Чтение 31–й страницы книги ~Одинокая леди~

Я ничего не почувствовала, но он, как мне показалось, даже не уловил этого.
— Мы созвонимся, — сказал он.
— Угу...
— Я рад, что мы смогли поговорить и все выяснить, — сказал он, улыбаясь.
— Угу...
— Позвони мне сразу же, как только сможешь. Он поцеловал меня еще раз, и, наконец, я смогла закрыть дверь за ним. Вернулась в комнату.
Заметила бутылку шотландского. Взяла ее и бросила в мусорную корзину.
Прошла в спальню, разделась, скользнула между прохладными простынями и закрыла глаза.
Последняя мысль, которую я помню перед тем, как провалиться в бездонный сон, была: «Какое же дерьмо мужчины!»
Глава 16
Снег все еще падал, когда мы вышли из темного театра. Макс, маленький, толстенький заведующий труппой, подбежал к нам, заметив, что мы выходим из вестибюля.
— Мистер Фэннон взял машину и поехал в отель. Ему нужно сделать несколько важных звонков. Он сказал, что сразу же пришлет машину за вами.
Я посмотрела на Гая.
— Не возражаешь пройтись пешком?
— Снегу навалило нам до задницы, — буркнул он.
— Какого черта! Тут всего три квартала. И кроме того, снег и свежий воздух нам сейчас не помешают.
— Ладно, — и он приказал Максу, — задержи машину для актеров.
— Будет исполнено, мистер Джонсон, Засунув руки в карманы, ни слова не говоря, мы протопали два квартала. Проехал бульдозер, сбрасывая снег на обочину. Мы постояли на перекрестке, дожидаясь, пока он не повернет на другую улицу.
В голове моей все еще продолжался спектакль. Вернее, раскручивался — снова и снова-с самого начала. Звучали гулкие голоса артистов в почти пустом зрительном зале. Ожидаемый смех зрителей так и не прозвучал. Я все еще слышала реплики, оказавшиеся плоскими, как фанера. Все еще видела критиков, опускающих глаза долу, уходя со спектакля.
— Пьеса воняет, — сказала я наконец.
— Не стоит так уж драматизировать события и быть несправедливой к собственному детищу. Ты подумай сама: такая гнусная, затраханная метель в день премьеры — это же нужно придумать! Самая сильная за пять лет!
— Но ведь в зрительном зале не мело, — упрямо возразила я. — Просто ничего не получилось. Все шло вкривь и вкось. И актеры угробили все лучшие места, посадили все реплики. Один за другим провалились.
— Просто они нервничали. Завтра сыграют лучше. Между прочим, именно поэтому премьеры играют на гастролях — обкатывают спектакль.
Мы уже подошли к гостинице.
— Все слишком затянуто, — я продолжала думать о своем. — Если мы сократим каждый акт не менее, чем на пять минут, пьеса оживет.
— Первый акт нужно сократить на десять минут — именно в первом акте начинаются все наши беды. Потому что нам не удается зацепить зрителей, поймать их на крючок.
Он открыл передо мной дверь гостиницы, и нас встретил порыв горячего воздуха из вестибюля.
— Есть настроение поработать сегодня ночью? — спросил он, когда мы взяли ключи у гостиничного клерка.
— А зачем я здесь?
— У тебя или у меня? — спросил он.
— У тебя. Я принесу машинку.
Я выбрала его номер потому, что режиссер и звезды в гостиницах получали обычно апартаменты. Авторы же располагались в самом низу гастрольных приоритетов, так сказать, самая нижняя зарубка на тотемном столбе театральных фетишей и потому получали крохотные одиночные номера.
Если, конечно, это не был мой бывший или равные ему.
Мы подошли к лифту.
— Я закажу сандвичи и кофе, — сказал Гай.
— Хорошо. Только дай мне полчасика, чтобы принять душ и переодеться в сухое.
— Пока! — сказал он.
Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошла в свою комнату, был огромный букет цветов на столике перед зеркалом. Я взяла карточку и прочитала:
Любовь и успех.
Гордимся нашей маленькой девочкой. Мама и папа Я посмотрела в окно, за которым бушевала метель, и слепящий снег образовал белесый занавес, скрывающий сцену, где происходило недоступное моему взору действо, потом перевела взгляд на цветы и разревелась...
Мы работали уже часа три, когда в дверь неожиданно постучали.
— Простите, что беспокою вас, мистер Джонсон, — сказал входя Макс виноватым голосом, — но мистер Фэннон хотел бы вас видеть у себя в номере немедленно.
— Скажи ему, что я сейчас приду, — ответил Гай. Когда Макс скрылся, я спросила:
— Как ты думаешь, что ему нужно среди ночи?
— Не знаю. Скорее всего, хочет сказать мне, что пьеса нуждается в сокращении и что именно, по его мнению, следует ужать, — он надел пиджак.
— Закончи пока этот кусочек в первом акте. Думаю, что мы на правильном пути, и это очень сильно поможет. Я скоро вернусь.
Но вернулся он только через полчаса. К тому времени я уже полностью закончила работу над сокращениями в первом акте и приступила ко второму.
Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы догадаться, как скверно обстоят наши дела.
— Он хочет закрывать...
— Но он не может! — воскликнула я. — Мы имеем право на несколько спектаклей!
— Он продюсер. Он может делать все, что ему придет в голову. В его руках кошелек.
— Но почему? — беспомощно спросила я. — Мы ведь даже не видели утренних рецензий.
— Он уже получил все, какие выйдут в местных газетах. У него в типографии есть свои люди. Так что на столе у него лежат оттиски всего, что завтра появится в газетах.
— И что пишут критики?
— Они не пишут — они уничтожают. Все. как один. Сплошное убийство жирным шрифтом.
— Ты сказал ему, что мы тут делали?
— Сказал, — ответил он уныло. — А он ответил, что мы должны были подумать о длиннотах до премьеры. Мне все же удалось выудить из него одно обещание. Он согласился не принимать окончательного решения до разговора с тобой. В конце концов, пьеса твоя, ты автор.
— Он хочет поговорить со мной прямо сейчас? Гай кивнул.
— И что я должна сказать ему, как ты полагаешь?
— Объясни ему еще раз, что мы делаем. Ты должна убедить его в том, что у спектакля есть шанс, есть будущее. Ты же сама уверена, что мы на правильном пути. Не допусти, чтобы он принял решение и перекрыл нам все именно сейчас, когда мы сделали с тобой так много! Нужно прогнать ее на гастролях и показать потом в Нью-Йорке.
— Что, если он не захочет слушать меня? — спросила я, вставая.
И тут в первый раз за все годы, что я его знала, я увидела, как в нем вдруг проглянуло что-то безжалостное, волчье. Губы его растянулись в презрительной улыбке, обнажив острые зубы, и голос приобрел резкость — в нем появились какие-то визгливо-скандальные ноты.
— Ради Бога, Джери-Ли, перестань! Если бы он любил мальчиков, я бы стал сосать его член — лишь бы высосать обещание оставить пьесу до Бродвея! Неужели этот спектакль менее дорог тебе. Или ты не женщина?
Постарайся хотя бы на этот раз убедить его не логикой, а задницей!
Все время, пока я шла к президентским апартаментам, в которых расположился Фэннон, я повторяла про себя различные доказательства. Слова толпились в голове, сталкивались и мешали друг другу. Дело заключалось для меня совсем не только в деньгах. Если пьеса продержится, агентства вновь откроют свои двери передо мной, — и я оживу. Если же нет — я, как автор и как актриса театра, мертва.
Фэннон открыл мне дверь. На нем был красный бархатный халат. Я думала, что такие халаты сохранились только в старых кинофильмах.
— Привет, моя дорогая!
Я слегка склонила голову, чтобы ему не пришлось вставать на цыпочки, когда он целовал меня.
— Адольф... — только и сказала я.
— У меня припасена тут бутылочка замороженного шампанского, — сказал он жизнерадостно. — Я давно уже пришел к выводу, что шампанское замечательно помогает улучшить настроение в тех случаях, когда приходится взглянуть в лицо неприглядным фактам.
Я не стала ничего отвечать и прошла за ним в комнату, Бутылка стояла в ведерке со льдом на окне. Он торжественно наполнил два фужера и протянул мне один.
— Выше голову! — сказал он. Мы выпили.
— "Дом Периньон"! — объявил он с гордостью. — Ничего, кроме самого лучшего! Я согласно кивнула.
— Гай сказал тебе о рецензиях?
— Да, — сказала я и стала вываливать те слова, что теснились у меня в голове. — Но я не думаю, что их суждения справедливы. Комедию нельзя играть в пустом зале. Даже на телевидении специально записывают смех и включают в нужных местах. К сожалению, мы не можем сделать этого в театре.
— Ты автор и потому не можешь смотреть на вещи реалистически, — перебил он меня и снова наполнил фужеры. — Поверь мне, дорогая моя. У меня многолетний опыт. Пьесы никогда не оживают после такого нокаута на премьере, как сегодня.
— Но я уверена, спектакль еще наберет силу, мистер Фэннон, — сказала я. — Я совершенно уверена! Мы с Гаем сделали очень интересные поправки и сокращения. Нам удалось снять все вопросы, которые возникли у нас по ходу первого акта. Вы же знаете, они всегда возникают, когда в зале появляется зритель. И я знаю, что мы абсолютно точно определили, что нужно сделать и дальше. Мы справимся!
— Будем! — он сделал небольшой глоток шампанского.
Мне показалось, что он совершенно не слушает того, что я ему так взволнованно говорю.
— Вы просто не можете не дать нам еще один шанс! — сказала я и, как ни старалась сдержаться, как ни противно это было моей натуре, — разревелась.
Он подвел меня к дивану, усадил, достал салфетку из ящика письменного стола, всунул в мои судорожно сжатые пальцы.
— Ну, ну, не надо, дорогая, не надо. Не стоит принимать все так близко к сердцу. Ты должна смотреть на этот спектакль как на необходимый тебе опыт. Практику. В конце концов, это всего-навсего твоя первая пьеса!
Будут и другие.
Но я никак не могла взять себя в руки и перестать плакать.
— Она сработает, — повторяла я, тупо сквозь слезы. — Она пойдет... пойдет...
Он сел рядом со мной на диван и привлек меня к себе, прижал мою голову к своей груди. Стал ласково и нежно поглаживать по волосам.
— Послушай, что скажет тебе человек, который по возрасту почти годится тебе в отцы. Я отлично понимаю, что ты сейчас чувствуешь. И не забывай, что, в конце концов, и я чувствую себя не лучше — я ведь оказался в той же яме. Думаешь, мне нравится, когда из моего кармана улетучиваются восемь тысяч долларов? Думаешь, я люблю проигрывать и терять? Но лучше восемь, чем тянуть до Нью-Йорка и в итоге там потерять семьдесят тысяч плюс к этим восьми. Человек должен учиться предвидеть убытки и отрезать их, как хирург. И ты, до известной степени, тоже должна сейчас заглянуть вперед и, как хирург, ампутировать свои будущие потери — не в деньгах, а в том, что для писателя важнее: убытки в репутации. Думаешь, кто-нибудь обратит внимание на те рецензии, что появятся завтра в местных газетах?
Никто! А если и заметит, то не запомнит. И уж во всяком случае никто не вспомнит о том, что писали где-то в Нью-Хевене к тому времени, когда ты напишешь свою вторую пьесу, тем более, когда будет решаться вопрос с ее постановкой, с поисками продюсера. Но если в Нью-Йорке появятся разносные рецензии на спектакль, театральный мир никогда этого не забудет.
— А мне плевать... — я продолжала всхлипывать, — плевать. Я знаю, что пьеса хорошая.
Он продолжал поглаживать меня по голове, а его вторая рука начала двигаться от моей талии к груди.
Я повернулась так, что моя грудь уютно легла в его ладонь.
— Адольф, — сказала я, — вы даже не представляете, как я всегда восхищалась вами, вашей смелостью, вашей продюсерской интуицией! И всегда была уверена, что вы тот самый человек, который ни при каких обстоятельствах не оставит меня! Не бросит!
— Я и не бросаю, — сказал он хрипло и откашлялся. — Я просто пытаюсь сохранить остатки практичности.
К этому моменту я умудрилась повернуться так, что обе мои груди оказались в его руках, и его лицо стало багроветь.
Вдруг он вскочил на ноги. Схватил фужер с шампанским и протянул мне.
— Выпей!
В его голосе появилось что-то, чего раньше я никогда в нем не ощущала. Властность? Мужественность? Не знаю... Во всяком случае, я вдруг осознала, что этот маленький, толстый человек-уродец — настоящий мужчина.
Я выпила залпом шампанское.
— Я хочу трахнуть тебя! — сказал он без обиняков. — И я знаю, что ты готова сегодня лечь со мной в постель. Но что ты скажешь, если я все же закрою спектакль?
— Я скажу — нет? — ответила я, глядя прямо ему в глаза.
Он некоторое время сверлил меня своими глазками, потом налил себе шампанского и одним глотком опорожнил фужер. Совершенно неожиданно для меня улыбнулся и потрепал меня по щеке.
— Ты мне нравишься. По крайней мере, ты действуешь честно.
— Спасибо, — сказала я. — А что будет со спектаклем?
— Я закрываю его. Но обещаю тебе — если ты напишешь новую пьесу, неси ее мне — мы сделаем еще одну попытку.
Я поднялась с пивана. Внутри меня все словно отмокло. Но главное — я больше не ощущала себя последней дешевкой.
— Спасибо, Адольф. Вы — настоящий джентльмен. Он открыл передо мной дверь. Я наклонилась к нему, подставила щеку для прощальаого поцелуя и пошла к своему номеру. К Гаю я решила не заходить. Зачем? Спектакль прекратил существование в Ныо-Хевене.
Глава 17
— Современная мебель на рынке совершенно обесценена, ее полно, — сказал оценщик мебели.
Я не ответила ему — бессмысленно. Все оценщихи и продавцы подержанной мебели, приходившие ко мне, до него, говорили то же самое.
— Ковер тоже ваш? — спросил он.
Я кивнула.
Он стал разглядывать ковер с явным неодобрением.
— Белый и бежевый — самые неудачные цвета. Невозможно сохранять чистыми, жутко пачкаются...
И это я уже слышала не раз.
Зазвонил телефон.
Я схватила трубку в надежде, что звонит мой новый агент, чтобы сообщить мне, как обстоят дела насчет очень важной для меня встречи с одним итальянским продюсером.
Увы, звонили из телефонной компании и напоминали, что я просрочила телефонные счета — их надо было оплатить два месяца назад. Они сказали мне, что, как это им ни жаль, они будут вынуждены отключить мой телефон, если чек не поступит к ним завтра утром. Я заверила их, что чек уже отправлен мной по почте. Я врала, но все это не имело никакого значения — завтра утром я уже не буду жить в этой квартире.
Оценщик вышел из спальни.
— Вы забрали отсюда уже кое-какую мебель, — сказал он прокурорским тоном. — Я обнаружил следы от ножек мебели на ковре. И потом я не вижу ни столового серебра, ни кухонной утвари!
— Вы видите все то, что предназначено для продажи, — сказала я с раздражением.
Неужели он полагает, что, уехав отсюда, я буду жить в чемодане? Все те вещи, которые я решила оставить, уже находились в крохотной квартирке-студии, которую я арендовала в районе Вест-Сайда.
— Не знаю, не знаю, — сказал оценщик с подчеркнутым сомнением. — Все это трудно будет продать...
— Мебель практически совершенно новая. Ей чуть больше года. И я покупала лучшее, что было тогда. Она, обошлась мне в девять тысяч долларов.
— Вам бы следовало обратиться к нам, — сказал оценщик. — Мы бы помогли вам сэкономить кучу денег.
— Тогда я понятия не имела о вашем существовании...
— В этом заключается беда многих людей. Они обычно начинают что-то узнавать только тогда, когда уже слишком поздно... да... — он умолк и указал на мою любимую кушетку:
— Сколько вы за нее хотите?
— Пять тысяч.
— Столько вам никто не даст.
— Тогда назовите вашу цену.
— Тысяча.
— Забудем, — сказала я и пошла к двери. — Спасибо, что потрудились приехать.
— Эй, подождите, у вас что — есть более выгодное предложение?
— Конечно, гораздо более выгодное.
— "Но насколько более выгодное? На сотню? На две сотни?
Я даже не дала себе труда ответить.
— Если здесь уже побывал оценщик от Хаммер-смита, он никак не мог предложить вам больше, чем двенадцать сотен.
Ничего не скажешь — он знал рынок: это была точно та сумма, которую мне предложили.
— Я готов рискнуть, — сказал он. — Я дам вам тринадцать сотен.
Тринадцать — мой предел.
— Спасибо, но я говорю — нет, — ответила я" не спуская с него глаз и продолжая держать дверь открытой.
Он еще раз быстро оглядел комнату.
— Когда я могу забрать вещи?
— По мне, хоть прямо сейчас, — ответила я.
— Значит, сегодня, допустим, после полудня?
— Как вам будет угодно.
— Ничего не заложено? Никаких просроченных платежей? Все полностью ваше и принадлежит только вам? И вы можете подписать соответственную бумагу?
— Конечно.
Он тяжело вздохнул.
— Партнер решит, что я свихнулся, но я все же рискну предложить вам пятнадцать сотен. И на сей раз это действительно мой предел.