жили с женой, хоть и не страдал похотными позывами, разве чревоугодием
грешил излиха, а все же в черное духовенство, в монашество, отсекающее все
плотское, земное, единожды и навек... Не хотелось! Так не похотелось
вдруг! Словно и грядущая власть, и заступа княжая стали не сладки! Но
престол духовного главы Руси Великой! Но слава, но почет! Но воля княжая,
отступить которой значило потерять все... И поднял чело Митяй, в поту, как
в росе, и жарко стало ему под облачением, и вес драгого тяжелого креста
наперсного почуял вдруг и вес тяжелого перстня с печатью.
вопросил с просквозившею последней робостью: - Должон благословити мя и
сам владыка?
лицо, и, упрямо набычась, отверг, единым словом перечеркнув страхи
печатника своего:
напоминали.
боярами (что, кстати, очень помогло росту и укреплению московской боярской
господы), как-то умел Дмитрий и принимать, и награждать, и привечать новых
знатных послужильцев из смоленских, северских и литовских бояр и княжат,
но уж когда, как в споре с Иваном Вельяминовым, попадала ему, как
говорится, шлея под хвост, было Дмитрия не свернуть и даже сам себя
окоротить он становился не в силах. А посему... Посему и не сумели
остановить, сдержать его игумены московские, когда в разгар победного
звона постриг он Митяя в монашеский сан и тут же назначил архимандритом
княжого Спасского монастыря.
нрава своего не изменил, пиров и дорогой рыбы на своем столе не поубавил,
а начальственной властности в голосе новопостриженного старца Михаила даже
и прибыло. И тут вот, еще не лично, не лоб в лоб, столкнулся Михаил-Митяй
с игуменом Сергием.
жизнь старцев общежительных монастырей, и Сергий, коим ему молча, но явно
кололи глаза, стал Митяю что быку красная тряпка.
чуя в груди то жжение и истому, кои проистекают от долгого задавленного
гнева. К тому же и племянник радонежского игумена настоятель Симоновой
обители, деятельный и спорый, то и дело оказывался на дороге и в
противодействии Митяевым замыслам. Даже свои, спасские, иноки шептались по
углам и пересуживали за спиною, и Митяй это кожей чуял, разожжением плоти,
словно бы осыпанный мурашами, проходил, стараясь не взирать, не глядеть...
Мало утешали и те, во все века живущие и неистребимые, кто, клонясь перед
всяческой силой, нынче лебезил перед ним, низя взоры и хитренько вздыхая о
владычном восприемнике. (Князев замысел ведом был всей Москве, но
одобрялся немногими.)
дальним замыслом порешил князь Дмитрий содеять митрополитом Митяя, именно
его, а не кого иного из маститых игуменов или архимандритов, среди коих
были куда более достойные высокого и ответственного места сего? (И только
одно им мешало, сговорясь, выбрать единого и противустать князю: взаимная
рознь! Каждый хотел себя, а потому <пропускали> Митяя. Часто, слишком
часто в политике государств бывает именно так!)
местоблюститель престола, защитник и устроитель власти Дмитриевой Алексий,
что надобно было именно противника Алексиевых замыслов волочить на
владычный престол? Почто?! А ответ прост: князь об этом-то даже и не
думал!
верующим человеком, но вера его была где-то на уровне суеверия, веры в
обряд, и все его действия определялись именно этим. Да еще - возросшим
ощущением собственной значительности государственной, взращенной Алексием.
риторов, схолии Метафраста и Декаполита, Пселл, Федор Метохит, Палама -
все это было не для него. А вот красота службы церковной, жаркие костры
свечей, золото и пурпур, рокочущие гласы мужского хора и мощный бас Митяя,
оглашающий своды храма, да еще львиная грива волос, тяжко-вдохновенное во
время службы чело печатника - это князь понимал! И за это ценил. И так он
и представлял себе: служба, хор, толпы народные и Митяй в алтабасной митре
и саккосе, вздымающий тяжелый напрестольный крест во главе всех! Митяй в
митрополичьем облачении! Красиво казалось! И мощно! И уже - где там Литва
и Ольгерд! Свой, ведомый, домашний митрополит на престоле!
константинопольской, решили принять крещение от греков. И те же причины да
ненависть к литвину Ольгерду (все помнилось, как недоуменно стоял на
заборолах осажденной Ольгердом Москвы, слушая посвист стрел и бессильно
следя огни пожаров в Занеглименье) подвигнули князя Дмитрия к упрямому
выбору им грядущего главы русской церкви.
От непонимания. Боялся в нем именно того, что было выше простого разума.
Да - Тверь! Да - Олег! Да - власть! Да - борьба с Ольгердом! Да - пиры с
боярами, прием новых и новых знатных послужильцев, льготы купцам... Но
когда начиналось запредельное, князь терялся, умолкал, сопел, и одного
хотелось ему тогда: удрать, уйти, отбросить от себя непонятное поскорее. И
волю божью понимал он на том же уровне: Господь хочет или не хочет
Господь! Когда у него полтора года спустя умер сын Семен, то так и почуял
князь: Господь воспретил или уж взял к себе на небо молитвенником за грехи
родительские.
силою или высшим себя, неподвластным уму, быстро теряются, робеют, даже и
трусят. Все это проявилось у Дмитрия впоследствии, и на Куликовом поле
тоже.
приступы, хоть взохотившийся Митяй и торопил его.
вести о <набеге> Киприана на Новгород (присыле туда им своих грамот и
ответе новгородского архиепископа). Начались деятельные пересылы с
Новгородом Великим, с коим недавно стараньями того же Алексия удалось
заключить очень важный для обеих сторон союзный договор противу Литвы. И
тут князю пришлось вновь передать бразды в старые руки своего митрополита.
башни Анема в Константинополе) новгородский архиепископ прибыл в Москву.
Начались торжественные службы, пиры, обмены дарами и послами. Старый
митрополит словно бы проснулся ото сна, вседневно хлопотал, принимал,
благословлял, служил - откуда брались силы! И только Леонтий ведал, быть
может, что это, почитай, последняя вспышка старых сил, что владыка русской
земли уже при конце и спешит довершить начатое строение русской
государственности и церкви, дабы передать его непорушенным... Кому? Для
чего князь возвел Митяя в монахи и содеял архимандритом Святого Спаса,
Алексий понимал, конечно.
цареградских: что Андроник победил, что Константинополь взят и что
двенадцатого августа (еще за день до приезда новогородского владыки)
свержен с престола и удален в монастырь Филофей Коккин.
на поставление Киприаново, на днешнюю полуизмену (или измену?), Коккин был
давним другом Алексия, и этого старый владыка позабыть не мог.
вошел в келью Алексия осторожно, опрятно склоняя голову. Дружба, в которую
давно уже перешла их многолетняя служебная связь, не должна была быть
ведомой никому иному, кроме разве Сергия Радонежского.
монастырей. Сам владыка восседал в своем кресле, склонив голову и когтисто
олапив сухими, почти птичьими пальцами резные подлокотники. Новогородский
архиепископ, заметно расцветший за время шумных московских торжеств,
обретший наново властную стать и бестрепетность взгляда, был тут же,
занимая почетное место.
глянув, только одно высказал: <После!> - что Леонтий понял сразу и как
просьбу зайти после сановитого собрания, и - немедля покинуть покой, где
прерванная беседа, словно оборванная на взъеме, висела в воздухе. Он
прикрыл дверь, и тотчас донеслись до него высокий гневный голос игумена
Петровского монастыря и низкий возражающий ему бас отца Аввакума.
владычный покой. Когда последний из них спустился по лестнице к ожидавшим
внизу прислужникам, Леонтий стремительно прошел во владычную келью.
том же кресле, но сугорбясь, и, кивнув прислужникам выйти, поднял на
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Майер Стефани
Шилова Юлия
Афанасьев Роман