Чтение 31–й страницы книги ~Зима тревоги нашей~

красный носик с каждым годом все красней, но это не алкоголизм, а
хронический насморк.

- Доброе утро, Итон, - сказала она. - Что, сегодня какое-нибудь
торжество?

- Это он меня затащил, - сказал я и, желая быть добрым, прибавил: -
Анни.

Она дернула головой, как от револьверного выстрела, но потом, поняв, в
чем дело, улыбнулась и, поверите ли, стала совершенно такой же, как в пятом
классе, - и красный носик и все прочее.

- Приятно повидать тебя, Итен, - сказала она и высморкалась в бумажную
салфетку.

- А я удивился, когда узнал, - сказал Морфи. Он снимал с сахара
обертку. Его ногти блестели лаком.- Вот так, втемяшится тебе что-нибудь в
голову, а там привыкнешь к этой мысли, и кажется, иначе и быть не может.
Потом трудно поверить, что ты неправ.

- Не понимаю, о чем это вы.

- Я, пожалуй, и сам не понимаю. Черт бы побрал эти обертки. Почему не
насыпать просто в сахарницу?

- Из экономии, должно быть, чтобы не брали слишком много.

- Разве что так. Я знал одного типа, он некоторое время только сахаром
и питался. Пойдет в "Автомат", возьмет за десять центов чашку кофе, половину
выпьет, а потом доверху добавляет сахаром. Все-таки хоть с голоду не умрешь.

И я, как всегда, подумал: не был ли этим типом сам Морфи - странный
колючий человек без возраста, с наманикюренными ногтями. Он был как будто
интеллигентным, об этом говорила его логика, ход его мыслей. Но язык у него
был грубый, простецкий, с налетом вульгарности - язык человека из низов.

- Не потому ли вы пьете кофе с одним куском сахару? - спросил я.

Он ухмыльнулся.

- У каждого есть своя теория, - сказал он.- Самый распоследний
голодранец разведет вам теорию, почему он попал в голодранцы. Едешь по
дороге и вдруг упрешься в тупик, потому что считался с теорией, а не с
дорожными знаками. Из-за этого самого и я, верно, дал маху насчет вашего
хозяина.

Давно уж мне не случалось пить кофе не дома. Кофе был неважный. У него
даже и вкуса кофе не было, разве что горячий и черный - в последнем я
убедился, пролив немножко на свою сорочку.

- Честное слово, не понимаю, о чем вы.

- Хочу сообразить, с чего это мне вообще втемяшилось в голову. Верно,
вот с чего: ведь он говорит, что приехал сорок лет назад. Тридцать пять или
тридцать семь - это может быть, но не сорок, нет.

- Я, должно быть, очень туп.

- Если сорок, это выходит тысяча девятьсот двадцатый год. Все еще не
дошло? Знаете, когда работаешь в банке, нужно уметь сразу раскусить
человека, он протянул чек, а ты уже знаешь, что это за птица. Вот и
вырабатывается сноровка. Не приходится даже думать. Все само встает на
место, но бывает, что и ошибаешься. Может, он и в самом деле приехал в
двадцатом. Может, я ошибся.

Я допил кофе.

- Пора, а то не успею прибрать в лавке, - сказал я.

- Вы меня перехитрили, - сказал Морфи. - Стали бы допытываться - ничего
бы я вам не сказал. Но вы молчите, придется, значит, сказать. В двадцать
первом году прошел первый чрезвычайный закон об иммиграции.

- Ну и что?

- В двадцатом он мог сюда приехать. В двадцать первом - едва ли.

- Ну и что?

- Значит - так подсказывает мне смекалка, - он приехал сюда после
двадцать первого, но с черного хода. И, значит, он не ездит на родину
потому, что не может получить документа на обратный въезд.

- Слава богу, что я не работаю в банке.

- А от вас бы там было больше проку, чем от меня. Я слишком много
болтаю. Словом, если он едет, значит, я ошибся. Погодите, выйдем вместе. За
кофе я плачу.

- Привет, Анни, - сказал я.

- Заходи, Ит. Ты никогда не заходишь.

- Зайду.

Когда мы пересекали улицу, Морфи сказал:

- Вы не рассказывайте его макаронному святейшеству, что я прохаживался
насчет его отношений с иммиграционными властями, ладно?

- Зачем я стану ему рассказывать?

- А зачем я вам рассказал? Что за драгоценности в этом футляре?

- Шляпа рыцаря-храмовника. Перо пожелтело. Хочу узнать, не возьмут ли
его в отбелку.

- Вы масон?

- Семейная традиция. Хоули были масонами еще до того, как Джордж
Вашингтон стал Великим магистром.

- Вот не знал этого про Вашингтона. А мистер Бейкер тоже масон?

- У Бейкеров это тоже традиция.

Мы уже вошли в переулок. Морфи полез в карман за ключом от боковой
двери банка.

- Может, потому мы и отпираем сейф с такими церемониями, будто это
заседание масонской ложи. Только что свечей нет. А так - форменное
священнодействие.

- Морфи, - сказал я, - вы что-то сегодня ко всему придираетесь. Пасха
не внесла мира в вашу душу.

- Увидим через неделю, - сказал он.- Нет, правда. Когда стрелка
подходит к девяти, мы уже все стоим, обнажив голову, перед святая святых. А
ровно в девять отец Бейкер преклонит колена, отопрет сейф, и мы все бьем
земные поклоны Великому Богу Чистогана.

- Вы псих, Морфи.

- Может, я и псих. А, черт бы побрал этот замок! Его можно открыть чем
угодно, только не ключом.- Он долго ворочал ключом в замке и пинал дверь
ногами, пока она наконец не отворилась. Потом вытащил из кармана листок
туалетной бумаги и затолкал его в замок.

Я едва удержался, чтобы не спросить: а это не рискованно?

Он ответил без моего вопроса:

- А то эта пакость захлопнется, когда не нужно. Понятно, после того,
как открою сейф, Бейкер сам проверяет все замки. Смотрите же, не
проболтайтесь Марулло о моих подозрениях. С такими клиентами шутить не
приходится.

- Ладно, Морфи, - сказал я и пошел через дорогу к своей двери и
оглянулся, ища кота, который всегда норовил прошмыгнуть в лавку, но кота не
было.

Внутри лавки все как будто изменилось, все было новым для меня. Я видел
то, чего никогда не замечал раньше, и не видел того, что меня всегда
огорчало и раздражало. Ничего удивительного. Взглянешь на мир другими
глазами или даже сквозь другие очки - и сразу перед тобой другой, новый мир.

В уборной из-за неисправного вентиля все время подтекала вода. Марулло
не спешил сменить вентиль: расход воды не контролировался, и ему было
наплевать. Я прошел в передний угол лавки, где стояли старомодные весы с
чашками, и взял оттуда двухфунтовую гирю. Эту гирю я подвесил к цепочке в
уборной, поверх деревянной ручки. Вода полилась и стала литься не
переставая. Я снова вышел в помещение лавки и прислушался: было слышно, как
вода бурлит и клокочет в унитазе. Этот звук не спутаешь ни с чем другим. Я
отвязал гирю, положил на место и вернулся за прилавок. Моя паства на полках
замерла в ожидании. Бедняги, им некуда было податься. Мне бросилась в глаза
маска Микки-Мауса, скалившая зубы с коробки в приделе, отведенном провизии
для завтраков. Это мне напомнило про обещание, данное Аллену. Я нашел
рогатую палку. Которой достают товар с верхних полок, подцепил одну коробку,
снес ее в кладовую и поставил там, где висел мой плащ. Вернувшись, я
посмотрел на полку: оттуда точно так же скалил на меня зубы следующий Микки-
Маус.

Я пошарил за батареей консервных банок и вытащил серый холщовый мешочек
с мелочью, потом, вспомнив что-то, стал шарить дальше, пока не нащупал
старый замасленный револьвер, валявшийся там с незапамятных времен. Это был
"айвер-джонсон" 38-го калибра, когда-то посеребренный, но серебро почти все
стерлось. Я открыл барабан и увидел позеленевшие от времени патроны.
Барабан, перемазанный загустевшим маслом, вращался туго. Я сунул
предательскую и, вероятно, опасную игрушку в ящик под кассой, достал чистый
фартук и подвязал его, обведя тесемками вокруг пояса и аккуратно заправив их
под отогнутый край.

Кому не случалось задумываться над решениями, поступками и замыслами
сильных мира сего? Рождены ли они разумными побуждениями и добрыми
намерениями или же в них повинны порой случай, мечта, разыгравшаяся
фантазия, сказки, которые мы все любим рассказывать себе? Я хорошо знаю,
сколько времени длится игра, которую я веду в своем воображении, - она
началась с того дня, когда Морфи перечислял мне условия успешного ограбления
банка. Я долго обдумывал его слова с ребяческим удовольствием, в каком
взрослые обычно не сознаются. Так началась игра, которая шла параллельно
действительной жизни лавки, и все, что происходило на самом деле, словно бы
естественно укладывалось в эту игру. Неисправный вентиль в уборной, маска
Микки-Мауса, которую просил Аллен, рассказ об отпирании сейфа. Возникали
новые подробности и тоже легко находили себе место - например, туалетная
бумага, засунутая в дверной замок. Игра постепенно расширялась, усложнялась,
но до этого дня в ней участвовало только воображение. Гиря, привязанная к
цепочке в уборной, была первой реальностью этого мысленного дивертисмента.
Второй реальностью был старый револьвер. А теперь я занялся расчетом
времени. Игра обретала точность.

Я до сих пор ношу при себе отцовский серебряный хронометр с толстыми
стрелками и большими черными цифрами - вещь редкостная если не по красоте,
то по верности хода. Утром, прежде чем взяться за метлу, я сунул его в