заколдованный туман?). Она подступала к ней, довольно высоко
поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая
очаровательно мальчишеские колени так медленно, в расширившемся
пространстве, словно шла под водой или как в тех снах, когда
видишь себя невесомым; затем она подняла за рукавчики красивую,
очень дорогую, медного шелка, кофточку, все так же медленно, все
так же молча, расправив ее перед собой, как если бы была
оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида
невероятной птицы, растянутой им за концы пламенистых крыльев.
Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал ее) медленную змею
блестящего пояска и попробовала на себе.
размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных,
порочных, равнодушных, сумеречных глаз - ни дать ни взять
банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки - пока мы
стонем и умираем.
(власть над словами ушла).
надо".
Seva ascendes, puIsata, brulans, kitzelans, dementissima.
Elevator clatterans, pausa, clatterans, populus in corridoro.
Hanc nisi mors mihi adimet niemo! Juncea puellula, jo pensavo
fondissime, nobserva nihil quidquam; но разумеется, в следующую
минуту я мог бы совершить какую-нибудь ужасную оплошность; к
счастью, она вернулась к сокровищнице.
скромной нужды, я слышал (стоя, попадая мимо, задерживая
дыхание) "ахи" и "охи" девочкиного восхищения.
мыльце-образчик.
я".
старой белой сумочкой, отец - на шаг впереди (nota bene: никогда
не идти позади нее, ведь она не дама). Пока мы стояли (теперь
уже рядом), дожидаясь лифта, она закинула голову, безудержно
раззевалась и тряхнула кудрями.
дозевнула до конца с содроганием всего тела. "Седьмого",
повторила она, и горло у нее снова стало наполняться.
жира и стеклянистой улыбкой. Это было обширное и претенциозное
помещение с жеманными фресками по стенам, изображающими
охотников, зачарованных в разнообразных положениях среди
множества неинтересных животных, дриад и деревьев. Несколько
рассыпанных по зале старых дам, два священника и широкоплечий
господин в клетчатом пиджаке молча кончали обедать. Ресторан
закрывался в девять, и каменнолицые подавальщицы в зеленой форме
отчаянно спешили - на мое счастье - от нас отделаться.
вполголоса проговорила Лолита, острым загорелым локтем не то что
указывая, но страстно стремясь указать на одинокого господина в
спортивном пиджаке, сидящего в дальнем углу залы.
поставила обратно на стол свой затанцевавший стакан.
о том писателе, который на папиросных рекламах".
огромный клин вишневого торта, а для ее покровителя бомбочку
сливочного мороженого (значительную часть которого она, не
задумываясь, прибавила к своему торту), - я вынул
из кармана пузырек, содержавший ПАПИНЫ Пилюли.
Оглядываясь ныне на бледную немочь этих фресок, на этот
странный, чудовищный миг, могу объяснить свое тогдашнее
поведение только механическим действием безвоздушного
пространства, присущего снам, в котором вращается поврежденный
ум; но в тот миг все мне казалось совершенно простым и
неизбежным. Я оглядел зал, убедился, что последний из обедавших
ушел, откупорил пузырек и с величайшим хладнокровием наклонил
его над ладонью. Я не раз прорепетировал перед зеркалом этот
жест, которым быстро подносишь пустую горсть ко рту и
отправляешь в него несуществующую пилюлю. Как я и ожидал, она
набросилась на пузырек с крупными, обольстительно-яркими
капсюлями, начиненными дурманом Спящей Красавицы.
они сделаны?"
виноградной крови царей!"
сильным, как бык-с или штык-с. Хочешь попробовать?"
подействовало молниеносно. Позади был длинный день, утром она
каталась на лодке с Варварой (сестра которой заведовала водяным
спортом, как моя упоительно-доступная нимфетка начала теперь мне
рассказывать промеж полураздавленных небораспирающих зевков,
которые все увеличивались в объеме) и еще занималась кой-чем.
Кино, смутно мечтавшееся ей, было, конечно, забыто к тому
времени, когда мы покинули ресторан. Стоя со мной в лифте, она
прислонилась ко мне, полуулыбаясь ("Сказать ли, чем я
занималась?"), полусмежая темные веки. "Спать хочется, небось?"
спросил Дядя Том, который орудовал лифтом, поднимавшим тихого
джентльмена франко-ирландского происхождения и его сонную дочку,
а также двух увядших женщин, экспертов по розам, которые тоже
глядели участливо на мою хрупкую, загорелую, пошатывающуюся,
розовую, одурманенную душеньку. Мне чуть ли не на руках пришлось
внести ее в номер. Она села на край постели, слегка качаясь, и
заговорила каким-то воркотливо-тусклым растянутым тоном.
(такая сонная! Головка валится, глаза гаснут...), обещаешь не
жаловаться на лагерь?"
ты легла. Даю тебе десять минут".
снимая с них медленными пальцами черную бархатную ленточку.
"Дай-ка я тебе скажу".
Позвольте мне отнять частичку вашего драгоценного времени! Итак,
наступил le grand moment. Я оставил Лолиту, все еще сидящую на
краю бездонной постели, дремотно поднимающую ногу, вяло
возящуюся со шнурками и при этом показывающую неполную сторону
голой ляжки до самого шва штанишек в паху - она всегда со
странной рассеянностью или бесстыдством, или со смесью того и
другого относилась к подобному оголению. Вот, значит, каков был
заветный образ ее, который я запер в комнате, предварительно
удостоверившись, что на двери нет задвижки снутри. Ключ с
нумерованным привеском из резного дерева тотчас же превратился в
увесистое "сезам - отворись", в сказочную отмычку, могущую
отпереть блаженное и страшное будущее. Он был мой, он был часть
моего горячего, волосистого кулака. Через несколько минут -
скажем, двадцать, скажем полчаса (sicher ist sicher, как
говаривал мой дядя Густав), я отопру дверь номера 342 и найду
мою нимфетку, мою красу и невесту, в темнице хрустального сна.
Присяжные! Если бы мой восторг мог звучать, он бы наполнил эту
буржуазную гостиницу оглушительным ревом. И единственное, о чем
жалею сегодня, это что я не оставил молча у швейцара ключ 342-ой
и не покинул в ту же ночь город, страну, материк, полушарие и
весь земной шар.
иносказания. Я все еще был твердо намерен придерживаться решения
щадить ее чистоту, работая лишь под покровом ночи над совершенно
усыпленной наркозом голенькой крошкой. "Сдержанность и
благоговение" - вот был мой всегдашний девиз. Я намерен был
придерживаться его, даже если бы эту чистоту (между прочим,
основательно развенчанную современной наукой) слегка подпортило
какое-нибудь ребячье эротическое переживание (по всей
вероятности, гомосексуального порядка) в этом ее мерзостном
лагере. Конечно, в силу старомодных европейских навыков я,