Чтение 31–й страницы книги ~Дети Арбата~

Как понимала Варя, в этом вагоне ехали важные, может быть, знаменитые люди: в соседнем купе военный с четырьмя ромбами в петличках - высший военный чин, через купе - пожилая красивая дама с мужем, наверняка актриса. Варе даже показалось, что она видела ее в каком-то фильме. И в других купе тоже ехали, может быть народные комиссары или заместители народных комиссаров, во френчах, бриджах, сапогах - стандартной одежде ответственных работников. Но и проводник, и разносчик вин и закусок, и официант, приходивший записывать тех, кто пойдет обедать в вагон-ресторан, а затем официант и буфетчик в вагоне-ресторане относились к Косте с особой предупредительностью. В его облике, манере поведения было нечто такое, что сразу заставило этих людей выделить Костю изо всех пассажиров.

Варю вначале коробила его грубоватая

фамильярность,

всему обслуживающему персоналу он говорил "ты", но они угадывали в Косте своего парня и никто на него не обижался, смеялись его шуткам, с видимым удовольствием выполняли его требования. Старания официантов Костя принимал с благосклонной улыбкой, как подобает человеку, который находится на гребне успеха и понимает, что успех притягивает к нему людей. Но вел себя весело и дружелюбно.

У Кости нет ни чинов, ни должностей, ни званий, но он в них и не нуждается. Независимый, рисковый, обаятельный, он добивается того, чего другие добиться не могли бы. Кто в июне, в разгар курортного сезона может достать билеты в Крым в день отхода поезда, да еще в международном вагоне, забронированном только для высших лиц? А Костя смог, хотя Варя допускала, что заплатил он за билеты вдвое или втрое дороже стоимости. Он широко оставлял чаевые, не брал сдачи, делился с людьми своей удачей.

С Варей он держался так, будто они знакомы сто лег и ничего удивительного в том, что они вдвоем едут в отдельном купе. Ни о чем ее не расспрашивал, будто все уже знал о ней, и о себе ничего не рассказывал, будто и она все знает о нем. Рассказывал о местах, через которые они проезжали, чувствовалось, что видит их не первый раз. Не приставал. Ни разу не пытался обнять ее, поцеловать, как-то все _начать_. Только, когда они стояли в коридоре и смотрели в окно, положил руку ей на плечо, этот жест и эта поза были просты и естественны - стоят в коридоре молодые супруги и молодой муж держит руку на плече своей молоденькой жены. И в вагоне все к ним как к молодоженам и относились, улыбались и, как казалось Варе, даже любовались ими, а ею особенно. Варя видела, что Косте это приятно, ему льстит, что все любуются _его_ женой.

Только мучила мысль о том, что будет ночью. Костя, конечно, убежден, что, согласившись с ним ехать, она согласилась и на _это_. Мужчины вообще считают, что если пригласили девушку в театр, кино, на танцы, то уже имеют право на _это_, и обижаются, сердятся, когда им _этого_ не разрешают. А он везет ее в Крым, они будут жить в одном номере гостиницы, он будет поить и кормить ее... Нет, такая _сделка_ ее не устраивает, на такую _сделку_ она не пойдет. Она не навязывалась, не напрашивалась, она едет в Крым ради него, он просил ее, она согласилась поехать, но ни на что другое согласия не давала. Ему приятно прогуляться по Крыму с молоденькой хорошенькой девчонкой, пожалуйста, она доставит ему такое удовольствие.

За окном стало темнеть. Костя заглянул ей в глаза, улыбнулся.

- Все в порядке, - взглядом ответила Варя, хотя с приближением вечера начинала все больше робеть.

Другое дело, если бы она влюбилась, потеряла голову от любви. Но голову она не потеряла и неизвестно, потеряет ли. Ей, как и всем, импонирует Костина широта и лихость, но она привыкла к большей сдержанности. Костя не-вос-пи-тан, он из какого-то чужого мира. А она, пусть, и во дворе выросла, все же воспитана. И друзья ее воспитаны. Левочка, Ика, Рина, Воля-большой, Воля-маленький - все это интеллигентные ребята, а вот Костя, несмотря на то, что он у них главный, не интеллигентен. И тянутся все к нему потому, что у него есть то, чего нет у них - деньги, а он окружает себя этими ребятами потому, что в них есть то, чего нет у него, - интеллигентность. Конечно, он человек из народа, из провинции, это характер, натура, только так его и можно воспринимать. Но это не совсем ее устраивает.

Устраивает его независимость. Но лично она может быть независимой, только сама зарабатывая себе на жизнь. Даже став его женой. Но хочет ли она стать его женой - этого она тоже не знает. О женитьбе у них вообще разговора не было. Тогда, значит, она станет его любовницей? Но любовники любят друг друга. Значит, содержанкой? Нет, быть содержанкой она не намерена.

Но, что бы ни говорила себе Варя, она понимала шаткость своих доводов. То, что должно произойти, произойдет. Ломаться - значит, ломать комедию.

В деревне Дворец они расстались с лодочником и его молчаливой женой. Нил Лаврентьевич побежал на почту, вернулся с приемщиком, вытащил из лодки мешки, хлопотал, спорил, на Сашу и Бориса не обращал внимания. Привез попутных ссыльных, приказали, вот и привез.

- Может быть, зайдем в комендатуру? - предложил Борис.

- Зачем?

- Отправят в Кежму.

- Без них доберемся. Предписание у нас на руках.

- Могут быть неприятности, - поморщился Борис, - почему не явились, не отметились. Не надо по пустяками их раздражать.

Саша не хотел идти в комендатуру. Лишняя встреча - лишнее унижение. Борис одержим желанием поскорее начать хлопоты, он думает только о Фриде. Услышав о том, что Дворец станет районом, хочет завязать здесь какие-то связи, знакомства, чтобы облегчить потом переезд Фриды к нему или его переезд к Фриде. Фантазер.

- Завтра решим, - сказал Саша.

- Ладно, - согласился Борис, - посидите с вещами, я поищу квартиру.

Солнце уходило за тучи, дул хиус - холодный ветер с реки, трепал гибкий тальник на берегу. Саша накинул на плечи пальто, принес чемодан. Тоска сжимала сердце. Почему он не пошел в комендатуру? Квачадзе бы пошел, потребовал, и Борис хочет идти, хочет как-то устроить свои дела, это его право. А вот он не пошел и не пойдет. За неделю пути без охраны, по вольной реке, он ощутил относительную свободу. Неужели она кончилась? Здесь, на краю земли, это особенно дико и неестественно. Нет, он не пойдет. Иллюзия, самообман, пусть!

Вернулся Борис, весело объявил:

- Сейчас я вас познакомлю с обломком империи. Повар его величества! Кормил князя Юсупова и Григория Распутина. Поразительный экземпляр.

В избе, куда он привел Сашу, на скамейке сидел тучный красноносый старик в стеганой телогрейке защитного цвета и стеганых брюках, заправленных в сапоги с разрезанными голенищами. Одутловатое, гладко выбритое лицо, ровный, как мох, бобрик седых волос выдавали в нем городского человека.

- Знакомьтесь, - возбужденно говорил Борис. - Антон Семенович! Шеф-повар двора его императорского величества.

- Тогда уж лейб-повар, - заметил Саша, с интересом разглядывая старика.

Тот тоже внимательно из-под полуприкрытых век посмотрел на Сашу.

- Антона Семеновича отзывает Москва, - продолжал Борис, - будет кормить послов и посланников. Котлеты "дэ-воляй", соус "провансаль". Знал я поваров в Москве. Конечно, с вашим масштабом не сравнить, но сохранились. В "Гранд-отеле!" Иван Кузьмич, знаете?

- Не помню что-то, - ответил Антон Семенович равнодушно: не может помнить каждого Ивана Кузьмича, а вот каждый Иван Кузьмич должен знать его, Антона Семеновича.

- Вполне приличный повар, - продолжал Борис, - конечно, когда есть из чего. Метр Альберт Карлович.

- Знаю, - коротко проговорил Антон Семенович.

- Квалифицированный, представительный, - Борис еще больше оживился оттого, что у них нашелся общий знакомый.

- На чем представляться-то, - брюзгливо заметил Антон Семенович, - первое, второе, третье...

- О чем и говорю, - подхватил Борис, - было бы из чего. И для кого. Когда бефстроганов - предел мечтаний...

- И бефстроганов надо уметь сделать, - Антон Семенович оглянулся на хозяйку, она озабоченно готовила ужин.

- Когда вы уезжаете? - спросил Борис.

- Как отпустят.

- У вас же освобождение на руках, вы говорите.

- При комендатуре работаю, тоже есть хотят, вот и тянут.

Хозяйка почистила рыбу, бросила на сковородку.

Кивнув на печь, Борис сказал:

- Представляю, как бы это у вас получилось.

Антон Семенович величественно промолчал.

- Вернемся в Москву, вы уж нас покормите, - засмеялся Борис.

Антон Семенович покосился на него, потом с настырной требовательностью пьяницы сказал:

- Если доставать, то сейчас.

Получив от Бориса деньги, тяжело поднялся и вышла.

- Алкоголик, - сказал Саша.

- Нет, - возразил Борис, - соскучился по людям.

Антон Семенович вернулся с бутылкой спирта.

- Самое что надо. В смысле сердца.

Пил он, почти не закусывая, и сразу опьянел. Шея побагровела, лицо стало злым, человек, норовящий выпить за твой счет и тебя же обругать. Борис этого не замечал и продолжал перечислять знакомых ему московских поваров и метрдотелей.

- За что вы здесь? - спросил Саша.

Антон Семенович поднял на Сашу тяжелые глаза, собираясь послать к чертовой матери своих случайных собутыльников, московских дурачков, которых он искренне презирал прежде всего за то, что так легко дают себя одурачить.

Но натолкнулся не на деликатный взгляд московского дурачка, на него смотрела московская улица, насмешливая, все понимающая, умеющая дать отпор кому угодно.

Отводя тяжелый взгляд и трудно дыша, Антон Семенович неохотно сказал:

- В столовой работал в районе. Написал в меню "щи ленивые". Тут прокурор: "Почему ленивые"? Насмешка, выходит, над ударниками. Показываю поваренную книгу, тысяча девятьсот тридцатого года книга: "Щи ленивые". Ясно? Нет, врешь! Книгу тоже контрик написал.

Из всего, с чем сталкивался здесь Саша, это было самое бессмысленное.

- Слава богу, все кончилось, - сочувственно проговорил Борис, - все с вас снято, возвращаетесь домой.

- Домой?! - Антон Семенович с ненавистью посмотрел на Бориса. - Где он, дом-то? В вашем Бердичеве?

Так! Вот и урок Борису: не увлекайся каждой сомнительной личностью.

- А ну, чеши отсюда, мать твою через семь гробов в мертвый глаз! - сказал Саша.

- Нет! - Борис встал, подошел к двери, накинул крючок.

- Вы чего, ребята - беспокойно забормотал Антон Семенович. - Я ведь в шутку.

- Последний раз шутил, стерва, - усмехнулся Саша.

Борис навалился на Антона Семеновича, прижал голову к столу.

- Ребята, пустите, - хрипел Антон Семенович, выкатывая дрянные белесые глаза.

- Не до конца его, Боря, на мою долю оставьте, - сказал Саша.

Эта одутловатая морда с белыми глазами была ему ненавистна. Падаль! Задумал над ними измываться. Гад. Рванина! Товарищ по ссылке! Коллега!

Отвратительная сцена, но их погрузили на дно жизни и с этими подонками иначе нельзя.

- Извиняйся, гад!

- Извиняюсь, - прохрипел Антон Семенович.

- А теперь катись к трепаной матери!

Борис вытолкал его за дверь, сбросил с крыльца, устало опустился на скамейку.

- Вот вам и лейб-повар его императорского величества, - засмеялся Саша.

- Среди таких людей должна жить Фрида, - сказал Борис.

На следующий день они нашли попутную лодку. Кооператорщик согласился их взять, если они пойдут бечевой наравне с ним и лодочником. До Кежмы семьдесят километров, и, если ничто не помешает, они будут там через два дня. Это была удача.

Они снесли свои вещи на берег к громадной, тяжело нагруженной лодке, которую им предстояло тащить. Возле нее хлопотал кооператорщик, толстомордый веселый парень в брезентовом плаще и бокарях - высоких, до паха сапогах, похожих на болотные, только из камуса - мягкого оленьего чулка.

- Отправимся скоро? - спросил Борис.

- Документы оформим и потянемся, - ответил кооператорщик.

- Знаете, Саша, - снова начал Борис, отведя Сашу в сторону, - все же надо сходить в комендатуру. Скажем: нашли лодку, уже погрузились, вот только забежали отметиться. Иначе будут неприятности в Кежме. Этот сукин сын, повар его императорского величества, конечно, настучал, что мы здесь.

- Дело ваше, - холодно ответил Саша, - можете идти, я не пойду. И не говорите, что я здесь. У меня предписание явиться в Кежму, и я явлюсь в Кежму.

- Как знаете, - пожал плечами Борис, - я все же схожу.

В нем бушевал бес деятельности. Одержимый мыслью о женитьбе на Фриде, он уже все подчинил этому, боялся совершить промах.

Борис не вернулся ни через полчаса, ни через час. Кооператорщик ушел оформлять документы, вернулся, а Бориса все не было.

- Сходи, поищи товарища, - сказал кооператорщик, - некогда, уйдем без него.

Саша не знал, что делать. Нельзя оставлять Бориса, но идти в комендатуру он не хотел, да и поздно, спросят, почему не пришел сразу?

- Подождем еще немного.

Наконец появился Борис, молча вытащил из лодки чемодан.

- В чем дело? - спросил Саша, догадываясь, что произошло.

- Отправляют в Рожково, - ответил Борис. На нем лица не было.

Рожково, крошечную деревеньку на левом берегу, они прошли вчера с Нилом Лаврентьевичем.

- Как это, без райуполномоченного?

- У них есть право самим назначать место жительства.

- Плюньте на них и едем.

- Они отобрали предписание.

Голос Бориса дрожал.

- Не горюйте, - сказал Саша, - приедете в Рожково, напишите в Кежму или в Канск, потребуйте перевода, ведь в Рожкове для вас нет работы. Я приеду в Кежму, тоже скажу уполномоченному.

Борис махнул рукой.

- Все пропало! Ах, дурак я, дурак!

Саше было жаль Бориса, грустно с ним расставаться: хороший товарищ, веселый, неунывающий спутник. Они обнялись и расцеловались. На глазах у Бориса блестели слезы.

Саша вошел в лодку. Лодочник оттолкнул ее от берега и, перевалившись через борт, влез сам. Некоторое время они шли на гребях - лодки и сети на берегу мешали идти бечевой. Саша видел скорбную фигуру Бориса. Он смотрел им вслед, потом поднял чемодан и начал подыматься по косогору.

Один на пустынной реке, Саша шел навстречу своему будущему. Хорошо ли, плохо ли, но все уже определились по местам, а он не знает, что его ждет, куда зашлют. Он никогда больше не увидит Володю, Ивашкина, ссыльных, которых встречал в деревнях, не увидит, наверно, Бориса, хотя и будет жить с ним в одном районе. Горечь коснулась его сердца, он потерял людей, с которыми прошел первые сотни километров своего пути.

На корме сидел лодочник, неразговорчивый человек лет сорока с суровым фельдфебельским лицом. Саша и кооператорщик шли в лямке попеременно, а в шивере тащили лодку вдвоем.

Кооператорщика звали Федей, демобилизовавшей красноармеец, общительный парень, работает продавцом в Мозгове, деревне возле Кеншы, величает себя заведующим сельмагом, зачислен на какие-то курсы в Красноярске, зимой уедет учиться. Федя с комической важностью рассуждал о роли сельского продавца как проводника государственной линии в деревне. Новый тип сельского активиста, сообразительный, принимающий все на веру, с веселой готовностью, без сомнений и рассуждений, к тому же песенник и гармонист. То обстоятельство, что Саша - ссыльный, не играло для него никакой роли. Так, значит, устроено, есть ссыльные, всегда были, люди, как все. А служи сейчас Федя в комендантском взводе и прикажи ему расстрелять Сашу, он бы расстрелял. Опять же потому, что так устроен мир.

Федя расспрашивал Сашу про Москву, на какой улице жил, хорошая ли улица, какие еще есть улицы, чем занимаются его родители, был ли он когда в Кремле, видел ям товарища Сталина и других руководителей и какие цены в магазинах. Всему удивлялся, всем восхищался, Москва была конечной целью его мечтаний. Сашей тоже восхищался - коренной москвич! Угощал его папиросами "Люкс", предназначенными для районного начальства.

Иногда он пел "Позабыт-позаброшен", песню, занесенную ссыльными и популярную на Ангаре. Пел хорошо! "На мою, на могилку, знать, никто не придет, только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет и опять улетит, одинокая могилка, как стояла, стоит".

Федя не ходил на золотые прииски, такого обычая теперь нет. Зато перед армией служил два месяца в экспедиции профессора Кулика, искали тунгусский метеорит, только не нашли, ушел, видно, под землю. На том месте выступили озера, потом заболотились, заедает гнус, спасения нет, все бегут. И Федя бежал, тем более взяли на действительную. В армию тут стали брать с двадцать шестого года, и школа открылась в двадцать шестом году, до этого школ не было, из парней он один только и был грамотный, отец выучил, отец его на фактории работал, с тунгусами торговал.

- Народ необразованный, дикой, - добродушно рассказывал Федя про тунгусов, - но, чтобы воровать, этого у них нет. Русских зовут Петрушка, Ивашка, Павлушка, Корнилка... "Мука мой давай", "Смотреть мало-мало надо", "Продай два булка"... Табак любят, пьют и курят и мужики и бабы, и одеваются, что мужик, что баба. Ребят, тех отличишь: у мальчиков одна косичка, у девочек - две. Бисер любят - и на доху нацепят, и на камасины.

"Камус" по-тунгусски значит чулок с ноги оленя или лося, из него и делают сапоги - камасины. Слово это поразило Сашу сходством с индейским _мокасины_. Факт, подтверждающий, что тунгусы одного племени с североамериканскими индейцами.

Приехать бы сюда с экспедицией, изучать местные диалекты или прийти с геологами, в этой земле неисчислимые богатства. А ему выпала ссылка в глухой деревне, без права выезда, три года коптить небо без пользы для себя, без пользы для других.

Почему это обрушилось на него? Не виноват ли он сам? Расскажи про Криворучко, был бы на свободе теперь. А он не рассказал, посчитал безнравственным. А что такое нравственность? Ленин говорил: нравственно то, что в интересах пролетариата.

Но пролетарии - люди и пролетарская мораль - человеческая мораль. А оставлять детей в снегу бесчеловечно и, следовательно, безнравственно. И за счет чужой жизни спасать собственную тоже безнравственно.

Последняя ночевка в деревне Заимка, на острове с неожиданным названием Тургенев. Длина его двадцать два километра, в нижнем изголовье деревня Алешкино, в верхнем Заимка.

Изба, куда привели Сашу, была большая, просторная с пристройками и вымощенным досками двором. Хозяйка - дородная, представительная старуха, в прошлом, видно, красавица, хозяин - скрюченный рыжеватый старичок, сыновья - жгучие брюнеты, горбоносые, густобровые, настоящие кавказцы, старший лет под сорок, младший лет тридцати, их жены и дети.

- Сейчас отец Василий придет, - сказала хозяйка, - с ним и поужинаете.

Пришел священник с русой бородкой, иконописным добрым лицом, в дождевике и сапогах, переоделся в домашнюю рясу. Хозяйка подала на стол вяленую рыбу, яишню и молоко. Отец Василий ел и расспрашивал Сашу, откуда он и куда следует, где родился и кто его родители. Сказал, что сам он тоже ссыльный. Но, за что Сашу выслали, не спрашивал и о себе не рассказывал.

После ужина они пошли в каморку, где стояла кровать отца Василия и маленький столик. Пахло чуть приторно, по-церковному.

- Раздевайтесь, попарьте ноги, будет легче, - предложил отец Василий и принес котел горячей воды, таз, дал мыло и полотенце. Саша опустил ноги в горячую воду, ощутил мгновенную слабость и блаженное чувство освобождения от усталости.

Отец Василий стоял, прислонившись к двери, смотрел на Сашу добрыми глазами. Теперь, когда Саша присмотрелся к нему, он выглядел совсем молодым, в первую минуту показался старше - из-за бородки, из-за рясы, из-за того, что был священником, а в Сашином представлении священник должен быть стариком. Ему казалось, что все священники с дореволюционных времен.

- Можно баньку затопить, - сказал отец Василий, - только на берегу она, пойдете обратно - простудитесь, а у вас дорога.

- И так замечательно, спасибо, - ответил Саша.

- Здесь по-черному моются, - продолжал отец Василий, - у вас в Москве, наверное, ванна?

- Да, есть ванна.

- В моих местах, - сказал отец Василий, - тоже черные баньки, а то просто залезут в печь и моются. Здесь народ куда чистоплотнее.

- Вы откуда? - спросил Саша.

- Из Рязанской области, Кораблинского района, слыхали?

- Рязанскую область знаю, а Кораблинский район - нет.

- Наши места южные, - улыбаясь, рассказывал отец Василий, - яблочные. Здесь вы не увидите ни яблочка, ни груш, будете по ним тосковать. Брусника, черника, голубица - вот и вся ягода, ну, морошка еще, черная смородина, мелкая, лесная. А фруктов никаких.

- Придется обойтись без фруктов, - сказал Саша, с наслаждением перебирая пальцами в горячей воде.

- Вы их мыльцем, мыльцем, вот я вам намылю, - отец Василий взял мыло и мочалку.

- Что вы, что вы, не надо, я сам! - испугался Саша.

Но отец Василий уже обмакнул мочалку в воде, намылил ее, наклонился и начал тереть Сашину ногу.

- Не надо! Что вы, в самом деле! - закричал Саша, пытаясь вырвать ноги и боясь в то же время расплескать воду.

- Ничего, ничего, - ласковым голосом говорил отец Василий, растирая Сашину ногу, - вам неудобно, а мне удобно.

- Нет, нет, спасибо! - Саша наконец отобрал у него мочалку.

- Ну, мойте, - отец Василий вытер руки полотенцем.

- Чем вы тут занимаетесь? - спросил Саша.

- Работаю, хозяевам помогаю, кормят - спасибо. Народ хорошие, отзывчивый народ. Вы к ним с добром, и они вас вознаградят. Уведут, наверно, отсюда ссылку.

- Почему?

- Из-за колхоза. Личного хозяйства нет, заработать негде, а в колхоз ссыльных не принимают. Есть тут колхозы из спецпереселенцев, из раскулаченных, и туда не берут...

- Странные сыновья у хозяев, похожи на черкесов.

Отец Василий улыбнулся.

- Согрешила хозяйка в молодости. Жил у них на квартире ссыльный кавказец, красавец, говорят. Ну и случился грех.

- Не раз, видно, случился, - заметил Саша, - сыновей трое.

- Он жил у них девять лет, - охотно объяснил отец Василий, - потом уехал. Дети остались. Хозяин их считает на своих, а они его за отца. Тут испокон веку ссылка, перемешался народ. Живут хорошо, ладно, вот и меня призрели. Веры у них особой нет, в этих местах веры настоящей никогда не было. Сибирь, а все же совесть требует своего.

- Справляете службу?