Чтение 31–й страницы книги ~Ярость~

– Шутите?.. Хорошо, а то везде скорбь. У нас все надежды на Платона Тарасовича. Если не он своей железной рукой и командным голосом, то кто?

А полковник добавил так уважительно, что, кажется, сам удивился:

– И с такими помощниками!

– Которые левой ногой, походя? – переспросил генерал.

Похоже, ко взаимному удивлению, мы расстались без неприязни.

ГЛАВА 4

Володя, завидя меня издали, подогнал машину с той стороны улицы прямо к воротам, разом нарушив с десяток правил. Я привычно плюхнулся на сиденье рядом с ним: только женщины и политики предпочитают заднее, настоящие мужчины остаются детьми и всегда садятся впереди.

– Что-нибудь нашли интересное? – спросил Володя.

– Много, – заверил я. – Но только полезно ли… разберусь позже.

– В Кремль?

– Езжай по Тверской, – сказал я. – Подумаю, будет ли от меня сегодня там прок.

Он ухмыльнулся, молодой, но уже мудрый: мол, сейчас каждый смотрит, чтобы ему был прок, а не от него, из какой провинции президент откопал этого динозавра, только там, говорят, в глуши, еще сохранились чудаки, что живут по каким-то правилам…

Тверскую я любил всегда, еще когда не был москвичом, тогда она была строже, сейчас же сверкает всеми огнями, рекламу зажгли, не дожидаясь темноты, яркие вывески, огромные цветные витрины, чисто, богато, можно просто любоваться.

Даже машины неслись с обеих сторон чистенькие, вымытые, строгий мэр велел останавливать грязные и штрафовать водителей так свирепо, чтобы и на бензин не оставалось, даже отечественные машины выглядят нарядно, как елочные игрушки.

Возле памятника Юрию Долгорукому стояла толпа, оратор выкрикивал, взобравшись на трибуну, вокруг поднимали странные знамена и плакаты с требованиями.

– Останови, – попросил я. – Надо посмотреть.

Он послушно прижал машину к бровке, но заметил снисходительно:

– Эти неинтересны. Безобидные чудики.

– А ты можешь, – удивился я, – глядя на незнакомое яйцо, сказать, какой будет птица?

Толпа состояла большей частью из молодежи, что неплохо по нашим временам. Плохо, когда митингуют обманутые старики да старухи, а парням все до лампочки. Или до свечи в ресторане.

– Мы должны вернуться к истокам! – кричал оратор, раздувая жилы на шее, как большой страшный варан пустыни. – Сейчас или никогда!.. Русь погибнет, если не сбросит жидовское учение Христа и не вернется к родной вере!.. С этой верой в русских богов Святослав Отважный громил врагов, расширял мечом пределы, уничтожил могучий Хазарский каганат…

Я выждал, пока сменилось еще трое ораторов, начал проталкиваться обратно. Народу собралось уже немало, девчонки снова сидели на могучих плечах парней, хвастливо демонстрируя своих жеребцов, в сторонке двое в форме посматривали, что-то наговаривали по рациям. Оттуда хрипело и плевалось обрывками слов, больше похожих на лай старой больной овчарки.

– Что-то новенькое? – поинтересовался Володя.

– В Кремль, – ответил я. – Похоже, нам нельзя терять времени.

Он погнал машину, чуть ли не заставив ее взлететь, понял мои слова как-то буквально, словно в кабинете Кречета заложили динамит, и только мы могли его обезвредить, а я, наблюдая сумрачно за дорогой, погрузился в тягостные раздумья.

Ораторы один за одним кричали о величии русского народа, о его славных победах, достижениях, свершениях, им хлопали, и чем больше оратор возносил русских, тем хлопали громче.

Но так уж получилось, что на самом деле не было в нашей истории тех величайших побед, о которых писали во время железного занавеса наши писатели, по которым школьники и взрослые учили историю. Тогда еще можно было как-то вдалбливать эту приятную глупость, но рухнул железный занавес, наши дети из передач чужого радио, телепередач узнают, как было на самом деле. И тогда начинают подозревать нас во лжи даже тогда, когда убеждаем, что дважды два равняется четырем.

Не было побед, но это лишь значит, что мы – молодая страна, молодая нация. Да, мы не самый древнейший в мире народ, как любят доказывать странные люди, а едва ли не самый молодой. Как нация мы, по заверениям специалистов, сложились только во второй половине прошлого века. Ну и что? Это лишь значит, что победы – впереди, будущее – наше.

Много дало древнее происхождение ассирийцам, которых только в Москве десять тысяч человек, и все работают чистильщиками обуви? Много это дает тем… не стану называть, дабы не обидеть, которые и сейчас существуют, гордясь своей древностью, ее никто не оспаривает… и куда едут туристы, чтобы поглазеть на их развалины, а они живут на брошенные богатыми туристами монеты?

Да – мы молодой народ! – из скифов, некогда потрясавших мир, но мы не совсем скифы, из викингов, тоже потрясавших мир, но мы не совсем викинги, мы новый молодой народ – переплавленный в великом горне, перекованный, который только сейчас выходит на мировую арену, дабы вершить великие дела!

Нам вершить, не жить как черви, думая только о том, как нажраться, поиметь больше баб, набить бумажник лягушачьими шкурами.

Но если так уж нужны древние корни, если в этом пытаться найти повод для гордости, повод, чтобы распрямить спину, то надо искать не в мифическом арийстве, это бесполезно и глупо, а в той же Великой Скифии, что тысячу лет потрясала мир, покоряла страны и государства, завоевывала, создала великое искусство, а мы на девяносто процентов и есть скифы, только называемся иначе… Ну и что? Вот Германия у украинцев зовется Неметчиной, у испанцев – Алеманией, французы зовут их бошами, сами себя эти тевтоны, готы и прочие диковины называют дойчами, а страну – Дойчландией… Так и скифов граничащие с ними народы называли по тому племени, с которым соприкасались, и случаю было угодно, что имя крохотного племени русов, граничащего с Западом, распространилось на весь народ…

И даже язык, вполне возможно, не изменился! Мы этого просто не знаем, скифы потрясали мир, но не знали письменности. Но какой-то мерзавец подкинул идею об арийстве, и теперь эти дурни бьются лбами о каменную гору…

Кречет кивком попросил подойти, сказал негромко, глаза следили за министрами:

– Оставим ребят работать. Для вас есть задачка потруднее.

– Да я и эти не тяну…

– Потому что чересчур легко.

За нами следили из-под опущенных бровей. Даже когда за нами захлопнулась дверь кабинета, я чувствовал взгляды министров, даже угадывал, о чем негромко переговариваются, и от этого нервы завязывались в узел, а по спине ходил неприятный холод.

В личном кабинете Кречета мы просидели недолго, Марина cкользнула к нам, как мультипликационный джинн из сказки, сразу же перед нами возникли уже знакомые чашки с неизменным кофе, массивными бутербродами. Кречет взглянул на часы:

– Пора?

– Он прибыл минут пять назад. Пусть подождет?

– Зови, – велел Кречет.

– Согласно протоколу?

– Марина… – сказал Кречет с укоризной. – Ты же знаешь, что президентское кресло занял тупой солдафон, который, кроме армейского Устава, не знает других правил этикета. И знать не желает. А если и узнает, то не запомнит. Так что мне еще долго можно жить на скидках!.. А вы, Виктор Александрович, подождите в комнате отдыха. Там слышно каждое слово, даже монитор есть, я потом хочу услышать ваше мнение.

Марина исчезла, я поспешно вышел через внутреннюю дверь. Комната отдыха невелика, диван занимает треть, небольшой бар, столик, компьютер, скоро их будут ставить даже в туалетах, а также большой монитор.

Я видел, как в кабинет вошел, чисто и доброжелательно улыбаясь по-восточному, чуть шире, чем у всегда настороженного европейца, смуглый человек в безукоризненно подогнанном костюме, гораздо более европеизированный, чем любой из европейцев.

Кречет встретил его строго на середине кабинета, я даже заметил разметку на ковре, протянул руку, обменялись рукопожатием по-европейски, без целованья взасос, из-за чего генсеков путали с гомосеками.

Я тихонечко сел, стараясь не скрипнуть единственным стулом, глаза мои не отрывались от экрана. Не скажу, что замирал от восторга, но сердце мое билось учащенно, ибо присутствовал при тайной встрече сильных мира сего. И впервые видел то, что другие никогда не увидят, а самые дотошные историки только через десятки лет начнут строить догадки.

После традиционных приветствий, когда они степенно опустились за стол, а Марина поставила перед ними чашки с черным кофе, посол сказал торжественно:

– Господин президент, в нашей стране не ошиблись, считая, что только вы сможете принести в свою страну мир и процветание! И одно из ваших лучших решений – о выделении времени исламской мечети на всероссийском телевидении.

Говорил он по-русски почти чисто, лишь по-восточному растягивал слова так, что в кабинете ясно запахло халвой и рахат-лукумом. Кречет кивнул, быстро посмотрел, как мне показалось, прямо мне в глаза. Я невольно ответил глазами: решай сам. Но не промахнись. Момент непростой, очень непростой.

Кречет будто почувствовал, проговорил медленно:

– Господин посол, я готов сказать вам одну очень важную вещь… Но сперва дайте слово, что наш сегодняшний разговор не станет достоянием чьих-либо ушей. За исключением, естественно, вашего правительства.

Посол ответил после некоторой паузы:

– Даю слово. Если нужно, могу на Коране…

– Я верю в мужское слово, – отмахнулся Кречет. – Господин посол, дело было не в простой справедливости, хотя, скажу прямо, это нужно было сделать давно, в первые дни перестройки. Но я шагнул навстречу исламу, потому что… не примите это как лесть, но исламский мир больше сохранил таких понятий, как честь, верность слову, верность дружбе, готовность на подвиг не только за свой кошелек или свою женщину, но даже за такие абстрактные для западного человека… а теперь и для русского понятия, как Родина, Отечество!

Посол в самом деле даже отшатнулся, но темные, как гагаты, глаза вспыхнули, он впился в лицо Кречета, слушал, впитывал каждую интонацию, а я подумал невольно, что надежного посла подобрали в Аравии: не просто преданного режиму и лично султану, а преданного исламскому миру.

Кречет сделал паузу, посол понял, поклонился:

– Господин президент, я не нахожу слов!.. Вы сказали такое, на что не решился бы ни один правитель своей страны. Это яснее всяких заявлений в прессе, что говорит о вашей мощи. Вы – великий человек, господин президент. Это не лесть, вы понимаете… Это оценка.

Кречет слушал с неподвижным лицом. Когда посол сделал паузу, сказал так же непреклонно, как если бы по равнине катился тяжелый танк:

– И как человек, желающий сделать для своей страны как можно больше… пусть меня за это даже забросают камнями, я запланировал еще ряд шагов. Да-да, в сторону исламского мира.

Глаза посла вспыхнули на темном лице, как костры в ночи. Голос прервался, он едва выдавил:

– Еще?

– Можете не сомневаться.

– И… насколько далеко вы зайдете?

– Далеко, – ответил Кречет твердо. – Настолько, сколько потребуется, чтобы вернуть русским утраченную гордость.

Взгляд его был тверд. Серое лицо напомнило памятник героям-панфиловцам: такой же гранит, такая же угрюмая стойкость.

– Господин президент…

– А если русский человек сможет говорить с богом напрямую, – добавил Кречет с легкой усмешкой, но глаза оставались жестокими, – без посредников, как разговаривает с Аллахом любой мусульманин, то это прибавит ему гордости и достоинства.

Чашка в руках посла дрогнула, пара капель сорвалась через край. Он спохватился, отхлебнул, улыбнулся, кофе – настоящий мокко, узнал, вежливо и церемонно поклонился:

– Господин президент, я искренне сожалею, что не смогу завтра быть в Кремле на приеме. Я вспомнил, что у меня есть срочное личное дело… дети, знаете ли, растут быстро! А с ними растут и проблемы. Я здесь, они там… Словом, я сегодня вечером вылетаю к себе на родину, улажу семейные дела, тут же вернусь.

Кречет кивнул, они прекрасно понимали друг друга.

– Поклон вашему гарему, – сказал Кречет на прощание.

Посол в шутливом отчаянии развел руками:

– Господин президент!.. Не наступайте на больную мозоль. Коран разрешает иметь четыре жены… не сотни, как многие считают в Европе, но разрешение не есть предписание!.. Я бы обеими руками за, но моя жена, с которой прожил уже двадцать девять лет, почему-то против!