под именем "крайних".
лую толпу нищих и калек. У нищих единственным источником пропитания было
прошение милостыни на церковных папертях; но так как древнее благочестие
в Глупове на некоторое время прекратилось, то естественно, что источник
этот значительно оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встречены
со стороны их громким сочувствием; густою толпою убогие люди наполняли
двор градоначальнического дома; одни ковыляли на деревяшках, другие пол-
зали на четверинках. Все славословили, но в то же время уже все единог-
ласно требовали, чтобы обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюде-
ние за этим делом было возложено на них. И тут, как всегда, голод ока-
зался плохим советчиком, а медленные, но твердые и дальновидные действия
градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил
Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы;
напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность не есть
потворство, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, - калеки ни-
чего не хотели слышать. Гневно потрясали они своими деревяшками и громко
угрожали поднять знамя бунта.
людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для то-
го, чтобы палить в людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это.
Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами,
что последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле
действовали до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью
доносов, посредством которых до сведения Грустилова доводился всякий
слух, к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали
в свою пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбо-
ра (этим сбором облагалась каждая нищенская сума; впоследствии он лег в
основание всей финансовой системы города Глупова).
ледуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла
уже в объеме довольно обширный том. Основание ее писем составляли виде-
ния, содержание которых изменялось, смотря по тому, довольна или недо-
вольна она была своим "духовным братом". В одном письме она видит его
"ходящим по облаку" и утверждает, что не только она, но и Пфейфер это
видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертя-
ми всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градо-
начальники вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жиз-
ни, по тому одному, что они градоначальники; в другом утверждает, что
градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание,
так как, в загробной жизни, они против всякого другого подвергаются ис-
тязаниям вдвое и втрое. Все равно как папы или князья.
вас, - писала она в одном из них, - что я в сию ночь во сне видела. Сто-
ите вы в темном и смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сдела-
ны из змий и на груди (у вас) доска, на которой написано: сей есть ведо-
мый покровитель нечестивых и агарян (sic). И бесы, собравшись, радуются,
а праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, льют слезы. Извольте са-
ми рассмотреть, не видится ли тут какого не совсем выгодного для вас
предзнаменования?"
стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей - все это
производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он
путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно каза-
лось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы пого-
ловно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех
глуповских училищ будет назначен Парамоша.
предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что
глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоп-
лескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специ-
альности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в шесть
дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если это мнение утвер-
дится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вооб-
ще. Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга,
что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остально-
го. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с
этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало,
которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того
времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их
своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию
духа исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые
ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этом
только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совер-
шенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что
дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к
сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет ку-
тить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же или
открыто идти против беды - упаси боже! Стало быть, если допустить глу-
повцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как,
например, действительно ли существует такое предопределение, которое де-
лает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, напри-
мер, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого
(см. выше рассказ "Органчик")? А так как вопрос этот длинный, а руки у
них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их
твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки
не сделает.
мостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина, про-
извели в ней обыск и нашли книгу: "Средства для истребления блох, клопов
и других насекомых". С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и, пот-
рясая воздух радостными восклицаниями, повели его на градоначальнический
двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было
объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ни про-
тив нравственности, ни даже против общественного спокойствия. Но нищие
ничего уже не слушали.
няли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие
повелевает уступить требованиям общественного мнения.
заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и
как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и
ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв со-
весть, распутству его потакал и подражал? - Так начал Грустилов свой
допрос Линкину.
дывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской ти-
пографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! - твердо отвечал Линкин.
казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет
его пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает! Поэто-
му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный
пункт, как толпа загудела:
ти обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по
щеке.
пенькая нищенка Маремьянушка. "И было тем свидетелям дано за ложное по-
казание по пятаку серебром", - говорит летописец, который в этом случае
явно становится на сторону угнетенного Линкина.
зов, - сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот са-
мый учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал:
все мы, что человеки, что скоты - все едино; все помрем и все к чертовой
матери пойдем!
- крикнула на него толпа.
зов, - кротким манером сказал ему: "Как же, мол, это так, ваше благоро-
дие? ужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы
так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для
нас не нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!"
Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: "Ты, говорит, колченогий (а
у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в поли-
ции, видно, служишь?" - взял шапку и вышел из кабака вон.
какой выискался!
мне, слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче на-
род, против прежнего, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят,
нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть ста-
нут! Право. Только и подходит ко мне самый этот молодец: "Слепа, бабуш-
ка?" - говорит. "Слепенькая, мол, ваше высокое благородие". - "А отчего,