симпатию к гордому старцу и ожидал, что в многочисленных секретах
патриархии, особенно в секрете великого хартофилакта, а также в секретах
великого скифилакоса и сакеллария, где было большинство противников
Кантакузина, услышит он теперь возмущение произошедшим и сожалительные
слова о старом патриархе, - ничуть не бывало! Все, словно переменившись в
течение одного дня, только и говорили о жданном назначении Филофея
Коккина. (Хотя Кантакузину надобно было выбирать одного из трех
кандидатов, в том, что он выберет Коккина, сомнений не было ни у кого.)
ушел в триклин Фомаит, где помещалась патриаршая библиотека, сидел над
развернутой рукописью Златоуста и думал, и будущее уже не представлялось
ему таким радостным, как еще вчера.
Пропонтиды наносил не то дождь, не то снег. Как это было не похоже на
веселое русское Рождество!
Чимпе огромную сумму в десять тысяч иперперов. (Впрочем, значительную
часть золота Кантакузину, о чем мало кто ведал, давала Москва*.) По
слухам, василевс собирал войско, чтобы изгнать Палеолога с Тенедоса, меж
тем как василисса Анна продолжала спокойно сидеть в Константинополе, во
Влахернах, в соседстве с самим Кантакузином, и пользоваться всеми своими
прежними привилегиями. Все это тревожило и было малопонятно.
(мужики, окрученные бабами, и женки - мужиками) бродили в личинах из дома
в дом, пировали, пили, выпрашивали дары. Вином торговали во всех маленьких
харчевнях, звучала музыка, славили и пели разгульные песни, водили ученых
медведей и дрессированных собак, на перекрестках зазывалы приглашали
посмотреть представления мимов и плясуний... Город жил, не ведая или не
желая ведать нависшей над ним беды.
Евангелия от Иоанна и теперь, когда сам переводил знакомые строки,
переживал заново и по-особому углубленно огненные слова евангелиста,
бывшего любимым учеником учителя истины. <Аз есмь пастырь добрый: пастырь
добрый полагает жизнь свою за овец>, - читал Алексий, будто бы и про себя,
и в укор себе: все ли он сделал для Руси, для земли и языка своего? По
редким известиям, с трудом доходившим до Константинополя, на Москве
творилась какая-то нелепица, и следовало скорее, скорей возвращаться
назад! Но возвращаться - только победителем. Он и погибнуть теперь не имел
права!
почти не встречались. Гераклейский митрополит явно до времени избегал
долгих бесед с Алексием.
состоялся в конце февраля. Было много споров. Приезжал сам Григорий Палама
из Солуни. И Алексий сумел, хотя и мельком, повидать знаменитого
проповедника и даже перемолвить с ним. Кантакузин, как и ожидалось, из
троих ставленников избрал Филофея Коккина.
Василия с дьяконом и Станяту. Духовные немного робели, а Станька был рад
безмерно, и уже виделось, что он поведет всю братию за собой. Отплыли на
легкой парусной лодье с небольшим навесом, где можно было спать и кое-как
стряпать себе еду в глиняной походной печурке.
выгнувший грудь по ветру. Лодья пошла ходко, вспенивая волну. Станята, с
удовольствием вдыхая влажный соленый ветер, долго стоял на корме, махая
шапкой провожавшему их Алексию, пока башни Константинополя не стали тонуть
за волною и маленькая фигурка на берегу вовсе не исчезла в отдалении.
зимой и родиной, и сладко было ощущать качание моря, сладко глядеть в
дымчатую, тающую даль неба и воды.
достали оплетенную корчагу с вином, мигнув, подозвали Станяту, тот не стал
отказываться. Предложили выпить и клирикам. Дьякон с удовольствием
приложился к глиняной бутыли, а поп Василий лишь отрицательно покачал
головой - его мутило.
глазом взглядывая на новгородца, - иная посудина надобна!
не заходить в Гераклею.
а тот только умученно кивал головою. Ему уже не пораз приходилось
высовывать голову за борт. В полдень поснидали печеною рыбой и ячменным
хлебом, запивая то и другое темным греческим вином. Низило солнце, крепчал
ветер. Греки, усевшись в кружок, пели что-то свое, высокими голосами с
горловыми украсами, схожими с восточным, быть может турецким, пошибом. Поп
с дьяконом дремали, прижавшись друг к другу. А Станята все глядел, вольно
вдыхал полною грудью ветер, и все не проходила, длилась и длилась в нем
беспричинная радость бытия.
Лиловые тени, смешиваясь с туманом, заволокли окоем, и вот уже первые
звезды начали свой мерцающий хоровод в высоком бледном эфире, меж тем как
тьма, подкрадываясь, сочилась над самой водой.
где-то высоко, на урыве скалы, греческие низкорослые сосны, одним черным
узорным очерком проглядывавшие отсюда, с воды, на фоне бархатно-синего
неба.
размахивая таким же фонарем. Потом на причале запалили костер. Греки
роняли паруса, опускали в воду тяжелые длинные весла.
отогреваясь и хлебая из глиняных мис дымное варево, поданное горбатой
старухой работницей.
после жаловался, что клопы заели совсем), а Станята, избрав благую долю,
вышел в хлев и пристроился на соломе в углу, где и выспался преотлично под
вздохи осла с коровою, в соседстве с козами, но зато вдали от зловредных
насекомых.
поежился. Странная у них тут зима! Прежняя горбатая старуха в сером
шерстяном хитоне шла через двор и молча покосилась на Станяту. Зашла под
навес и, наклонившись почти до земли, стала черпать вино из большого,
врытого в землю пифоса. Начерпала кувшин и, поставив его на плечо, понесла
к дому.
свет Божий, с завистью оглядывая Станяту, избежавшего дорожной кары.
Греки, ходившие вычерпывать воду из лодьи, расселись в кружок вокруг
грубого дощатого стола. Вышел носатый хозяин, зевая, поздоровался с
русичами. На столе явились хлеб, вареная капуста, соленые оливки и рыба,
снова по кругу пошло разбавленное водою темное греческое вино, и, когда
восстающее солнце начало пробивать плотную завесу тумана, путники,
завершив трапезу, уже вновь забирались в лодью. Стихший к полуночи ветер с
зарею посвежел, весело надувая просмоленный рыжий парус, и остров с
редкими сквозистыми соснами на вершинах скал, напоминавшими о вечности,
скоро сокрылся в отдалении неба, воды и белесого утреннего тумана.
расположенный у самой воды, в сумерках был трудно различим. Только
разноголосый собачий брех да редкие огни по-за стеною говорили о размерах
поселения.
укромною калиткою в городской стене, где сводчатый лаз почти царапал
головы, путникам пришлось бы заночевать на берегу. Долго искали знакомого
иерея, к коему было письмо из патриархии, долго стучались в ворота, долго
не открывал хозяин, испуганный ночною суетой. (Тут, как выяснилось, все
боялись нежданного набега турок из Чимпе, и потому каждый дом к ночи
превращался в маленькую крепость.)
галлиполийского хозяина Станята являлся едва не затемно. Отец Василий
изнемогал и больше посиживал дома, охраняя шкатулку с серебром, а дьякон,
скупой на слова, но толковый мужик с веселым прозвищем Ноздря (по имени
его никто, кажись, и не называл), тоже, как и Станята, совался из лавки в
лавку, разыскивая перекупщиков, сумевших уже, как оказалось, и с турками
из Чимпе завести торг, скупая у них краденую церковную утварь.
предстоящими, из-за которой у них восстала пря едва не на целую ночь, ибо
отец Василий отказался платить за нее: <бо всех драгих вещей в
Константинополе все одно не скупить, а серебро надлежит, по слову
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Браун Дэн
Журавлев Владимир