гуськом, стали спускаться с холма. Пот и пыль, усталость и жар дороги
претворились теперь в томительно-сладкий искус предвкушения. Уже не
рассказы бывалых и не книжная молвь - свои очеса узрят наконец предивное
чудо! И уже не трогали взора лохмотья нищеты, ни грязь придорожных хижин,
лишь чудо, поднявшееся на холмах, то пропадающее, то возникающее вновь все
ближе и ближе...
подворье, входили пешком сквозь Золотые ворота. Их вел патриарший клирик,
посланный нарочито, со свитою из монахов и мирян. Грамоты волынского князя
Юрия Львовича, обогнавшие путников, делали свои дело. Да и не столь уж
вседневное событие - утверждение нового митрополита русского!
человек, просторный в плечах и сухощавый, с пытливым ясным взором и
тревожно-чуткими перстами рук, сжимавших сейчас долгий дорожный посох, -
изограф, книгочий, ритор и иконописец, игумен Ратского монастыря на
Волыни, именем Петр, коего князь Юрий Львович и бояре, а также синклит
епископов Галича и Волыни прислали сюда ставиться в митрополиты всея Руси.
О том были грамоты, с пристойными случаю поминками, патриарху Афанасию и
кесарю Андронику Палеологу.
прежде не помышлял о вышней власти. Он был доволен саном игумена и тем
почетом, коего достиг святостью жизни, непрестанными трудами на благо
родного монастыря, проповедями, слушать которые сходилось население от
ближних и дальних весей, и, паче того, талантом иконного письма, намного
превосходящим умение многих и многих иных изографов. Получив весть от
самого князя Юрия Львовича, он несколько даже растерялся. Впрочем, вся
братия хором принялась уговаривать Петра согласиться на почетное
предложение. Его призвали ко двору, паки уговаривали. Он и поныне, озирая
святыни Цареграда, не может забыть холодных глаз и вислых усов волынского
князя, чаявшего, как тайно поведали Петру, <галицкую епископию в
митрополию претворити> и тем оторвать Галич с Волынью от далекой
Суздальской земли, порвать с бывшим шурином Михайлой Тверским и... - и кто
знает? - не начать ли после того сближаться с польскими католиками, кои
уже и ныне что-то уж больно настойчиво обивают пороги княжеского дворца...
Все это узнал ратский игумен, и все это повергло его в скорбь. Когда он
бессонными ночами писал лик любимой им с трепетною верой Матери Божьей,
когда он, простирая свои чуткие персты, персты художника, говорил с
амвона, он знал, ведал, что нет иной истины, кроме заповеданной древними
отцами церкви, и нет иной правды, кроме правды освященного православия,
сущего в Цареграде и века назад воссиявшего в его родной Русской земле. И
мысль, что усталый от жизни, капризно-надменный волынский князь (его
князь!) готов изменить свету веры истинной, готов склонить слух к прелести
латинской, была тяжка ратскому игумену до боли в груди. Он никому ничего
не сказал. Он не спрашивал, почему выбор пал именно на него, каковыми
добродетелями заслужил он столь высокое назначение? И добродетелями ли или
своей кажущейся простотою? Кая тайная игра каких тайных сил привела его
ныне на землю Цареграда? Он не знал и не ведал того. И ведать не хотел. И
того, что не один Юрий Львович, но и византийские Палеологи мнят поладить
как-то с католическим Римом, мнят найти у папского престола защиту от
неверных, и потому, быть может, столь готовно откликаются на пожелание
Юрия Львовича: поставить своего митрополита - и этого тоже не знал и не
хотел знать ратский игумен Петр. И те, кто посылал его, знали, что
прославленный святостью жизни игумен-художник не ведает о тайных замыслах
сильных мира сего. Но и другого не знали пославшие Петра на поставление: у
этого кроткого нравом и бесхитростного с виду человека есть в душе клад
некий и мысль горняя, словесно непостижимая, но твердостью превосходящая
шемшир, или алмаз, камень драгий, прозрачный, яко слеза, и крепчайший
всякой иной твердости, доступной земному оку и земному касанию
человеческому. И что клад этот - любовь к Богородице, а горняя мысль в его
душе - православная вера.
на рамена своя, и нимало не обманывался. Сверхчувствием избранных натур
постигал он то, что было скрыто от него завесою тайны. Холодные глаза на
обрюзгшем, с нездоровою желтизною лице Юрия Львовича сказали ему больше,
чем шепоты лукавствующих доброхотов. Княгиня-полячка, окруженная пришлыми
католиками, заставила Петра напряженно молить Господа о душе князя,
господина своего. Он ничего толком не ведал о делах и замыслах сильных
мира. Но он был художник и - видел. А видел он все. И увидев, принял
крест. Не власть и не славу, но крест, когда-то несомый самим Господом. И
был намерен нести этот крест до конца, паки и паки не уставая. И вот этого
в нем не учуяли пославшие его, ибо то были не замыслы (их можно раскрыть и
разрушить), не намерения (их можно изменить и забыть), не силы даже
(уступают и сильные), но сама душа, дух. То, что бессмертно и не
подвластно земному.
не трогала его сухощавое статное тело, тело, в коем, как и в лице Петра,
мало оставалось мирского. Не бугрились сухие мускулы рук, не круглились
плечи, и грудь не выдавалась под дорожною светлою рясой путника.
Размеренный шаг и мерные удары высокого посоха обличали в нем привычку
ходить по земле, древний апостольский навычай духовных странников. Своим
большим, слегка горбатым носом он легко вдыхал горячий, с запахами моря,
камня, рыбы, чеснока и потной человечьей толпы, воздух великого города;
вздымая очеса, охватывал разом громады мраморных и порфирных дворцов и
палат, примечал обширные пустыри, оставшиеся со времен печального
посрамления града Константина варварами-франками, что вместо освобождения
гроба Господня захватили и предали грабежу святыню православия. Заметил он
и разномастность толпы, разноликость одежд и лиц, тревожную для мыслящего
ума, способного провидеть грядущие судьбы, углядел презрительность во
взглядах, коими наемники-франки проводили их пешее шествие, и в сем тоже
почуял тревогу бед грядущих. Глаза говорили ему больше, чем речи ученого
грека, что вел за собою русичей, объясняя по пути встречаемое и не упуская
случая отмечать величие греческой столицы. Да, многое сумел увидеть
ратский игумен Петр до того, как необъятный купол Софии Премудрой, как бы
висящий в сплошном море света, в потрясающей вышине над головами входящих,
застил ему на время все прочее и отодвинул посторонь размышления,
неотвязно тянувшиеся вослед за ним с далекой Волыни. Он преклонил колена.
Лики святых торжественно мерцали в абсидах храма. Богоматерь с младенцем
на руках - его Богоматерь! - с неземною лаской встретила его распахнутый
взор. Века, вознесшие к горней выси этот храм, безмолвно потекли над ним в
лад торжественному пению, в лад не менее торжественной греческой речи. Тут
было бессмертие, нет, вечность! И покой. Ради того, чтобы единожды
преклонить здесь колена, можно бы было свершить даже и крестный путь!
новые молебны. Проходили огромными, сильно запущенными ныне, палатами
кесарей, минуя цветные залы, колоннады и дворы, попирая ногами
выщербленную мозаику мраморных полов. Преклоняли колена у трона
царствующего императора, что так же, как и встарь, восседал на престоле,
когда-то золотом, ныне лишь позолоченном, на возвышении, и окрашенные
пурпуром занавесы медленно раздвигались, открывая неподвижно сидящего
кесаря в окружении придворных и свиты. Представлялись затем кесарю
келейно, в порфировой палате, когда можно стало узреть лик этого
немолодого и чем-то незримо схожего с Юрием Львовичем человека, быть может
- одинаковым выражением надменной усталости в глазах и слегка капризном
складе рта. Только у императора не было таких длинных висячих усов, как у
Юрия Львовича, и торжественностью одежд он намного превосходил всю
мыслимую роскошь волынского двора...
патриарх Афанасий, в соборе, при стечении иерархов, клира и мирян, должен
был, возложением рук, возвести Петра на престол митрополитов русских.
Некую неуверенность, словно бы дуновение ветра, почуял Петр лишь за
несколько дней до поставления, увидел ее в изменившихся лицах, в тревожных
промельках глаз и уже потом узнал (когда был отодвинут срок торжества),
что из Владимирской земли едет иной избранник, посланный тамошними
иерархами и советом великого князя владимирского Михаила, игумен Геронтий.
Великокняжеские послы настаивали на том, чтобы кесарь с патриархом
дождались владимирского, единственно законного, как они утверждали,
претендента. Патриарх Афанасий согласился ждать, но означил срок, после
коего он уже считал себя вправе, не обинуясь, рукоположить Петра. Срок
этот подходил, но Геронтий все не появлялся.
разбивались о берег, выбрасывая немые, с раскрытыми ртами, тела рыб,
водоросли, раковины, древесные обломки крушений и маленьких крабов.
Кое-как зачаленные корабли метало и било, поминутно окатывая шипящею
пенною влагой. Низкий тяжелый гул, казалось, исходил из самого нутра
потревоженной громады вод. Под стелющимися рваными тучами валы вздымались
до самого окоема и, разгоняясь все быстрей и быстрей, обрушивались на
берег потрясающей силы ударами. Не только плыть, даже и выйти в море в
такую погоду не было никакой возможности. Игумен Геронтий подолгу стоял на
берегу, обдаваемый веером брызг, вздрагивая от холода, и неотрывно глядел
туда, где, невидимый за беснующейся водою, был Царьград и где он, исполняя
волю князя Михаила, должен был быть уже три недели тому назад. Он
представлял себе решительное лобастое лицо князя, его широко поставленные
глаза, и ему становилось нехорошо. О том, что волынский князь Юрий Львович
послал наперебой ставиться в митрополиты своего игумена, некоего Петра,
Геронтий уже уведал. Следовало обогнать поезд враждебной стороны и прибыть
в Царьград раньше, - но как это сделать? Никто не знал. На пустынном
берегу не было ни одного селения. Только кочевники татары, какие-то совсем
дикие, и не ордынские словно, подходили к невольному русскому стану в
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Куликов Роман
Фазиль Искандер
Шилова Юлия