питает ее. Я могу уничтожить весь этот город. Я могу превратить его в
клокочущий огненный смерч. Будут рушиться кровли, и будут разваливаться
дома. Встанет тучами пепел, и камни посыплются с неба. Помутнеет светило.
Заколеблется корка земли. Омраченные люди, спасаясь, побегут на равнину.
Но вода в реке будет отравленной, и взойдет на дорогах трава из железа. Я
же вовсе не обманываю их всех. Этот город действительно погибает...
фразами становились ощутимо длиннее. Он влачился - угрюмый, поникший,
больной. Обреченно сутулясь, едва не теряя сознание. Невозможные космы
торчали у него, как щепа, а лишайные пестрые руки свободно болтались.
Неестественно вывернутые. Локтями вперед. Это был уже не подросток,
натужно взывающий о справедливости. Это был равнодушный костлявый недобрый
старик. Тот, который измерил судьбой всю тщетность усилий. И растратил всю
душу. И который за все заплатил. Опустившийся, вялый, разочарованный.
Близость смерти копилась в его морщинах.
похожи...
август, понедельник. Обгоревшее солнце висело у самого горизонта, и дома,
озаренные им, выглядели кровавыми. Пыхал дымом пожар. Задыхалось
страшилище на заводе. От свинцовой реки поднимался туман. Небо в куполе
явственно зеленело. И по этому бледному зеленому небу, торопясь, поражая
безмолвием, как фигуры знамения, растянулись огромные полотнища птиц.
Будто черные простыни. Края их замедленно колыхались, и легкие горячие
перья непрерывно ложились - на улицы, на ребристую ржавчину крыш, на
карнизы, на демонов, на пузатую страшную площадь в земле, где,
раскинувшись, изнывала крапива. Гулливер как-то очень нелепо пересекал ее,
волоча сандалии, хрупкие локти его качались, точно перебитые железом. А на
черепе трепетала прозрачная полумертвая стрекоза. Вероятно, обедала.
Хронос! Хронос! Ковчег! Я, по-моему, видел уже эту тягостную картинку.
Бегемот. Запах тины. Измятая папка с бумагами. Я тогда пребывал в кабинете
у шефа. А потом вместе с ним приколачивал пыльный лозунг над шкафом.
Что-то бодрое, что-то выспренно-деревянное. Между прочим, даже окно
отыскалось. Где оно и должно было быть, - в торце двухэтажного дома.
Совершенно замызганное было окно. Непротертое, серое, обросшее Волосами.
Листья жесткой крапивы держали его в тени. Но мне все-таки показалось, что
я различаю кого-то за рамами. Кто-то рыхлый, знакомый, испуганный прильнул
к ним с другой стороны. Обозначились пальцы. И лицо, как лепешка, -
расплющилось. Может быть, по сценарию, я еще находился у шефа?
Пух струился, как снегопад, и крутился, и вскидывался бураном. И из центра
такого бурана неожиданно вынырнул худощавый стремительный человек и сказал
мне шипящим от ярости голосом:
уже битый час!.. Что случилось?.. Вы струсили?.. Вы пошли на попятный?..
Что вы топчетесь?.. Времени у нас в обрез!..
голубизной. И сияли от счастья глаза. А на гладких щеках проступала
могильная плесень.
решают. Вы же знаете: я согласен на все. Просто я хочу быть уверенным. Я
хочу быть уверенным - до конца. Только, если я буду _а_б_с_о_л_ю_т_н_о
уверен...
там начинается _п_и_р_ш_е_с_т_в_о_... И через Кривой бульвар нам теперь не
пройти... Потому что - кордоны и демоны... Вы же не имеете при себе
и_н_д_у_л_ь_г_е_н_ц_и_и_?.. Так что лучше - задворками... Через магазин,
через Закаканский переулок... Черт-черт-черт!.. Это сильно удлиняет
дорогу!..
заметаемый пухом, сиротливо приткнулся у тротуара. Двигатель его, как ни
странно, еще сотрясался, но солдат за баранкой натужно остекленел и
распяленный офицер рядом с ним тоже замер - наподобие манекена.
Приоткрылась тюремная внутренность - доски, лампочка под потолком.
Конвоиры у входа, как чучела, выставляли рогатину автоматов. Пальцы на
теплом прикладе было не развести.
галстуках, а некоторые - с портфелями. Я увидел среди них своего соседа по
гостинице. Впрочем, разглядывать было некогда. Синезубый Корецкий метался
по мостовой:
солиднее остальных:
будете расстреляны без суда. Без суда и без следствия. Одновременно.
Операцию проводит "Спецтранс". Есть решение - немедленно очистить весь
город. Я поэтому советую вам укрыться. Где-то спрятаться, пересидеть.
Может, ближе к полуночи обстановка немного наладится...
Нас хотят втянуть во что-то антисоветское! Мы не поддадимся, товарищи!
Надо проявить выдержку и дисциплину! Главное, товарищи, - спокойствие! Кто
сказал, что нас расстреляют? Ничего пока не известно. Ничего не известно,
товарищи! Даже если и расстреляют? Что ж тут такого? Партия знает, что
делает!..
буран. Стрелки огромных часов тикали у меня в голове. Мы бежали по
тротуарам, сучковатые доски стонали у нас под ногами. - Идиот! -
возмущенно шипел мне Корецкий. - Идиот! Милосердие, жалость! Вы так и не
научились быть беспощадным!.. - Он, как кошка, отфыркивался. Душный запах
земли исходил от него. Запах смерти и тлена. Бежать было тяжело. Угловатый
приклад колотил меня по коленям. Автомат был какой-то неприспособленный.
Или просто я сам не притерся к оружию? - Перекиньте его на руку! - Шипел
Корецкий. Я с трудом догадался, как это сделать. Замотал о локоть ремень.
Все равно - мешало ужасно. И давило удушье тревоги. Неужели придется
стрелять? Я оглядывался. Группа брошенных иммигрантов все топталась
поблизости от грузовика. Перемекиваясь. Будто стадо баранов. Одинаковые,
пиджачные. Стриженый седой мужчина ораторствовал, - подаваясь вперед. Вот
он коротко, грубо разрубил ладонями воздух и, набычась, полез обратно в
фургон. А за ним - остальные. Здесь действительно все было ясно.
Мы все время куда-то торопимся... Почему вы решили, что _а_к_т_ принесет
нам спасение?.. Мне не нравится, что начинается со стрельбы...
Самовластье, террор... Мы берем на себя слишком большую ответственность...
Если рухнет, то - _в_с_е_ окажутся под обломками...
страха. На что мы годимся? Чем меньше от нас останется, тем лучше.
воскресать... - сказал Корецкий. - Почему? - спросил я. - Потому что
возвращается память... - сказал Корецкий. - Это - как?.. - спросил я. -
Помнишь все, но исправить не в силах... - А вы сами когда-нибудь
убивали?.. - спросил я. - Нет, но хочется, - ответил Корецкий.
показалось? Мы протиснулись в какую-то узкую щель и перебежали двор,
заваленный ветхим мусором. А потом протиснулись в другую узкую щель и
перебежали еще один двор, такой же захламленный. Хрустело стекло, шуршали
выброшенные газеты. А на выходе из двора громоздились разбитые ящики.
Целые горы. Вероятно, тара. Здесь, по-видимому, были подсобки магазина. И
Корецкий заставил меня обрушить все эти ящики, когда мы прошли. - Это на
всякий случай, - сказал он. - Мало ли кто за нами следит. - Он и в самом
деле искривился. Синий рот его уползал куда-то в бок. А глаза разошлись,
как изюмины в тесте. Он тащил меня через затертые переулки. Сквозь
парадные и сквозь тупички. Я и не подозревал, что в городе есть такие
замысловатые дворики. Как колодцы. Как камеры. Свет почти не проникал
сюда. Были - ветошь, бумага, картофельные очистки. Мы ежесекундно
сворачивали. Осыпалась труха. А из одного переулка сказали: - Лезешь не в
свое дело. Дождешься, дядя!.. - Вероятно, там отсиживался Младенец. Или,
может быть, Железная Дева. Я услышал, как в пандусе быстро хихикнули. - Не
задерживайтесь! - ругался Корецкий. Он все время нырял под какие-то
косяки. Промелькнул коридор, зев холодной котельной, щит фанеры
загораживал ход наружу. Я ударил в него кулаком. Мы пролезли. Открылся еще
один пыльный маленький дворик. Очень маленький и очень пыльный, аккуратно
покрытый асфальтом. Совершенно квадратный, метеный, глухой. Кажется, ни
Контровский Владимир
Корнев Павел
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Шилова Юлия