снежном оцепенении, в которое меня привела эта тихая езда,
переживал все знаменитые дуэли, столь хорошо знакомые русскому
мальчику. Грибоедов показывал свою окровавленную руку
Якубовичу. Пистолет Пушкина падал дулом в снег. Лермонтов под
грозовой тучей улыбался Мартынову. Я даже воображал, да простит
мне Бог, ту бездарнейшую картину бездарного Репина, на которой
сорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова. Кажется, нет
ни одного русского автора, который не описал бы этих английских
дуэлей а volontй', и покамест мой дремотный ванька сворачивал
на Морскую и полз по ней, в туманном моем мозгу, как в
магическом кристалле, силуэты дуэлянтов сходились -- в рощах
старинных поместий, на Волковом поле, за Черной Речкой на белом
снегу. И, как бы промеж этих наносных образов, бездной зияла
моя нежная любовь к отцу -- гармония наших отношений, теннис,
велосипедные прогулки, бабочки, шахматные задачи, Пушкин,
Шекспир, Флобер и тот повседневный обмен скрытыми от других
семейными шутками, которые составляют тайный шифр счастливых
семей.
дом. Уже в парадной донеслись до меня сверху громкие веселые
голоса. Как в нарочитом апофеозе, в сказочном мире все
разрешающих совпадений, Николай Николаевич Коломейцев в своих
морских регалиях спускался по мраморной лестнице. С площадки
второго этажа, где безрукая Венера высилась над малахитовой
чашей для визитных карточек, мои родители еще говорили с ним, и
он, спускаясь, со спехом оглядывался на них и хлопал перчаткой
по балюстраде. Я сразу понял, что дуэли не будет, что противник
извинился, что мир мой цел. Минуя дядю, я бросился вверх на
площадку. Я видел спокойное всегдашнее лицо матери, но
взглянуть на отца я не мог. Мне удалось, в виде
психологического алиби, пролепетать что-то о драке в школе, но
тут мое сердце поднялось,-- поднялось, как на зыби поднялся
"Буйный", когда его палуба на мгновенье сравнялась со срезом
"Князя Суворова", и у меня не было носового платка.
когда в берлинском лекционном зале мой отец заслонил Милюкова
от пули двух темных негодяев, и, пока боксовым ударом сбивал с
ног одного из них, был другим смертельно ранен выстрелом в
спину; но ни тени от этого будущего не падало на нарядно
озаренную лестницу петербургского дома, и, как всегда, спокойна
была большая прохладная ладонь, легшая мне на голову, и
несколько линий игры в сложной шахматной композиции не были еще
слиты в этюд на доске.
упрощенных переводах, были излюбленным чтением русских
мальчиков и после того, как давно увяла его американская и
англо-ирландская слава. Владея английским с колыбельных дней, я
мог наслаждаться "Безглавым Всадником" (перевожу точно) в
несокращенном и довольно многословном оригинале. Двое друзей
обмениваются одеждами, шляпами, конями, и злодей ошибается
жертвой -- вот главный завиток сложной фабулы. Бывшее у меня
издание (вероятно, лондонское) осталось стоять на полке памяти
в виде пухлой книги в красном коленкоровом переплете, с
водянисто-серой заглавной картинкой, глянец которой был сначала
подернут дымкой папиросной бумаги, предохранявшей ее от
неизвестных посягательств. Я помню постепенную гибель этого
защитного листика, который сперва начал складываться
неправильно, по уродливой диагонали, а затем изорвался; самую
же картинку, как бы выгоревшую от солнца жаркого отроческого
воображения, я вспомнить не могу: верно на ней изображался
несчастный брат Луизы Пойндекстер, два-три койота, кактусы,
колючий мескит,-- и вот, вместо той картины, вижу в окно
ранчо всамделишную юго-западную пустыню с кактусами, слышу
утренний, нежно-жалобный крик венценосной Гамбелевой
куропаточки и преисполняюсь чувством каких-то небывалых
свершений и наград.
генерал-губернатором, мой двоюродный брат Юрий приезжал гостить
летом в наше петербургское имение, и с ним-то я играл в
общеизвестные майнридовскне игры. Сначала для наших лесных
поединков мы пользовались пружинными пистолетами, стреляющими с
порядочной силой палочками длиной с карандаш, причем для пущей
резвости мы сдирали с металлического кончика резиновую
присоску; позднее же мы перешли на духовые ружья разнообразных
систем и били друг в друга из них маленькими стальными ярко
оперенными стрелами, производившими неглубокие, но
чувствительные ранки, если попадали в щеку или руку. Читатель
легко может себе представить все те забавы, которые два
самолюбивых мальчика могли придумать, пытаясь перещеголять друг
друга в смелости; раз мы переправились через реку у лесопилки,
прыгая с одного плавучего бревна на другое; все это скользило,
вертелось под ногами, и черно синела глубокая вода, и это для
меня не представляло большой опасности, так как я хорошо
плавал, между тем как не отстававший от меня Юрик плавать
совершенно не умел, скрыл это и едва не утонул в двух саженях
от берега.
каждый по очереди ложился навзничь на землю под низкую доску
качелей, на которых другой мощно реял, проскальзывая над самым
носом лежащего, и покусывали в затылок муравьи, а через полтора
года он пал во время конной атаки в крымской степи, и его
мертвое тело привезли в Ялту хоронить: весь перед черепа был
сдвинут назад силой пяти пуль, убивших его наповал, когда он
один поскакал на красный пулемет. Может быть, я невольно
подгоняю прошлое под известную стилизацию, но мне сдается
теперь, что мой так рано погибший товарищ в сущности не успел
выйти из воинственно-романтической майнридовой грезы, которая
поглощала его настолько полнее, чем меня, во время наших, не
таких уже частых и не очень долгих летних встреч.
этого самого "Thй Headiess Horseman", в столетнем, очень
непривлекательном издании без всяких иллюстраций. Теперь читать
это подряд невозможно, но проблески таланта есть, и намечается
местами даже какая-то гоголевская красочность. Возьмем для
примера описание бара в бревенчатом техасском отеле пятидесятых
годов. Франт-бармен, без сюртука, в атласном жилете, в рубашке
с рюшами, описан очень живо, и ярусы цветных графинов, среди
которых "антикварно тикают" голландские часы, "кажутся радугой,
блистающей за его плечами и как бы венчиком окружают его
надушенную голову" (очень ранний Гоголь, конечно). "Из стекла в
стекло переходят и лед, и вино, и мононгахила (сорт виски)".
Запах мускуса, абсента и лимонной корки наполняет таверну, а
резкий свет "канфиновых ламп подчеркивает темные астериски,
произведенные экспекторацией (плевками) на белом песке, которым
усыпан пол". Лет девяносто спустя, а именно в 1941-ом году, я
собирал в тех местах, где-то к югу от Далласа, баснословной
весенней ночью, замечательных совок и пядениц у неоновых огней
бессонного гаража.
капитан волонтеров, мрачный красавец и бретер, Кассий Калхун.
Он провозглашает грубый тост -- "Америка для американцев, а
проклятых ирландцев долой!", причем нарочно толкает героя
нашего романа, Мориса Джеральда, молодого укротителя мустангов
в бархатных панталонах и пунцовом нашейном шарфе: он, впрочем,
был не только скромный коноторговец, а, как выясняется
впоследствии к сугубому восхищению Луизы, баронет -- сэр Морис.
Не знаю, может быть именно этот британский шик и был причиной
того, что столь быстренько закатилась слава нашего
романиста-ирландца в Америке, его второй родине.
следующем порядке:
точно: много раз мы разыгрывали ее с двоюродным братом.
заменять револьверами с восковыми пульками в барабанах)
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия