трещину.
когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.
жизни, я смеюсь, чтоб не позволить копящемуся крику разорвать горло, я
гашу полыхающий внутри пожар поленьями чужих душ, проданных душ, проклятых
душ - когда-нибудь бушующий во мне адский огонь захлебнется обильным
приношением или сожжет меня дотла!
лезвием по вене, и чертите пером ваши закорючки - здесь, здесь, и еще вот
здесь!.. хотите?!
голову научить Петушиное Перо отдавать?! Зачем мы встретились, зачем ты
походя плеснула на мою сковороду, на светящийся от жара металл ледяной
родниковой водой?! - нет, я не хочу трескаться, мне нельзя
останавливаться, отвлекаться, нельзя, нельзя... Задумывалась ли ты,
глупая, что когда один ворует - второй отдает! Да, не по своей воле, да,
насильно, да, но все-таки отдает! Вам, людям, это привычно, вы всегда
отдаете что-нибудь, добром или недобром - силы, деньги, слова, жизнь! - но
вы зовете меня дьяволом, потому что я другой!
подписываете договор, а потом - какая потом может быть свобода?! Я же
говорю "нет", и это мое рабство, потому что "да" открывает двери внутри
меня, открывает ворота в ад, в "да" наоборот, даруя свободу вам войти...
но и аду выйти!
чувствую в себе заполняющую пустоты руку Преисподней и завидую тому
преступнику на эшафоте, в чье чрево входит сейчас заостренный кол.
удивительно, как разнообразие приевшейся боли.
приплясывая босыми пятками на адской сковороде, сделать невозможное -
значит, я не одинок, даже зная, что подобные мне никогда не пересекаются
друг с другом в этом мире. Одиночество горящего изнутри дьявола в толпе
людей, полагающих, что это они мучаются, как никто; одиночество ада в
чистилище - неужели ты не навсегда?!
заждались, думали, не успеете! А мамка, мамка все глаза проплакала...
старая она совсем, мамка-то, с печи уж и не слазит почти что!
располневшая за эти годы румяная Тереза - старшая из приемных дочерей
Самуила-бацы. Благополучная супруга благополучного краковского купца
добралась до родного села три дня назад без всяких приключений, взахлеб
отрыдала свое над отцовой могилой и теперь искренне радовалась встрече.
Марту, уже выходили из ближних хат шафлярцы, на ходу оправляя одежду и
вытирая руки - на скотном дворе или возле печки трудно остаться опрятным.
Некоторые лица были знакомы, разве что гусиных лапок в уголках глаз да
зимы в волосах добавилось; другие узнавались не сразу - поди-ка признай в
статной подбоченившейся хозяйке, за подол которой цепляются двое
замурзанных детишек, ту худющую конопатую девчонку, с которой в детстве
играл в догонялки, а позже пытался прижать в кустах, как учил старший
брат, и схлопотал от недотроги такую оплеуху, что потом полдня в ухе
звенело!
сидения до матового блеска, белобородые старики (вроде бы, когда уезжали
отсюда, они такие же и были... или это уже другие?), звонко распахивались
ставни, выходили, улыбались, здоровались земляки, и от всеобщего
неторопливого радушия, от степенного похлопывания по плечу и
одобрительного скупого слова, от того, что наконец-то приехали домой,
становилось легче, светлее на душе, и мир вдруг начинал казаться не столь
мрачным и беспросветным, а сжимавшая сердце тоска понемногу отпускала,
сворачиваясь в клубок...
здоровались и все больше убеждались, что Шафляры остались теми же, что и
десять, двадцать, тридцать лет назад. Крепкие бревенчатые избы, мычание
коров и блеянье овец на скотных дворах, огороды, где росло все, что
угодно, лишь бы годилось в окрошку или под добрый кухоль сливянки;
выложенные вдоль единственной улицы толстые колоды для вечерних посиделок,
чисто символическая изгородь околицы, обветшавшие заборы, до починки
которых никогда не доходят руки... даже колдобины на дороге были те же
самые, знакомые, и воздух, свежий горный воздух каждым глубоким вдохом
напоминал: "Ты дома!".
редко-редко взрыкивали те, что помоложе, но в драку не лезли - видать,
чуяли опытные овчары в одноухом пришельце что-то чужое, не собачье, а
посему решали не связываться.
к Самуиловой хате, находившейся на другом конце Шафляр, когда перед ними
возник молодой парень в широких кожаных штанах, заправленных в невысокие
стоптанные сапоги, и вышитой рубахе, подпоясанной цветастым кушаком, за
которым торчал короткий нож. Парень уверенно загородил путникам дорогу и,
плотно сжав узкие губы, в упор уставился на Михала, игнорируя возмущенные
возгласы квестаря Игнатия, правившего аббатским возком.
наблюдала за тем, как Михал с нарочитой неторопливостью слезает с коня,
вразвалочку подходит к приодевшемуся по случаю долгожданной встречи юному
разбойнику и резко, без замаха, закатывает ему звонкую пощечину, от
которой Мардуле с трудом удается удержаться на ногах.
ударить Михала в ответ, даже браниться не стал - криво усмехнулся, тронул
быстро багровеющую щеку и сплюнул кровью под ноги воеводе.
сволочь, что для тебя какой-то там Мардула! Меня липтовцы подранили, еле
ушел через Гронь - так дядька Самуил меня выходил, ночами надо мной сидел,
травами отпаивал; дядька Самуил меня... - разбойник внезапно осекся,
словно чуть было сгоряча не наболтал лишнего, не предназначенного для ушей
Михала, да и для чьих-либо других ушей.
договорил Мардула и снова сплюнул. - Эх ты, змея подколодная...
не виновен в смерти отца. Так... так Бог судил.
вспомнилась волчья ухмылка Седого. - Бабе своей, родичам - а я-то
собственными глазами видел! Бог судил... Бог еще не судил, не пристало
времечко!
Марта поняла, каких усилий стоит ее брату этот спокойный тихий голос.
Стоящий перед Михалом парень из потомственного разбойничьего рода держал в
заложниках беременную жену Райцежа, из-за которой отчаянный Михал...
Держал. В лесу. В заложниках. И только поэтому Мардула до сих пор
оставался жив.
улыбался. - Божий Суд. В огненном круге, как у гуралей исстари заведено.
Орловский Гай Юлий
Володихин Дмитрий
Трубников Александр
Конан-Дойль Артур
Громыко Ольга
Флинт Эрик