Чтение 31–й страницы книги ~Фландская доска~

Сесар извлекал из какого-нибудь сундука пару старых клинков и показывал
Хулии, как дрались на них флибустьеры, обучая ее приемам: вот это выпад,
вот это рипост, вот так защищают лицо, а вот так бросается абордажный
крюк. Он доставал также секстант, чтобы она могла ориентироваться по
звездам. И стилет с серебряной рукоятью работы Бенвенуто Челлини, который,
кроме того, что был ювелиром, выстрелом из аркебузы убил коннетабля де
Бурбона во время разграбления Рима. И ужасный кинжал "мизерикорд", длинный
и зловещий, который паж Черного Принца вонзал в прорезь шлемов французских
рыцарей, сбитых с коней в битве при Креси...

Прошли годы, в Хулии начала пробуждаться девушка, женщина. И настал
черед Сесара молча выслушивать ее рассказы, ее секреты и тайны. Первая
любовь в четырнадцать лет. Первый любовник в семнадцать. В таких случаях
антиквар слушал, не вставляя своих замечаний, не высказывая собственного
мнения. Только под конец всегда улыбался.

Хулия отдала бы все что угодно, лишь бы в этот вечер увидеть перед
собой эту улыбку: она придавала ей храбрости и лишала события их
сиюминутной, заслоняющей все остальное на свете важности, определяя их
точное место и масштаб в коловращении мира и вечном беге жизни. Но Сесара
не было рядом, так что приходилось справляться в одиночку. Как частенько
говаривал антиквар, нам не всегда удается выбирать компанию или судьбу по
своему вкусу.

Она приготовила себе порцию водки со льдом и улыбнулась в темноте,
остановившись перед фламандской доской. Так же, как все - и следовало
признать это честно, - она жила с впечатлением, что, если произойдет
что-либо дурное, это случится с кем-то другим. С главным героем никогда
ничего не происходит, вспоминала она, отхлебнув глоток водки, кубик льда
звякнул о ее зубы. Умирают только другие - второстепенные персонажи. Как
Альваро. Она прекрасно помнит, что пережила уже сотню подобных приключений
и всегда выходила из них невредимой, слава Богу. Или... кому?

Она посмотрелась в венецианское зеркало: еще одна тень среди окружающих
ее теней. Бледноватое пятно лица, нечетко обрисованный профиль, большие
темные глаза: Алиса заглянула в комнату из своего Зазеркалья. Потом она
посмотрелась в картину ван Гюйса - в нарисованное зеркало, отражавшее
другое, венецианское: отражение отражения отражения. И снова, как в
прошлый раз, у нее закружилась голова, и она подумала, что в такой поздний
час зеркала, картины и шахматные доски, похоже, играют недобрые шутки с
воображением. А может быть, дело просто в том, что время и пространство в
конце концов становятся понятиями настолько относительными, что ими вполне
можно пренебречь. И она отпила еще глоток, и лед снова звякнул о ее зубы,
и она почувствовала, что если протянет руку, то может поставить стакан на
стол, покрытый зеленым сукном, как раз туда, где находится спрятанная
надпись, между неподвижной рукой Роже Аррасского и шахматной доской.

Она подошла ближе к картине. Сидящая у стрельчатого окна Беатриса
Остенбургская, со своими опущенными глазами и книгой на коленях,
напоминала Хулии Богородиц, каких писали фламандские художники в несколько
наивной манере. Светлые волосы, туго зачесанные назад и убранные под
шапочку с почти прозрачным покрывалом. Белая кожа. И вся она,
торжественная и далекая в этом своем черном платье, так не похожем на
обычные одеяния из алой шерсти - знаменитой фламандской ткани, более
драгоценной, чем шелк и парча. Черный цвет - теперь Хулия понимала это
абсолютно ясно - был цветом символического траура. Вдовьего траура, в
который Питер ван Гюйс, гений, обожавший символы и парадоксы, одел ее, -
но не по мужу, а по убитому возлюбленному.

Овал ее лица был тонок и совершенен, и в каждой ее черточке, в каждой
мелочи проступало явно преднамеренно приданное сходство с Богородицами
эпохи Возрождения. Но то была не итальянская Богородица, из тех, что
запечатлела в веках кисть Джотто: хозяйка, кормилица, даже любовница, и не
французская - мать и королева. То была Богородица-буржуазка, супруга
почтенного главы гильдии или дворянина - владельца раскинувшихся зелеными
волнами равнин с замками, деревнями, реками, колокольнями, такими, как та,
что возвышалась среди пейзажа, видневшегося за окном. Богородица чуть
самодовольная, бесстрастная, спокойная и холодная, воплощение той северной
красоты a la maniera ponentina [на западный манер (ит.)], которая
пользовалась таким успехом в южных странах, в Испании и Италии. И голубые
- или, кажется, голубые - глаза с отрешенным взглядом, сосредоточенным
вроде бы только на книге и в то же время настороженным и внимательным, как
у всех фламандских женщин, написанных ван Гюйсом, ван дер Вейденом, ван
Эйком. Загадочный взгляд, не выдающий, на что он обращен или желал бы
обратиться, какие мысли и чувства таит.

Хулия закурила еще одну сигарету. От смешанного вкуса табака и водки
стало горько во рту. Она откинула волосы со лба и, приблизив пальцы к
поверхности картины, провела ими по линии губ Роже Аррасского. В
золотистом свете, аурой окружавшем рыцаря, его стальной нашейник блестел
мягко, почти матово, как блестит хорошо отполированный металл. Подперев
подбородок большим пальцем правой руки, чуть подсвеченной этим мягким
сиянием, так же, как и склоненный профиль, четкий, словно изображения на
старинных медалях, Роже Аррасский сидел, устремив взгляд на доску,
символизирующую его жизнь и смерть, не замечая, казалось, женщины,
читающей у окна за его спиной. Но, может быть, его мысли витали далеко от
шахмат, может быть, летели к ней, Беатрисе Бургундской, на которую он не
смотрел из гордости, из осторожности или, возможно, только из уважения к
своему сеньору. Если так, то лишь они, его мысли, могли свободно
обращаться к ней, так же, как и мысли дамы в эту минуту, может быть, были
заняты вовсе не страницами книги, которую она держала в руках, а глаза ее,
даже и не глядя в сторону рыцаря, видели его широкую спину, его изящную
спокойную позу, его задумчивое лицо; и, может быть, она вспоминала
прикосновения его рук, тепло его кожи, а может, лишь вслушивалась в эхо
затаенного молчания, пытаясь поймать печальный, омраченный сознанием
своего бессилия взгляд его влюбленных глаз.

Оба зеркала - венецианское и нарисованное - заключали Хулию в некое
нереальное пространство, стирая грань между тем, что находилось по эту
сторону картины, и тем, что по ту. Золотистый свет окутал и ее, когда
очень медленно, едва не опираясь рукой о покрытый зеленым сукном
нарисованный стол, осторожно, чтобы не свалить расставленные на доске
фигуры, она наклонилась к Роже Аррасскому и поцеловала уголок холодного
рта. А обернувшись, увидела блеск ордена Золотого Руна на алом бархате
кафтана другого игрока, Фердинанда Альтенхоффена, герцога Остенбургского,
и его глаза, темные и непроницаемые, пристально смотревшие на нее.

К тому времени, как настенные часы пробили три, пепельница была полна
окурков, чашка и кофейник стояли почти пустые среди книг и бумаг. Хулия
откинулась на спинку стула и уставилась в потолок, стараясь привести в
порядок свои мысли. Она зажгла все лампы, что были в комнате, чтобы
отогнать окружившие ее призраки, и грань между реальным и нереальным
мало-помалу снова очертилась, расставляя все по местам в пространстве и во
времени.

В конце концов Хулия пришла к выводу, что есть куда более практические
способы подхода к этому вопросу. Можно увидеть его с другой - и,
несомненно, гораздо более верной - точки зрения, если смотреть на себя не
как на Алису, а как на значительно повзрослевшую Вэнди. Для этого нужно
всего лишь закрыть на минутку глаза, потом снова открыть их, взглянуть на
картину ван Гюйса так, как смотрят просто на картину, написанную пять
веков назад, и взять карандаш и лист бумаги. Так Хулия и сделала,
предварительно допив остатки остывшего кофе. В такой-то час, подумала она,
да еще когда сна ни в одном глазу и когда больше всего страшит возможность
не удержаться на скользком краю бездны иррационального, упорядочить свои
мысли в свете последних событий - совсем не дурная идея. Очень даже
недурная. Так что она принялась писать:

"I. Картина датирована 1471 годом. Партия в шахматы. Тайна. Что в
действительности произошло между Фердинандом Альтенхоффеном, Беатрисой
Бургундской и Роже Аррасским? Кто приказал убить рыцаря? Какое отношение
ко всему этому имеют шахматы? Почему ван Гюйс написал эту картину? Почему,
сделав надпись "Quis necavit equitem", он после закрасил ее? Боялся, что
его тоже убьют?

II. Я рассказываю о своем открытии Менчу. Обращаюсь к Альваро. Он уже в
курсе: кто-то консультировался с ним. Кто?

III. Альваро находят мертвым. Мертвым или убитым? Очевидная связь с
картиной, или, возможно, с моим визитом и моим исследованием. Существует
нечто, о чем кто-то не хочет, чтобы стало известно? Альваро раскопал
что-то важное, чего не знаю я?

IV. Неизвестная личность (возможно, убийца) присылает мне документы,
собранные Альваро. Что знал Альваро такого, что другим казалось опасным?
Что эти другие (или другой) считают, мне можно знать, а что нельзя?

V. Некая блондинка приносит конверт в "Урб экспресс". Имеет ли она
какое-нибудь отношение к смерти Альваро или же это просто посредница?

VI. Погибает Альваро, а не я (пока), хотя мы оба занимаемся
исследованием данной темы. Даже, похоже, они хотят облегчить мне работу -
или же направить ее в неизвестную пока мне сторону. Интересует ли их сама
картина как материальная ценность? Или моя реставрационная работа? Или
надпись? Или проблема шахматной партии? Они заинтересованы в том, чтобы
стали или, наоборот, не стали известны определенные исторические данные?
Какая связь может существовать между кем бы то ни было в XX веке и драмой,
разыгравшейся в XV?

VII. Основной вопрос (пока): выгодно ли возможному убийце увеличение
цены картины на аукционе? В ней есть что-то, до чего я так и не
докопалась?

VIII. Возможно, что вопрос заключается не в стоимости картины, а в
тайне изображенной на ней партии. Работа Муньоса. Шахматная задача. Каким