Чтение 31–й страницы книги ~Орфография~

- Не знаю, право. Я об этом не думал. Знаете, это все так неожиданно вышло...

- То-то и оно, что неожиданно. И я даже знаю, как все это вышло. Но вы, несомненно, поймете потом: объяснять вам сейчас - только портить дело. Надо бы осмотреть шкафы - на свадьбу без талисмана ходить не принято, а у меня, несомненно, есть кое-что для молодых... Знаете вы, что самый драгоценный талисман - тот, что удерживает людей вместе? Впрочем, иные рады бы от таких избавиться любой ценой, но это та порода талисманов, которая, раз привязавшись, никогда уже вас не оставит. Боюсь, и вас с вашей Таней связывает нечто подобное.

- Я ничего волшебного не дарил ей.

- Откуда же вам знать? На вещи не написано... Ну-с, приступим, - поправив очки, собиратель подошел к заветному шкафу, который на памяти Ятя не открывался никогда. Для начала он отпер шкаф - там было пусто; затем нажал на потайную дощечку, и в задней стене открылся тайник. Там лежало не больше десятка пакетов и свертков; один из них Клингенмайер решительно извлек, после чего так же тщательно запер сокровищницу. - Полагаю, - задумчиво произнес он, - что этой вещи пора снова выйти в мир. Довольно уже я держал ее у себя - прячь не прячь, в тайнике она теряет силу. Жаль выпускать, но не выпустишь - потеряешь. Отнесите им это, Ять. И скажите, что теперь они спаяны навеки - как те германские полушария, на которые давила вся сила мира. Ять взял сверток. В руках у него была альмекская флейта.

Утром десятого мая Оскольцеву дали сахар. Это был конец. Он не видел сахара с Нового года, с большой праздничной передачи от отца. Ясно было, что так решили подсахарить пулю, последнюю свинцовую пилюлю. Мысль о гибели так прочно соединилась в его сознании с сахаром, что он решил: есть не буду. И сунул кусок в карман истрепанного пиджачишки.

Восьмого мая Оскольцева вызвали на последний допрос. Следователь опять тянул, мялся, предлагал папиросы и несколько растерялся от того, что последний заключенный семнадцатой камеры ни на что в этот раз не жаловался, ничего не требовал.

- У вас нет пожеланий? - спросил он, в очередной раз потянувшись.

- Если вы намерены меня расстрелять, - спокойно ответил Оскольцев, - поторопитесь, потому что иначе я могу умереть и сам. Меня в самом деле тут больше ничто не держит. Следователь улыбнулся.

- Ну, это вы торопитесь, с расстрелом-то... Дело ваше окончено. Больше не увидимся.

Оскольцев с радостью почувствовал, что не боится. Кивнул, и всё. Увели. В усмешках конвоиров ему почудилось на сей раз скрытое одобрение. Молодцом. Теперь, стало быть, ему придумали последнее утешение (или последнюю пытку - поешь, мол, сахарку, чтоб пожальше было расставаться с прекрасным миром, в котором бывает так сладко). Обеда не было - послышались шаги, стальной скрежет ключа и ожидаемое "Оскольцев, на выход!".

Это было совершенно так, как он и предполагал, - и тем не менее собственные ноги казались ему ватными, движения - суетливыми, лицо - дрожащим. Смысл жизни - в смерти. Иди, ты должен наконец сделать то, для чего родился. Ничего другого тебе не остается - умри как человек. Но это все слова, а тело есть тело, и оно не хочет умирать. Тело ропщет, и ему страшно. Он едва нашел в себе силы встать и выйти.

Коридор; к следователю водили налево - теперь направо. Что, если тут и шлепнут, как они это называют? Он слышал, что могут шлепнуть прямо в коридоре, без всякого зачтения приговора, без всякой стенки... Остановились перед дверью; за ней в ярко освещенном кабинете сидел незнакомый в штатском. Свет был почему-то зеленый. Вероятно, перед смертью всех заводят в эту камеру с зеленым светом. Последняя фотография или еще какая-то формальность? Секунду спустя Оскольцев разглядел, что никакого света в кабинете нет - это зелень за окном, от которой он совершенно отвык; прогулки были в каменном дворе, где не росло ни деревца. Окно было зарешеченное, но большое, живое, стеклянное, - он давно, очень давно не видел такого.

- Ознакомьтесь, гражданин Оскольцев, - сказал гражданский сухо.

Убивать надо без сантиментов. Оскольцев попробовал сделать шаг к его столу - ноги приросли к полу; штатский встал, подошел и вручил ему бумагу. Не дрожать! Оскольцев взял, но читать не мог.

- Прочтите сами, - сказал он еле слышно. Штатский махнул рукой: а, формальность.

- Следствие по вашему делу закончено, - сказал он, - вы можете быть свободны. Распишитесь об ознакомлении.

Оскольцев подошел к столу, расписался и умер. Когда он воскрес, над ним с грязным мокрым полотенцем стоял штатский, а сам он лежал на полу, не чувствуя боли от разбитого затылка.

- Ну что вы как барышня, - брезгливо сказал штатский. - Можно подумать, вас мучили здесь.

- Нет, нет, - блаженно улыбаясь, произнес Оскольцев, - что вы.

- Вещи с вами? - грубо спросил штатский.

- Да, да... были со мной.

- Вы можете идти по месту своего жительства, - торжественно произнес вершитель судеб.

- Разрешите спросить, - пролепетал Оскольцев. Штатский кивнул.

- Могу я знать, какова судьба... моих друзей? - Он забыл слово "сокамерники".

- Откуда же я могу знать о судьбе ваших друзей. Я отвечаю только за арестованных.

- Я о них и спрашиваю... Ватагин, Гротов...

- Их дела закончены раньше, поскольку они активно сотрудничали со следствием, в отличие от вас, - назидательно пояснил штатский. - Относительно вас нам все пришлось узнавать самим. Вы не участвовали в преступлениях царского режима и можете быть свободны. Советская власть карает только врагов. Надеюсь, когда-нибудь вы поймете этот гуманизм.

- О да, - прошептал Оскольцев, с трудом сдерживая слезы. - О да...

Пока его выводили за ворота, пока шел мимо пушек, мимо высоких каменных стен - еще не верил и не позволял себе думать; если не закончить ни одной мысли - есть шанс в самом деле выйти живым. Его толкнули в спину, он вышел, ворота захлопнулись. Некоторое время он шел вперед по инерции движения - как можно дальше от крепости, не видеть, уйти из поля зрения, чтобы не могли передумать. По Кронверкскому мосту, по набережной, вглубь, какие-то дома, зелень. В тихом дворе, среди чириканья и щебета, теней и травы, он замер и в первый раз вдохнул всей грудью. Нет, меня все-таки убили. Этого не может быть.

Однако все это было, и он, час тому назад приговоренный, стоял теперь в одном из двориков Васильевского острова, свободный, помилованный и, вероятно, теперь бессмертный. Был божественно ясный, непредставимо теплый день, и тысяча забытых звуков и запахов лезли отовсюду в страшно сузившийся мир Оскольцева, лезли и рвали его на куски. Оболочка трещала по швам. Мир раздвигался, надвигался отовсюду, оглушал звуками - шлепало на ветру мокрое белье, вынесенное во двор, продребезжал вдали автомобиль, ни на миг не смолкали птицы, певшие ему, только ему - проснись, очнись, поверь, что все это с тобою! Он щурился, жмурился, крутился на каблуках. Мимо пробегал мальчик, он оглянулся на Оскольцева, замедлил бег и подошел полюбоваться смешным сумасшедшим. Можно подразнить его или еще как-нибудь развлечься. Смешной сумасшедший вынул из кармана пиджачка кусок серого сахара и протянул мальчику. Мальчик схватил сахар и убежал, не поблагодарив. Оскольцев расхохотался: я освободил сахар! Сахар вышел со мной на свободу!

Хотелось сесть на землю, и он сел на землю, но тут же вскочил: вдруг нельзя? Мысль о повторном аресте обожгла его, как глоток кислоты; но тут же этот страх утонул в море всепоглощающего счастья, в океане блаженства. Нет, нет, никогда. И как я смел думать, что умру весь? Бессмертие шумело, хлопало и плескалось вокруг; милосердный прохладный ветер дунул ему в лицо, принес гниловатый запах воды и пыли, запах Невы. Как я мог, как смел допустить свою смертность на этом пиршестве вечной жизни? О, когда мы больны и испуганы, с какой позорной легкостью отрекаемся мы от Тебя, - забыв, что Ты на любой случай предуготовил спасение, о любой вероятности подумал и для каждого разбил спасительный парк с листьями и тенями! Как мог я усомниться в Тебе. Следующая мысль его была об отце; да, да, разумеется! Как я смел не подумать об отце сразу же, в первое мгновение, как мерзок эгоизм тела, выпущенного из тисков страха! И он, шатаясь, спотыкаясь, не разбирая пути, побрел (а ему казалось - побежал) туда, в глубину сквера, к арке, затем - по незнакомой узкой улице, куда-то вверх, вверх... Надо было на Съезжинскую. Ах, ведь и совсем нет денег, не подзовешь извозчика... Путь до Съезжинской занял у него два часа - он отвык ходить, то и дело останавливался и до боли в груди дышал. Зеленое вещество петроградской весны наполняло его, разрывало легкие, проникало в кровь; и с каждым шагом он обретал силу. То снимал, то надевал очки, ничего не видел от слез. Было бы бесчеловечно, немыслимо, неслыханно, если бы отец не дождался его!

И отец дождался; каждую ступеньку одолевая по минуте, на каждой задерживаясь, боясь, молясь, Оскольцев влез на второй этаж. Брякнул звонок. Послышались шаркающие шаги.

- Отец, я вернулся, - прошептал Оскольцев.

Дверь открылась. Он никогда еще не видел отца таким жалким - Более мой, что осталось от него! Он, бывший когда-то воплощением спокойной силы, твердости и самодостаточности, теперь едва ходил, порыв ветра сбил бы его с ног, он постоянно щурился и, кажется, не сразу узнал сына в этом бородатом, отощавшем госте с огромными кругами под глазами.

- Ви... теч... ка, - выговорил он наконец.

Казарин извлек из запасников коричневый, прожженный в нескольких местах бант - тот самый, в котором его как-то увидел Фельдман и заметил: "Да вы совсем франтом!" Хламида был в черной хламиде неизвестного происхождения, придававшей ему чрезвычайно торжественный вид. Да и случай был подходящий - свадьба случается не каждый день.

Наотрез отказались прийти только Хмелев и Корабельников - два последних оплота враждующих коммун. Краминов и Ловецкий, наслаждаясь легальным общением, хлопотали у скатерти, расстеленной посреди моста. Погода в свадебный вечер выдалась на диво: после внезапного снегопада по случаю демонстрации, после промозглых холодов первой майской недели пришло настоящее тепло, начала расправляться и оживать побитая снегом трава, - и хотя на липах вокруг яхт-клуба молодые листья висели бледно-зелеными тряпочками, дубы на Масляном лугу выпустили крепкую, свежую листву. Ночи уже почти не было - темная синева удерживалась на небе только в самое глухое время с двух до трех, и уже в четыре бледно золотился восток. Вечер четырнадцатого мая был теплый, бледно-сиреневый и словно застывший: недвижно сиял бледный свет над стрелкой Елагина острова, и недвижно стоял лес на Крестовском; все замерло в блаженстве и томлении.

Они почти одновременно, попарно спускались к воде и располагались на мосту, соединявшем острова: Алексеев и Конкин, Борисов и Долгушов, Фельдман и Горбунов, Комаров и Соломин... Хламида прикатил на извозчике с неизменным ящиком вина. Ять явился, когда на скатерти было уже расставлено царское, по меркам восемнадцатого года, угощение: соленые огурцы, сало, небольшой кусок ветчины, сыр (который на складе у Шраера заплесневел, и торговец теперь выдавал его за рокфор); елагинские спекулянты расщедрились, умилившись событию, и извлекли из запасов изюм и даже окаменевший рахат-лукум. Молодых еще не было - они, по замыслу организаторов церемонии, совпадавшему с их собственным желанием, должны были появиться не сразу, дабы возможная все-таки перепалка между враждующими лагерями не омрачила им праздника. Никакой перепалки, однако, не возникало: все сидели молча по разным сторонам моста. Молчание уже становилось неловким, когда его басовито нарушил Борисов:

Из чресл враждебных, под звездой злосчастной,

Любовников чета произошла...

Смирившись пред судьбою их ужасной,

Вражда отцов с их смертью умерла,-

подхватил Ловецкий.

- А что, господа, ежели бы Карамзин был не седой историограф, а прелестная женщина в расцвете сил? - обращаясь как будто к одним крестовцам, но на деле ожидая встречной елагинской реплики, предположил Краминов. - Ведь, пожалуй, Шишков не устоял бы, и гуляла бы "Беседа" на свадьбе с "Арзамасом"! Елагинцы молчали.

- Да что уж! - внезапно сказал Горбунов. - Дело молодое. Не думайте, что уж насовсем мир... но на один вечер по такому случаю можно и сойтись.

- Да зачем же мир насовсем! - горячо заговорил Борисов, переходя на елагинскую сторону моста и усаживаясь рядом с Горбуновым. - Вечный мир в гробу, а живым можно и должно спорить.

- Ежели соль перестанет быть соленою, - солидарно прогудел Соломин, - так ее останется выбросить вон на попранье людям!

- Если мы перестанем спорить, - продолжал Борисов, - нас ведь тут же передавят. Либо мы против вас, либо какой-нибудь Иван Грозный против всех!

- Так что ж вы этому Грозному пятки-то лижете?! - не выдержал Алексеев. - Если всё понимаете, что ж вы с ним заодно - вот я чего в толк не возьму! Это была уже почти победа - начинался жестокий, но живой спор, который всегда предпочтительнее отчуждения.

- Да ведь мы не с ним заодно, это он случайно согласен с нами, - присоединился к Борисову Краминов. - Вы же видите - нам от них никакой выгоды, и хватают они всех без разбору - что наших, что ваших. Мы для них неотличимы. Сегодня глаза друг другу выцарапываем, а завтра рядом болтаемся.

- Стало быть, ежели нас завтра разгонят или пересажают - вы в оппозицию уйдете? - не унимался Алексеев.

- Куда нам уходить, мы и так... - махнул рукой Борисов, не уточняя, что именно "и так".

В этот момент спор прервался, ибо со стороны Елагина острова к мосту приближалась Ашхарумова в белом платье под руку с Барцевым в широком даже для него сюртуке, который где-то раздобыл всемогущий Извольский. Сам Извольский, в безупречном костюме, сияя улыбкой, шел чуть поодаль.

- И он тут! - ахнул Алексеев. - Неужели и его уломали?

- Что ж было и уламывать, - скромно улыбнулся Соломин. - Человек деловой, понимает... Я, господа, так вам скажу: наши с вами споры - одно дело, а судьба России - Другое дело. И сейчас, когда судьба России решается на наших глазах...

- На наших глазах сейчас решается совершенно другая судьба! - поспешно перебил его Ловецкий. - Мы здесь собрались не Россию спасать, а выпить за здоровье молодых.

- От которых, надеюсь, Россия прирастет россиянами, - поддержал Краминов. - Посему предлагаю разлить и встретить нашу пару стоя!

Льговский вытащил бумажную пробку из гулко бултыхающей бутыли спирта и принялся наливать в алюминиевые кружки, которые четыре месяца назад в изобилии завезли в Елагин дворец по приказу наркома. Бутыль он реквизировал у Кугельмана, заглянув в "Паризиану" за час до торжества.

- Поднимем бокалы, содвинем их разом! - возгласил Горбунов.

- Лошадку ведет под уздцы мужичок! - подмигнул Ловецкий, указывая на приближающуюся пару.

- Да здравствуют музы, да здравствует разум, в больших рукавицах, а сам с ноготок! - захохотал Краминов.

- Виват молодым! - закричал Конкин. - Исполать!

Барцев раскланялся. Ашхарумова сияла черными глазами.

Ять мельком посмотрел на все еще молчащего Казарина - тот не сводил с нее глаз, но во взгляде этом Ять не мог прочесть ни восхищения, ни ненависти, а только жадную тоску. Так, должно быть, путник в пустыне смотрит на прозрачный ключ, не зная еще, впрямь он играет у ног или кажется. Казарин словно напитывался от нее жизнью и силой, но и жизнь, и сила были чужие, а потому не утоляли его.

- Горько, - негромко сказал он, и Ашхарумова одарила его сияющим благодарным взором.

- Горько! - крикнул чей-то высокий голос, почти фальцет, из глубины Елагина острова: к мосту быстро, спотыкаясь и оскальзываясь с непривычки, шел Оскольцев.

- Виктор Александрыч! - радостно приветствовал его Краминов. - Вот ведь, как чувствовал. Сюда, сюда скорей!

- Да успеете поздороваться, - осадил его Соломин. - Паша, или вы оглохли от радости? Говорю вам, нам всем горько!

Барцев не заставил себя долго просить. Казарин надеялся, что поцелуй выйдет холодным, дежурным, - но молодые, похоже, искренне радовались всякой возможности слить уста. Толстый Барцев с закрытыми глазами и выражением умиленной нежности на лице был трогателен, как поросенок.

- Да я никак на свадьбу попал! - восклицал Оскольцев.

- Когда вы вышли? - Ловецкий кинулся обнимать его.

- На днях. Вы представить себе не можете...

- Но я говорил, говорил вам! - хлопал его по плечу Краминов.

- Вы говорили, а я уже не чаял вас увидеть живыми. На другой день после вас мне сахару дали, - хохотал Оскольцев, - сахару, да... И я, конечно, решил, что это конец Напоследок, значит, побаловали... Что ж - через час приходят: Оскольцев, с вещами! Шел и все думал: что бы вспомнить такого главного? Ужасный калейдоскоп в голове, и ноги подгибаются, и... тут вводят меня в какой-то кабинет - и говорят: вы свободны! Вообразите, а? И вот я тут - первым делом решил навестить вас.

- Как отец? - поинтересовался Ловецкий.

- Слава Богу, слава Богу... Вы представить, представить себе не можете! Неужели все мы думаем, что умрем, а на самом деле там - такой же сад, и сирень, и такая ночь прекрасная, и такая девушка удивительная... Это она выходит замуж? Ах, какое несчастье! - Оскольцев говорил и говорил без умолку, и обитатели обеих коммун в изумлении слушали его.

- Господа, это наш сокамерник, - пояснил Ловецкий, - мы вместе сидели тогда, только нас через день, как вы знаете, выпустили, а он пробыл там полгода.

- Позвольте, позвольте... Господин Оскольцев, если не ошибаюсь? Товарищ министра иностранных дел? - навел на него пенсне Горбунов.

- Бывший, бывший товарищ министра! - радостно поправил Оскольцев. - Да-с, я.

- Отчего же вас продержали так долго? Ведь почти весь кабинет освобожден еще в марте, - вспомнил Пемза, следивший по газетам за судьбой правительства.

- Забыли, - смеялся Оскольцев, - Фирса забыли... Благодарение Богу, ваши друзья напомнили. Если б не они, вероятно, и теперь бы там оставался...

- И что? - мрачно спросил Долгушов, не адресуясь ни к кому конкретно. - И это - не зверство?

- Что вы, отчего же зверство! - замахал руками Оскольцев. - Такие ли вещи творились... что мне с моими шестью месяцами...

- Но ведь ни за что ни про что! - настаивал Долгушов.

- За ту минуту, в которую я снова увидел свет Божий... и зелень, и мостовую, и небо, и ребенка... всё, всё! - за эту минуту я готов был бы и дольше, много дольше... от чего, конечно, Боже упаси! - испуганно перебил сам себя новый гость. - Я прошел свой квадрильон, он, знаете, оказался недлинен... а рай все длится и длится, и я каждого из вас расцеловать готов!

Ловецкий гордо улыбался, словно освобождение Оскольцева было его личной заслугой - а главное, будто и сам Оскольцев оказался так мил именно благодаря ему, Ловецкому; в самом деле, появление этого узника, не устававшего восхищаться вновь дарованным ему миром, сообщило празднеству особую умилительность.

- Выпейте, Виктор Александрыч! - предложил Краминов. - Господа, налейте же ему! Ведь вы, почитай, все эти полгода хмельного в рот не брали?

- Я у отца уже немножко приложился, - застенчиво признался Оскольцев. - Он берег к моему возвращению, ждал... надеялся... Ах, господа! - Он всхлипнул было, но сдержался.

"Оскольцев, Оскольцев... что-то я о нем слышал, - думал Ять. - Не помню от кого... может, от Маринелли? В Гурзуфе, что ли? Нет, раньше... Ничего не помню. Вот что значит мало сахару. Да начнут они когда-нибудь закусывать или нет?"

- Вот теперь - слово молодым, - громогласно распорядился Извольский. - Благоволите налить, друзья!

- Дорогие товарищи, - сказал Барцев в вечной своей стеснительной и несколько косноязычной манере; такое обращение сегодня простили бы ему одному. - Я не шучу и никого не хочу обидеть, потому что все мы товарищи... по искусству, по нашему ремеслу и по вечной нашей способности спорить о правописании... а не, допустим, о ценах на еду. Я хочу сказать, что я вас всех очень люблю, да... просто очень... и прошу у вас прощения, в чем виноват. А я виноват, потому что вот устроил тут... непредвиденный вечер. Я вас всех еще раз благодарю, что вы пришли, и еще раз прошу меня простить, и, в общем, если бы вы не захотели, то было бы очень...

- Горько, - закончил за него Льговский.

- Ну да, - беспомощно засмеялся Барцев и развел руками. Ашхарумова встала на цыпочки и сама поцеловала его.

В этот миг от прилукинской дачи донеслись страстные цыганские напевы: студия Марьям-нагой, пританцовывая, голося и гремя бубнами, начинала свое представление. Концерт в честь новобрачных был задуман с размахом: свадьба архаистки и новатора была серьезным событием для литературного Петрограда, весть о нем облетела все кружки. Молодежь была в восторге: в последний год в Петрограде почти не играли свадеб, сыскался отменный повод повеселиться, и Ашхарумова заслужила умиленную благодарность подруг.

Одновременно с бледными и светловолосыми, но чрезвычайно жизнерадостными цыганами Марьям-нагой со стороны набережной приближалась другая компания - там тоже звенели гитары, но пелось нечто иное. Мотив был знакомый, романсовый, но слова, сколько мог различить Ять, представляли собою фантастическую контаминацию нескольких шедевров сразу.

- Выхожу... один я-, на доро-о-огу!-

высоким, ломким голосом выводил бледный юноша лет шестнадцати, терзая гитару с огромным коричневым бантом.

Под луной... кремнистый путь блестит!

Ночь тиха, пустыня внемлет Бо-о-огу,

И звезда... с звездою говорит!

Выхожу я в путь, открытый взорам,-

басом отвечал ему верзила, в котором Ять издали узнал Чашкина.

Ветер гнет упругие кусты.

Битый камень лег по косого-о-орам,

Желтой глины скудные пласты!

- Вот иду-у я по большой доро-оге,-

подхватил эстафету художник Назарьян, обладатель хриплого баритона, с которым только и было выходить на большую дорогу.

- В тихом свете гаснущего дня!-

радостно поддержал хор.

- Тяжело мне, замирают но-оги!

Ангел мой,ты видишь ли меня?!

Я и сам ведь не такой, не пре-ежний,

Недоступный, гордый, чистый, злой.

Я смотрю мрачней и безнаде-е-ежней

На простой! И скучный! Путь земно-о-ой!

Акоповские цыганки затрясли плечами.

Буду ждать - в погоду, в непого-о-оду!

Не дождусь - с баштана разочтусь!-

мрачно подвела итог Лика Гликберг.

- Выйду к морю, брошу перстень в воду

И косою черной удавлюсь!-

грянула вся команда Стечина. Сам он, автор центона, скромно шел позади.

Барцев хохотал. Стечин торжественно преподнес скульптурную группу - последний шедевр Назарьяна, раскрашенная глина: тоненькая Ашхарумова под руку с Бариевым, исполненным в виде шара с бородой и носом-бульбочкой. Назарьяна хотели качать, Барцев долго тискал его в объятиях. Настал черед подношений: все они были скромны и почти жалки. Алексеев извлек из своих запасов прижизненного Фета, Горбунов преподнес чернильницу "для будущих трудов", Прошляков приволок "Подарок молодым хозяйкам" - для чтения вслух в обеденное время; на некоторое время церемония дарения прервалась - все наперебой зачитывали рецепты: "Господа, вообразите, седло дикой козы с каперсами, под соусом из базилика... Мне, мне козы! Суп из спаржи с добавлением сливок... Отжимки отдать людям. Мы люди, Прошляков, отдавай отжимки! Господа, кто ел когда-нибудь суфле из омара? Барцев, я буду брать у вас эту книгу раз в неделю для праздничного обеда!"

- Удивительно милая молодежь, - тихо и умиленно сказал Комаров-Пемза, подойдя к Ятю. - Эти не пропали: они умеют веселиться, умеют сделать себе праздник из ничего...

- Да, да! - горячо закивал Ять. - А из ваших будет кто-нибудь?

- Если родители выпустят, - вздохнул Пемза. - Поздно, патрули... Но они сказали, что все равно вырвутся.

И точно - в разгар парада приношений прибежал, запыхавшись, Коля Соловцов, а следом за ним и небольшая компания во главе с Игорем и Верой Головиными. Они принесли кукол, наряженных женихом и невестой. Куклы были фарфоровые, с волосами и закрывающимися глазами. Последней, уже в двенадцатом часу, появилась Зайка - маленькая, встрепанная, растерянно хлопающая глазами: "Ой, я совсем, совсем опоздала? Машенька, милая, поздравляю! Поздравляю, Паша! - Она мокро поцеловала обоих в щеки. - Все боялась, не успею. Вот!" - и развернула только что довязанную кофточку белой козьей шерсти, сберегаемой в семье еще с четырнадцатого года, когда вечно хворавшую Зайку возили на Кавказ. Там и купили эту шерсть, но никто в семье вязать не умел - выучилась в последний год одна Зайка; она всерьез надеялась этим зарабатывать. Барцев поднял ее на руки и закружил.

- Паша, - тихо спросила она, когда рыжий богатырь бережно поставил ее наземлю, - а Кораблик не пришел?

Так ласково могла называть Корабельникова только она.

- Сашка уперся, - сухо ответил Барцев.

- Ой, как же ему сейчас, наверное, одному... Он ведь там, да? И слышит все ваше веселье? На набережной и то слышно. Паш, может, сбегать, позвать его?

- Не надо, Зайка, - очень серьезно попросил Барцев.

- Ну хорошо, хорошо... Она отошла.

Ять все основательней нагружался, чокаясь в основном с Грэмом; Грэм молчал, угрюмо поглядывая то на Барцева с Ащхарумовой, то на компанию Льговского.

- Вам грустно? - спросил Ять.

- Когда Грэму грустно, он уходит сюда, - медленно проговорил тот, указывая себе на лоб длинным желтым пальцем. - Смею вас уверить, там - хорошо. Хорошо, - повторил он еще раз и вдруг с полной кружкой решительно вышел на середину моста. - Я скажу, если позволите, - произнес он пьяным, но твердым голосом, разве, что чуть громче обычного, как говорят с глухими.

- Просим, просим! - тощий секретарь Хламиды несколько раз иронически хлопнул в ладошки.

Грэм смерил его уничтожающим взглядом и заговорил, обращаясь исключительно к новобрачным.

- Все мы помним, - хрипло сказал он, - как Бог, создав мир, нашел, что это хорошо. Часто мы задаем себе вопрос - что нашел он хорошего? Мы судим его творения с решительностью муравья, попавшего в театр: зачем все это? Но иногда мы чувствуем, что Божий мир хорош; это слово произносим мы редко, но раз уж сам Бог начал с него - повторим его сегодня. Да, здесь хорошо, и нужно мужество, чтобы вспоминать об этом. Я хочу выпить за ваше хорошо - и за то, чтобы вы и тогда помнили его, когда по ошибке или слабости готовы будете согласиться с трусами. Он осушил алюминиевую кружку и под дружные хлопки вернулся к Ятю.

- Позвольте и мне вручить мой скромный дар! - выкрикнул Ять, подражая тону балаганного зазывалы. Он подбежал к Барцеву и Ашхарумовой, развернул сверток и высоко поднял в вытянутой руке альмекскую флейту. - Господа и товарищи, дорогие друзья по искусству и бесполезности, обратите ваше высокое внимание на этот удивительный предмет! Он остался от древней цивилизации, все наследие которой состоит из нескольких крымских легенд и вещей таинственного назначения. Это предмет в высшей степени символический - альмекская флейта; состоит она из двух частей, и те, в чьих руках находятся эти части, должны всегда быть вместе. Надеюсь, вы исполните этот завет и не дадите погибнуть миру - да, да, ибо все наши неприятности от того только и произошли, что флейта была разъединена! От этого и мы все перессорились, и Россия вон, видите, никак сама с собою не разберется. Все засмеялись.