Чтение 31–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

Гребер поднялся с колен. После полутьмы, царившей в церкви, дневной свет пронизал его насквозь, словно тоже был агентом гестапо. Гребер медленно брел по улицам. У него возникло ощущение, будто его накрыли стеклянным колпаком. Все вокруг стало совсем чуждым и недосягаемым. Женщина с ребенком на руках теперь представилась ему воплощением личной безопасности и вызвала щемящую зависть. Мужчина, сидевший на скамье и читавший газету, казался символом недостижимой беззаботности, а все те люди, которые смеялись и болтали, производили впечатление существ из какого-то иного, неожиданно рухнувшего мира. Лишь над ним одним, сгущаясь, нависла тень тревоги, отделявшая его от других, будто он стал прокаженным.

Он вошел в здание гестапо и предъявил повестку. Эсэсовец направил его в боковой флигель. В коридорах пахло затхлыми бумагами, непроветренными комнатами и казармой. Ему пришлось ждать в какой-то канцелярии, где уже было три человека. Один из них стоял у окна, выходившего во двор, и, заложив руки за спину, пальцами правой барабанил по тыльной стороне левой. Двое других примостились на стульях и тупо смотрели перед собой отсутствующим взглядом. Лысый все время прикрывал рукой заячью губу, а у другого на бледном лице с ноздреватой кожей были гитлеровские усики. Все трое бросили быстрый взгляд на Гребера, когда тот вошел, и тут же отвернулись.

Появился эсэсовец в очках. Все сразу встали. Гребер оказался ближе других к двери.

- А вам что здесь надо? - спросил эсэсовец с некоторым удивлением: солдаты подлежали военному суду.

Гребер показал повестку. Эсэсовец пробежал ее глазами.

- Но ведь это вовсе не вы. Вызывают некую фрейлейн Крузе...

- Это моя жена. Мы поженились на днях. Она работает на государственном предприятии. Я думал, что могу явиться вместо нее.

Гребер вытащил свое свидетельство о браке, которое предусмотрительно захватил с собой. Эсэсовец, раздумывая, ковырял в ухе.

- Ну, по мне - как хотите. Комната 72, подвальный этаж.

Он вернул Греберу бумаги. "Подвальный этаж, - подумал Гребер. - По слухам - самый зловещий".

Гребер пошел вниз. Два человека, поднимавшиеся ему навстречу, с завистью посмотрели на него. Они решили, что он уже возвращается на волю, а у них все еще впереди.

Комната 72 оказалась большим залом со стеллажами, часть ее была отгорожена под канцелярию. Скучающий чиновник взял у Гребера повестку. Гребер объяснил ему, почему пришел именно он, и снова показал свои бумаги.

Чиновник кивнул.

- Можете расписаться за вашу жену?

- Конечно.

Чиновник пододвинул к нему через стол два листка.

- Распишитесь вот здесь. Пишите внизу: супруг Элизабет Крузе, поставьте дату и укажите, где зарегистрирован ваш брак. Второй документ можете взять себе.

Гребер расписывался медленно. Он не хотел показать, что читает текст документа, но не хотел и подписывать вслепую. Тем временем чиновник что-то разыскивал на полках.

- Черт побери, куда подевался этот пепел? - закричал он наконец. - Хольтман, опять вы здесь все перепутали! Принесите пакет Крузе.

За перегородкой раздалось какое-то бурчание. Гребер увидел, что расписался в получении праха заключенного Бернарда Крузе. Из второго документа он, кроме того, узнал, что Бернард Крузе скончался от ослабления сердечной деятельности.

Ушедший за перегородку чиновник теперь вернулся с ящиком из-под сигар, завернутым в обрывок коричневой упаковочной бумаги и перевязанным бечевкой. На стенках его еще сохранилась надпись "Кларо" и виднелись остатки пестрой этикетки, изображавшей курящего трубку индейца с черно-золотым щитом в руках.

- Вот пепел, - сказал чиновник и сонно посмотрел на Гребера. - Вам как солдату едва ли следует напоминать о том, что в подобном случае предписывается полное молчание. Никаких извещений о смерти, ни в газете, ни по почте. Никаких торжественных похорон. Молчание. Понятно?

- Да.

Гребер взял ящик из-под сигар и вышел.

Он тут же решил, что не скажет Элизабет ни слова. Надо сделать все, чтобы она как можно дольше не знала. Ведь гестапо не извещает вторично. Пока хватит и того, что придется оставить ее одну. Сообщить еще о смерти отца было бы излишней жестокостью.

Гребер медленно возвращался в церковь святой Катарины. Улицы вдруг снова ожили для него. Угроза миновала. Она обратилась в смерть. Но это была чужая смерть. А к чужим смертям он привык. Отца Элизабет он видел только в детстве.

Он нес ящик под мышкой. Вероятно, в нем лежал прах вовсе не Крузе. Хольтман легко мог перепутать, - трудно предположить, чтобы в концлагере очень заботились о таких пустяках. Да это было и невозможно при массовой кремации. Какой-нибудь кочегар сгреб несколько пригоршней пепла, запаковал их, вот и все. Гребер не мог понять, для чего вообще это делается. То была смесь бесчеловечности с бюрократизмом, который делал эту бесчеловечность еще бесчеловечнее.

Гребер обдумывал, как ему поступить. Закопать пепел где-нибудь среди развалин, благо возможностей для этого достаточно? Или попробовать захоронить на каком-нибудь кладбище? Но на это потребуется разрешение, нужна Урна, и тогда Элизабет все узнает.

Он прошел через церковь. Перед исповедальней пастора Бидендика он остановился. Записка "Вышел" все еще висела. Гребер откинул зеленый занавес. Йозеф взглянул на него. Он не спал и сидел в такой позе, что мог мгновенно ударить входящего ногой в живот и броситься бежать. Гребер, не останавливаясь, направился к скамье, стоявшей невдалеке от ризницы. Вскоре подошел и Йозеф. Гребер указал на ящик.

- Вот для чего вызывали. Прах ее отца.

- И это все?

- Хватят и этого. Ничего не узнали нового насчет Польмана?

- Нет.

Оба посмотрели на пакет.

- Сигарный ящик, - сказал Йозеф. - Обычно они используют старые картонные и жестяные коробки или бумажные кульки. Сигарный ящик - это уже почти гроб. Где вы хотите его оставить? Здесь, в церкви?

Гребер отрицательно покачал головой. Он понял, что надо сделать.

- Нет, в церковном саду, - сказал он. - Это ведь тоже своего рода кладбище.

Йозеф одобрительно кивнул.

- Могу я чем-нибудь помочь вам? - спросил Гребер.

- Да. Выйдите в боковую дверь и взгляните, нет ли на улице чего-нибудь подозрительного. Мне пора уходить: причетник-антисемит заступает с часу дня. Если через пять минут вы не вернетесь - значит, на улице все в порядке.

Гребер стоял на самом солнцепеке. Немного спустя из двери вышел Йозеф. Проходя вплотную мимо Гребера, он бросил ему: - Всего хорошего.

- Всего хорошего.

Гребер вернулся. В саду было пусто в этот час. Две желтые бабочки с красными крапинками на крылышках порхали над кустом, усыпанным мелкими белыми цветами. Куст рос рядом с могилой каноника Алоизия Блюмера. Гребер подошел ближе и рассмотрел ее. Три могилы осели, а могила Блюмера даже на столько, что под дерном образовалось углубление. Это было подходящее место.

На клочке бумаги Гребер написал, что в ящике лежит прах узника концлагеря - католика. Он сделал это на случай, если ящик от сигар обнаружат. Он сунул записку под коричневую обертку, затем штыком взрезал дери и осторожно расширил углубление в земле настолько, чтобы вдвинуть туда ящик. Сделать это было нетрудно. Вынутой землей он вновь засыпал ямку, примял ее и покрыл дерном. Таким образом Бернард Крузе, если это был он, нашел успокоение в освященной земле, у ног высокого сановника церкви.

Гребер вернулся к галерее и присел на перила. Камни были нагреты солнцем. "Быть может, это святотатство, - подумал он. - А может быть - излишняя сентиментальность. Бернард Крузе был католиком, а католиков запрещается предавать сожжению, но в данном случае церковь, ввиду особых обстоятельств, закроет на это глаза. И если даже в ящике был совсем не прах Крузе, а многих жертв, может быть, протестантов и правоверных иудеев, то и в этом случае сойдет. Ни Иегова, ни бог протестантов или католиков, вероятно, не станут особенно возражать".

Гребер посмотрел на могилу, в которую он подбросил сигарный ящик, словно кукушка - яйцо в чужое гнездо. Все это время он не испытывал ничего, но теперь, когда дело было сделано, он ощутил глубокую и бесконечную горечь. Это было нечто большее, чем только мысль об умершем. Тут были и Польман, и Йозеф, и все ужасы, которые он перевидал, и война, и даже его собственная судьба.

Он встал. В Париже он видел могилу Неизвестного солдата, великолепную, осененную триумфальной аркой, и на арке были высечены эпизоды величайших битв Франции. И ему вдруг показалось, что этот осевший кусок дерна с надгробия каноника Блюмера и сигарный ящик под ним - сродни той гробнице, а может быть, даже и нечто большее, хотя вокруг него и нет радужного ореола славы и сражений.

- Где мы ночуем сегодня? - спросила Элизабет. - В церкви?

- Нет. Случилось чудо. Я заходил к фрау Витте. У нее оказалась свободная комната: дочь на днях уехала в деревню. Пока займем ее, а когда я уеду, ты сможешь, вероятно, остаться в ней. Я уже перетащил туда наши вещи. Насчет твоего отпуска все в порядке?

- Да. Мне больше не надо ходить на фабрику, а тебе - меня ждать.

- Слава богу. Ну, сегодня вечером отпразднуем это. Просидим всю ночь, а потом будем спать до полудня.

- Да. Пробудем в саду, пока на небе не появятся звезды. А сейчас я сбегаю купить себе шляпу. Сегодня это необходимо.

- На что тебе шляпа? Ты будешь сидеть в ней вечером в саду?

Элизабет рассмеялась.

- Может быть. Но не это главное. Главное то, что я ее куплю. Это символический акт. Шляпа - что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье, либо в несчастье. Тебе это непонятно?

- Нет. Но все равно пойдем купим. Ознаменуем таким образом твое освобождение. Это важнее ужина. А есть еще такие магазины? Может быть, тебе нужны специальные талоны?

- У меня есть. И я знаю, где можно купить шляпу.

- Ладно. Подберем шляпу к твоему золотому платью.

- К нему шляпы не нужно. Ведь это вечернее платье. Мы просто купим какую-нибудь шляпку. Это совершенно необходимо: значит, с фабрикой покончено.

Часть витрины уцелела. Остальное было забито досками. Гребер и Элизабет заглянули внутрь. Выставлены были две шляпы. Одна - украшенная искусственными цветами, другая - пестрыми перьями. Гребер с недоумением рассматривал их, он не мог себе представить Элизабет в такой шляпе. Вдруг он увидел, что седовласая женщина собирается запирать магазин.

- Входи скорее! - сказал он Элизабет.

Владелица магазина ввела их в заднюю комнату с затемненными окнами. Она тут же начала с Элизабет разговор, но Гребер в нем ничего не понял. Он уселся на шаткий позолоченный стульчик у двери. Хозяйка зажгла свет перед зеркалом и стала извлекать из картонок шляпы и ткани. Мрачная лавка вдруг превратилась в волшебную пещеру. Вспыхнули краски - голубая, красная, розовая и белая, заблестела пестрая парча, словно это не шляпы, а короны, которые примеряют перед каким-то таинственным торжеством. Элизабет расхаживала в яркой полосе света перед зеркалом, будто она только что сошла с картины, а за ней сейчас сомкнется мрак, в который погружена остальная комната. Гребер сидел молча и наблюдал эту сцену, казавшуюся нереальной после всего, что произошло днем. Он видел перед собой новую Элизабет; словно вырвавшись из плена действительности, она стала самой собой и всецело отдавалась непосредственной и полной глубокого смысла игре, овеянная любовью, серьезная и собранная, как амазонка, выбирающая оружие перед боем. Он слушал тихий, подобный журчанию ручейка, разговор обеих женщин, не вслушиваясь в него; он видел этот круг света, и ему казалось, что Элизабет сама его излучает, и он любил ее, он ее желал и забыл обо всем, охваченный безмолвным счастьем, за которым стояла неосязаемая тень утраты, как будто лишь для того, чтобы сделать это счастье еще глубже, еще лучезарнее, сделать его таким же драгоценным и неуловимым, как переливы парчи и шелка.

- Шапочку, - говорила Элизабет, - простую шапочку из золотой ткани, и чтобы она плотно охватывала голову.

Звезды заглядывали в окно. Дикий виноград обвивал маленький четырехугольник; несколько лоз свешивались вниз и раскачивались на ветру, словно темный маятник бесшумных часов.

- Я ведь не взаправду плачу, - говорила Элизабет. - А если я и плачу, так не думай об этом. Это не я, а что-то во мне, что просится наружу. Иной раз у человека ничего не остается, кроме слез. Но это и не грусть. Я счастлива.

Она лежала в его объятиях, прижавшись головой к его плечу. Постель была широкая, из старого потемневшего ореха, с высокими выгнутыми спинками; в углу стоял комод того же дерева, у окна - стол с двумя стульями. На стене висела стеклянная коробка с выцветшим свадебным венком из искусственных цветов, мирта и зеркало, в котором отражались темные лозы и неяркий колеблющийся свет, падавший с улицы.

- Я счастлива, - повторяла Элизабет. - За эти недели произошло так много, что я не могу всего вместить. Пыталась, да не выходит. Уж потерпи эту ночь.

- Как мне хочется увезти тебя из города куда-нибудь в деревню.

- Мне все равно, где быть, раз ты уезжаешь.

- Нет, не все равно. Деревни не бомбят.

- Но ведь когда-нибудь нас же перестанут бомбить. От города и так уж почти ничего не осталось. А уехать я не могу, пока работаю на фабрике. Как чудесно, что теперь у меня есть эта волшебная комната. И фрау Витте. - Дыхание ее стало ровнее. - Сейчас все пройдет, - продолжала она. - Пожалуйста, не думай, что я какая-то истеричка. Я счастлива. Но это ускользающее счастье, а не какое-нибудь однообразное, коровье.

- Коровье счастье, - сказал Гребер. - Кому оно нужно?

- Не знаю, мне кажется, я могла бы довольно долго выдержать такое счастье.

- Я тоже. Я только не хотел признаваться, потому что пока у нас его не может быть.

- Десять лет прочного, однообразного бюргерского счастья, добротного, коровьего, - я думаю, даже целой жизни такого счастья и то было бы мало!

Гребер рассмеялся.

- А все от того, что мы ведем такую чертовски интересную жизнь! Наши предки иначе смотрели, они искали приключений и ненавидели свое коровье счастье.

- А мы - нет. Мы снова стали простыми людьми с простыми желаниями, - Элизабет взглянула на него. - Хочешь спать? Впереди у тебя целая ночь безмятежного сна. Кто знает, когда еще тебе удастся так поспать, ведь ты завтра вечером уезжаешь.

- Я могу выспаться и в дороге. Пройдет несколько дней, пока я доберусь до места.

- А будет у тебя хоть когда-нибудь настоящая кровать?

- Нет. Самое большее, на что я с завтрашнего дня могу рассчитывать - это нары или соломенный тюфяк. К этому быстро привыкаешь. Ничего. Тем более, что наступает лето. Только зимой в России тяжело.

- Может быть, тебе придется пробыть там еще одну зиму?

- Если мы будем отступать такими темпами, то зимой скажемся в Польше или даже в Германии. А здесь не так холодно, да и к этому холоду мы привыкли.

"Сейчас она спросит, когда я получу следующий отпуск, - подумал он. - Скорей бы уж спрашивала. Она должна спросить, а я должен буду ответить. Скорей бы покончить со всем этим. Ведь я здесь уже только наполовину, но с той части моего существа, которая еще здесь, словно содрана кожа - и все-таки ее нельзя поранить. Она лишь стала чувствительней, чем открытая рана".

Он взглянул на усики лоз, шевелившиеся за окном, и на танцующие в зеркале серебристые пятна света и серые тени, и ему показалось, будто за всем этим, совсем вплотную, стоит какая-то тайна, и она вот-вот раскроется.

Но тут они услышали вой сирен.

- Давай останемся здесь, - сказала Элизабет. - Не хочется одеваться и бежать в убежище.

- Ладно.

Гребер подошел к окну. Он отодвинул стол и выглянул на улицу. Ночь была светлая и спокойная. Сад блестел в лунном сиянии. Эта ночь казалась нереальной, точно созданной для грез и для воздушных налетов. Он увидел, как из дому вышла фрау Витте. Лицо у нее было очень бледное. Гребер открыл окно.

- А я уже хотела вас будить, - крикнула она сквозь вой сирен.

Гребер кивнул.

- ...Убежище... На Лейбницштрассе... - донеслось до него.

Он помахал рукой и увидел, что фрау Витте вернулась в дом. Гребер подождал с минуту. Она не выходила, она тоже осталась у себя. Но он не удивился.

Точно это само собой разумелось: ей незачем было уходить; казалось, какое-то непостижимое колдовство охраняло сад и дом. Они по-прежнему стояли, тихие и нетронутые, среди воя, проносившегося над ними. Деревья спокойно высились над бледным серебром газона. Кусты не шевелились. Даже усики винограда перед окном перестали покачиваться. Крошечный островок мира лежал в лунном свете будто под стеклянным колпаком, вокруг которого бушевал вихрь разрушения.

Гребер обернулся: Элизабет сидела на кровати. В темноте белели ее плечи, и там, где они круглились, лежали мягкие тени. Ее упругая высокая грудь казалась пышнее, чем на самом деле. Рот темнел, а глаза были совсем прозрачные, почти бесцветные. Она оперлась локтями на подушки и сидела в постели так, будто неожиданно появилась здесь откуда-то издалека. И на один миг она стала такой же далекой, тихой и таинственной, как этот залитый лунным светом сад, застывший в ожидании крушения мира.

- Фрау Витте тоже осталась дома, - сказал Гребер.

- Иди сюда.

Подходя к постели, он увидел в серебристо-сером зеркале свое лицо и не узнал его. Это было лицо другого человека.

- Иди сюда, - повторила Элизабет.

Он склонился над ней. Она обняла его.

- Все равно, что бы ни случилось, - сказала она.

- Ничего страшного не случится, - ответил он. - Во всяком случае - этой ночью.

Он и сам не знал, почему так уверен. Это чувство было как-то необъяснимо связано с садом, и с лунным светом, и с зеркалом, и с плечами Элизабет, и с тем глубоким, необъятным покоем, который вдруг охватил все его существо.

- Ничего не случится, - повторил он.

Элизабет сдернула одеяло и бросила его на пол. Она лежала обнаженная, ее сильные длинные ноги плавно продолжали линию бедер, и все ее тело, постепенно суживавшееся от плеч и груди к неглубокой впадине живота с довольно широкими бедрами, казалось, с обеих сторон круглится и набегает на треугольник ее лона. Это было уже не тело девушки, а молодой женщины.

Он ощутил это тело в своих объятиях. Она прижалась к нему, и ему почудилось, словно тысячи рук обвились вокруг него, охватили и понесли. Их больше ничто не разделяло, они находились совсем вплотную друг к другу. Они ощущали уже не возбуждение первых дней, а медленное непрерывное нарастание, которое оглушало и захлестывало все - слова, границы, горизонт и, наконец, их самих...

Гребер поднял голову. Он словно возвращался издалека. Прислушался. Он не помнил, долго ли отсутствовал. Снаружи все было тихо. Он решил, что это ему только кажется, и продолжал лежать, напрягая слух. Но ничего не услышал, ничего, ни взрывов, ни пальбы зениток. Он закрыл глаза и опять погрузился в небытие. Потом проснулся окончательно.

- Самолеты не прилетели, Элизабет, - сказал он.

- Нет, прилетели, - пробормотала она.

Они лежали рядом. Гребер видел одеяло на полу и зеркало, и раскрытое окно. Ему казалось, что эта ночь будет продолжаться бесконечно; вдруг он почувствовал, Как время снова начало пульсировать в тишине. Усики дикого винограда опять закачались на ветру, их тени скользили в зеркале, где-то далеко опять начался шум. Он посмотрел на Элизабет. Веки у нее сомкнуты, губы полуоткрыты, и она дышит глубоко и ровно. Она еще не вернулась. А он - уже вернулся. Мысли снова возникали в его мозгу. Она всегда отсутствовала дольше. "Если бы я тоже мог, - думал он, - так растворяться, полностью и надолго". Он в этом ей завидовал, за это любил ее, и это его слегка пугало. Она находилась где-то там, куда он не мог последовать за ней, а если и мог, то лишь ненадолго. Вероятно, это его и пугало. Он вдруг почувствовал, что одинок и в чем-то ей уступает.

Элизабет открыла глаза.

- А куда же делись самолеты?

- Не знаю.

Она откинула волосы.

- Я хочу есть.

- Я тоже. У нас много всякой снеди.

Гребер встал и вынул консервы, которые прихватил в погребе Биндинга.

- Вот курица, телятина и даже заяц, а на сладкое компот.

- Давай попробуем зайца и компот.

Гребер открыл банки. Ему нравилось, что Элизабет не помогает ему, а лежит и ждет. Он терпеть не мог женщин, которые, еще овеянные тайной и темнотой, тут же преображаются в хлопотливых домашних хозяек.

- Мне каждый раз стыдно, когда я вижу, сколько я нахватал у Альфонса, - заметил он. - Ведь я вел себя по отношению к нему по-свински.

- Зато он наверняка по-свински вел себя по отношению еще к кому-то. Вы квиты. Ты был на его похоронах?

- Нет. Там было слишком много нацистов в парадной форме. Я не пошел. Слышал только речь обер-штурмбаннфюрера Гильдебрандта. Он говорил, что все мы должны брать пример с Альфонса и выполнить его последнюю волю. Он подразумевал под этим беспощадную борьбу с врагом. Но последнее желание Биндинга было совсем иное. Ведь Альфонса нашли в подвале с блондинкой. Он был в одной пижаме, а блондинка - в ночной сорочке.

Гребер выложил мясо и компот в миски, которые им дала фрау Витте. Потом нарезал хлеб и откупорил бутылку вина. Элизабет встала. Она стояла обнаженная перед ореховой кроватью.

- А ведь не похоже, что ты месяцами, скрючившись, шила шинели. У тебя такой вид, будто ты ежедневно делаешь гимнастику.

- Гимнастику? Гимнастику человек делает, только когда он в отчаянии.

- Правда? Мне это никогда не пришло бы в голову.

- Вот именно, - ответила Элизабет. - Гнуться, пока не разломит спину; бегать, пока не устанешь до смерти, десять раз на дню убирать комнату, расчесывать щеткой волосы, пока голова не разболится, и еще многое другое.

- И это помогает?

- Только при предпоследнем отчаянии, когда уже ни о чем не хочется думать. Но если предел достигнут - ничто не помогает, остается только свалиться.

- А потом?

- Ждать, пока в тебе где-то снова забьется жизнь. Я говорю о той жизни, когда человек просто дышит, а не в той, когда он по-настоящему живет.

Гребер поднял свой стакан.

- Мне кажется, для нашего возраста у нас слишком большой опыт отчаяния. Давай забудем о нем.

- И слишком большой опыт забвения, - сказала Элизабет. - Давай забудем и о нем.

- Идет! Да здравствует фрау Клейнерт, замариновавшая этого зайца.

- И да здравствует фрау Витте, даровавшая нам этот сад и эту комнату.

Они осушили стаканы до дна. Вино было холодное, ароматное и молодое. Гребер снова наполнил стаканы. Золотом отражался в них лунный свет.

- Любимый мой, - сказала Элизабет. - Как хорошо бодрствовать ночью. Тогда и разговаривать легче.

- Верно. Ночью ты сильное и юное создание божье, а не швея с фабрики шинелей. А я не солдат.

- Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.

- Возможно... - Гребер посмотрел на зайчатину, компот и хлеб. - Судя по всему этому, люди - довольно поверхностные существа. Ночью мы занимаемся только тем, что спим да едим.

- И любим друг друга. А это не значит быть поверхностными.