Чтение 31–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

-- В России, Мэри! Вчера прылетел. Как дела?

-- Да хорошо, хорошо. Ты надолго?

-- Нет, на три дня.

-- Ой, как мало...

-- Ничего. Ты дома?

-- Да, да. Ты один?

-- Нет, с группой.

-- С какой группой?

-- Турыстической! -- по-солдатски рявкнул Тони и засмеялся.

-- Невероятно... Слушай, Тонька, приезжай ко мне!

-- Не могу, Маринучка.

-- Почему?

-- Веду своих в Крэмл.

-- В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?

-- Не знаю. Чего-нибудь. Мне все равно... Может мы потом обедать
вместе?

-- Давай. А где?

-- Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?

-- Да ну. Давай где-нибудь подальше.

-- У Сережи?

-- Он сидит полгода уже, твой Сережа.

-- Как?

-- Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.

-- O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.

-- Жду, милый.

В два они уже сидели за квадратным ореховым столиком, ожидая
возвращения проворного официанта.

Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол,
а подбородком -- о сцепленные пальцы, смотрела на него.

Тони. Тоничка. Тонька.

Все такой же: пшеничные -- ежиком -- волосы, брови, усы. Шведская
оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук с
голубым зигзагом.

-- Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?

-- Нормально. А ты?

Марина вздохнула, вытянула из квадратной коробки сигарету, и тут же
перед глазами вспыхнул огонек.

-- Мерси. Я вроде тоже ничего.

-- Ты какая-то грустная. Почему?

-- Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.

-- Правильно.

Официант принес водку, черную икру, масло, горячие, белые от муки
калачи и салат "Столичный".

-- Отлично, -- Тони подхватил запотевший графинчик, разлил, -- Мери, я
хочу выпить за...

Но Марина, порывисто протянув свою узкую руку, коснулась его пальцев,
подняла свою рюмку:

-- Милый, милый Тони. Знаешь... как бы тебе это объяснить... вобщем...
Ну их всех на хуй! Пусть цветет все хорошее. А все плохое катится в пизду.
Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!

Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:

-- Браво! Давно не слышал такого!

Марина опрокинула рюмку и тут же поняла, что сегодня сможет
безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.

-- Прелесть... -- пробормотала она, отломила дужку калача, намазала
маслом, потом икрой.

Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице,
обрастая пеплом.

-- А почему ты всего на три дня? -- спросила она, с жадностью уничтожая
блестящий икрой хлеб.

-- Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.

-- С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?

-- Почему -- по несчастью?

-- Потому что потому, -- пробормотала Марина и кивнула, весело потирая
руки, -- Наливай!

Водка снова прокатилась по пищеводу, калач хрустел корочкой, дышал
теплым мякишем.

Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.

"Господи, если он меня не выведет из ступора, тогда просто ложись и
помирай. Да, собственно, какого хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой
поругалась? Ну и чорт с ней. Новую найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь!
Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка."

-- Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?

-- Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.

-- Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?

-- Работает? На "Свободе".

-- У этих алкоголиков? Молодец!

-- Да у него все o'kay. И второй сын родился.

-- Ни фига себе, -- Марина тряхнула головой, поедая вкусный салат, --
Ну, за это выпить сам Бог велел.

-- Да, да! -- засмеялся Тони, наполняя рюмки.

Чокнулись, выпили.

Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:

-- Тонь, а ты чего не пойдешь на "Свободу" или на "Голос" на
какой-нибудь?

Он махнул рукой:

-- Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать
диссертацию.

-- Какую?

-- "Семантика "Луки Мудищева"! -- Ой! Тонька! Это ж моя любимая поэма!
Тони молниеносным движением поправил очки, сцепил пухлые пальцы и, безумно
выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:

На передок фсе бабы слябы -

Скажу вам вправту, не таяс -

Но уж такой иеблывой бабы

И свэт не видел отродас!

Парой он ноги чут волочит,

Хуй не стоит, хот отруби.

Она же знат того не хочэт:

Хот плачь, а всье равно иеби!

Марина расхохоталась:

-- Ой, не могу! Тонька!

А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, - тараторил дальше:

Иебли ее и пожилыэ

И старики и молодые -

Всияк, кому иебла по нутру

Ее попробовал диру!

Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов
смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса
тарелки со стерляжьей ухой.

-- Хватит, милый... не могу... умру, хватит! -- взмолилась Марина.

Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.

И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса
поглядывая на Тоньку.

Тонька-Тоничка... Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно
пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:

-- Тооны.

Это "Тоны" они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.

Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом
мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые
семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой
посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами
фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей,
одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.

-- Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?

-- Это когда ты стекло разбила?

-- Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все
хотела, а ты мне не давал.

-- О, да! Я есть дэспот в любви! -- захохотал Тони, капая на скатерть,
-- Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!

-- Дурак! -- хохотала Марина, давясь ухой, -- Я бы успела и то и
другое!

-- О нееет, Мери! -- протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на
этот раз пастора), -- Нельзя слюжить двум господам сразу! Дом раздэлившейся
не вистоет! Или минет или лекар!

Марина хохотала с полным ртом, прикрывшись покоробившейся от крахмала
салфеткой.

А он -- вытянувшийся, чопорный, охуевший от аскезы и галлюцинаций, с
неистово сжатыми у груди руками -- кивнул проходящему мимо официанту, скосил
выпученный глаз на пустой графин:

-- Сын мой, еще полькило, пожалюста!

И сын с носом Гитлера, прической Гоголя, усами Горького принес новый
графин, а вместе с ним -- запеченую в тесте осетрину.

-- Нет, с тобой просто помереть недолго, -- пробормотала Марина,