сам
в душе с праздником привел во двор. Собрал стол, позвал мужиков, те
нахваливали: "Хороша, хороша, но да вить корова - молоком, а конь - работой.
Опробовать бы надо..." - "Спробуем, как не спробовать,- радовался Касьян.-
Для того и куплена". На другой день съездил к Афониному отцу, подковал на
все четыре высоконьких, стаканчиками, копытца. После того разобрал старую
телегу и на прежних осях и железной оснастке принялся мастерить новый полок.
Взвешивал и обдумывал каждую дощечку, каждую спицу в колесе чтобы возок был
и крепок, и не громоздок,- ладил в самый раз по кобылке.
Панов Вадим
Конан-Дойль Артур
Русанов Владислав
Белов Вольф
Контровский Владимир
Василенко Иван