обозвал бы лжецом и вызвал бы на смертный поединок: продрог, кожа пошла
"гусиками", губы посинели и распухли как сливы, и зубы начали пощелкивать
как у голодного волка.
взглядом четвертого бедуина, старого, как мир, иссохшего подобно торчащим
из песка костям. Остальные с каликой ушли к верблюдам, кто-то обсуждали,
размахивали руками. Старик по-прежнему возлежал в тени пальмы, отдыхал,
глаза его не по-старчески острые осматривали Томаса. За спиной возвышался
массивный камень в полтора человеческих роста, на нем что-то высечено,
Томас отсюда не видел, но чувствовал, что камень однажды возвышался и над
пальмами, теперь же постепенно уходил в землю. Старик внезапно спросил
трескучим голосом, похожим на ветер пустыни самум:
перевести разговор:
других богов. Он даже Христа считает лишь одним из пророков...
проходили мимо. А как же ислам?
ислам?
буравчики, глазами, перевел дыхание и сказал уже спокойнее:
Неведомые художники прошлых веков умело высекли изображение какого-то
божества, грозного и лютого. Под ним проступала почти полностью изъеденная
ветрами надпись. Томас покачал головой:
тебя.
тяжелые и бесполезные, и он вытащил все три:
родник. Они исчезли без плеска, а старик повернулся к Томасу:
приняли истинную веру, мы чтим его, ибо явился в тяжкий час, когда мы были
на грани истребления. Он пал с небес в страшном грохоте и блеске молний,
развеял врагов как могучий ветер уносит сухие листья. Он накормил сирых,
вылечил больных, покрыл всех наших женщин и девиц, отчего в нашем племени
появились сильные телом дети, а утром отбыл так же мощно в блеске могучего
бога.
возвращающегося Олега. Тот шел босиком, с задумчивым видом держал в руках
растоптанный сапог с оторванной подошвой. Томасу сказал мирно:
обрушилось с яростью, как будто кто-то сыпанул на плечи жаровню
раскаленных углей. Томас, освеженный купанием, шел бодро, воспринимал мир
ярким и чистым, запахи улавливал за сто миль, а когда в ноздрях
защекотало, сказал саркастически:
пути позволяет вольности?
недоверчивый взгляд Томаса, пояснил: -- Но, выпив этот кубок, я становлюсь
совсем другим человеком!.
судя по тому, сколько может выпить, оглянулся на удаляющийся оазис:
странствий хоть и обучился почти всему на свете, но только чувства юмора
так и не обрел:
руки, а голос сорвался на жалкий писк:
барханы снова закачались как волны, а воздух задрожал.-- Это я так,
подразнить! Я ж не думал, что в самом деле! Хотя у того чудища руки-крюки,
морда ящиком... похож. Значит, ты? Торопился? Торопился, но всех женщин...
этих. Понимаешь, учений как правильно жить на свете -- до чьей-то матери,
но где-то наверняка есть ценное зерно. Однако отрицать, не глядя, это все
равно, что бранить вино, ни разу не попробовав. Настоящая мудрость
приходит, когда все узнаешь на своей шкуре.
резчикам удалось выразить мощь и свирепость древнего бога. Томас
прошептал:
быть, прямо сейчас просить деву Марию о заступничестве?
Матери даже крокодил не откажет, а наш милосердный Господь не крокодил
какой-нибудь с берегов Стибра!.
Может, это и по-рыцарски, но не совсем по-мужски. Когда сирые да увечные
молят о помощи, понятно. Заступница, мол. А мы? Мы сами заступники.
за волшбу, за всех баб, которых по дороге, не снимая лыж... И за то, что
все учения пробовал на своей шкуре... на шкуре пробовал, так и поверю! Про
эти все сатанинские учения, гнусные и растленные, нам полковой прелат
та-а-а-акое рассказывал жаркими сарацинскими ночами. Потом рыцари на стену
лезли, от тоски выли, все с искушениями боролись. Да и мне перепадет на
орехи, что с тобой, язычником гнусным общаюсь!
потом понимаешь, что не искушение оно вовсе, а так -- видимость. Что
бороться с ним легко, что зазря время потерял, и тебе это вовсе не нужно.
золотые монеты мог бы с такой же пользой и сам выбросить в песок.
хватило, чтобы победно идти горячими волнами оранжевого песка. Дальше
тянулось твердая земля, кое-где зеленели клочья травы, хотя земля была
сухая, выжженная, готовая перейти на сторону песка. А его массы, в отличие
от морских волн, разбившись о твердыню, не отступили, не растворились, а
угрюмо накапливали силы, ветер неспешно наметал барханы выше, и оранжевые
волны настойчиво поднимались, уже видя, что окончательная победа будет за
ними.
кустиками. Глаза сверкали недобро. Томас попробовал утешить:
это уже все, конец. После Болота -- Лес, после Леса -- Степь, после Степи
-- Пески, а после Песка... Надо что-то придумать. Мне песок пятки печет, а
в сапогах по пустыне -- только дикие франки могут.
поймал, во размером! От рыла до хвоста в полсажени, а от хвоста до морды и
вся сажень...
морщины на лбу стали глубокими, как ущелья. Томас злился, идут спасать
Яру, не в соседний замок на пир, а в преисподнюю, а этот ломает голову как
остановить песок, как будто кто-то может остановить кроме Господа, а пути
того неисповедимы, что хочет, то и делает...
сотворил бы получше!