Чтение 31–й страницы книги ~Степной волк~

сегодня ночью Марией располагал не он, а я.

-- Пабло, -- сказал я испуганно, -- вы сами не знаете, что
вы говорите. Уступать за деньги свою возлюбленную другому --
это считается у нас верхом позора. Я не слышал вашего
предложенья, Пабло.

Он посмотрел на меня с сочувствием.

-- Вы не хотите, господин Гарри. Ладно. Вы всегда сами
устраиваете себе затрудненья. Что ж, не спите сегодня ночью с
Марией, если вам это приятнее, и дайте мне деньги просто так,
вы получите их обратно. Мне они крайне нужны.

-- Зачем?

-- Для Агостино -- знаете, маленький такой, вторая
скрипка. Он уже неделю болен, и никто за ним не ухаживает,
денег у него нет ни гроша, а тут и у меня все вышли.

Из любопытства, да и в наказанье себе, я отправился с ним
к Агостино, которому он принес в его каморку, жалкую чердачную
каморку, молоко и лекарство, взбил постель, проветрил комнату,
наложил на пылавшую жаром голову красивый, приготовленный по
всем правилам искусства компресс -- все это быстро, нежно,
умело, как хорошая сестра милосердия. В тот же вечер, я видел,
он играл на саксофоне в баре "Сити", играл до самого утра.

С Герминой я часто долго и обстоятельно говорил о Марии,
об ее руках, плечах, бедрах, об ее манере смеяться, целоваться,
танцевать.

-- А это она тебе уже показала? -- спросила однажды
Гермина и описала мне некую особую игру языка при поцелуе. Я
попросил ее, чтобы она сама показала мне это, но она с самым
серьезным видом осадила меня. -- Еще не время, -- сказала она,
-- я еще не твоя возлюбленная.

Я спросил ее, откуда известны ей это искусство Марии и
многие тайные подробности ее жизни, о которых пристало знать
лишь любящему мужчине.

-- О, -- воскликнула она, -- мы ведь друзья. Неужели ты
думаешь, что у нас могут быть секреты друг от друга? Я довольно
часто спала и играла с ней. Да, ты поймал славную девушку, она
умеет больше, чем другие.

-- Думаю, все же, Гермина, что и у вас есть секреты друг
от друга. Или ты и обо мне рассказала ей все, что знаешь?

-- Нет, это другие вещи, которых ей не понять. Мария
чудесна, тебе повезло, но между тобой и мной есть вещи, о
которых она понятия не имеет. Я многое рассказала ей о тебе,
еще бы, гораздо больше, чем-то пришлось бы тебе по вкусу тогда
-- я же должна была соблазнить ее для тебя! Но понять, друг
мой, как я тебя понимаю, ни Мария, ни еще какая-нибудь другая
никогда не поймет. От нее я узнала о тебе и еще кое-что, я знаю
о тебе все, что о тебе знает Мария. Я знаю тебя почти так же
хорошо, как если бы мы уже часто спали друг с другом.

Когда я снова встретился с Марией, мне было странно и
диковинно знать, что Гермину она прижимала к сердцу так же, как
меня, что ее волосы и кожу она так же осязала, целовала и
испытывала, как мои. Новые, непрямые, сложные отношенья и связи
всплыли передо мной, новые возможности любить и жить, и я думал
о тысяче душ трактата о Степном волке.

В ту недолгую пору, между моим знакомством с Марией и
большим балом-маскарадом, я был прямо-таки счастлив, и все же у
меня ни разу не было чувства, что это и есть избавленье,
достигнутое блаженство, нет, я очень отчетливо ощущал, что все
это -- только пролог и подготовка, что все неистово стремится
вперед, что самое главное еще впереди.

Танцевать я научился настолько, что мне казалось теперь
возможным участвовать в бале, о котором с каждым днем толковали
все больше. У Гермины был секрет, она так и не открывала мне, в
каком маскарадном наряде она появится. Уж как-нибудь я узнаю
ее, говорила она, а не сумею узнать -- она мне поможет, но
заранее мне ничего не должно быть известно. С другой стороны, и
мои планы насчет костюма не вызывали у нее ни малейшего
любопытства, и я решил вообще не переодеваться никем. Мария,
когда я стал приглашать ее на бал, заявила мне, что на этот
праздник она уже обзавелась кавалером, у нее и в самом деле был
уже входной билет, и я несколько огорчился, поняв, что на
праздник мне придется явиться в одиночестве. Костюмированный
бал, ежегодно устраиваемый в залах "Глобуса" людьми искусства,
был самым аристократическим в городе.

В эти дни я мало видел Гермину, на накануне бала она
побывала у меня, зайдя за билетом, который я ей купил. Она
мирно сидела со мной в моей комнате, и тут произошел один
примечательный разговор, произведший на меня глубокое
впечатление.

-- Теперь тебе живется в общем-то хорошо, -- сказала она,
-- танцы идут тебе на пользу. Кто месяц тебя не видел, не узнал
бы тебя.

-- Да, -- признался я, -- мне уже много лет не жилось так
хорошо. Это все благодаря тебе, Гермина.

-- О, а не благодаря ли твоей прекрасной Марии?

-- Нет. Ведь и ее подарила мне ты. Она чудесная.

-- Она -- та возлюбленная, которая была нужна тебе,
Степной волк. Красивая, молодая, всегда в хорошем настроении,
очень умная в любви и доступная не каждый день. Если бы тебе не
приходилось делить ее с другими, если бы она не была у тебя
всегда лишь мимолетной гостьей, так хорошо не получилось бы.

Да, я должен был признать и это.

-- Значит, теперь у тебя есть, собственно, все, что тебе
нужно?

-- Нет, Гермина, это не так. У меня есть что-то прекрасное
и прелестное, большая радость, великое утешенье. Я прямо-таки
счастлив...

-- Ну, вот! Чего же ты еще хочешь?

-- Я хочу большего. Я не доволен тем, что я счастлив, я
для этого не создан, это не мое призванье. Мое призванье в
противоположном.

-- Значит, в том, чтобы быть несчастным? Ну, этого-то у
тебя хватало и прежде -- помнишь, когда ты из-за бритвы не мог
вернуться домой.

-- Нет, Гермина, не в том дело. Верно, тогда я был очень
несчастен. Но это было глупое несчастье, неплодотворное.

-- Почему же?

-- Потому что иначе у меня не было бы этого страха перед
смертью, которой я ведь желал! Несчастье, которое мне нужно и о
котором я тоскую. Другого рода. Оно таково, что позволяет мне
страдать с жадностью и умереть с наслажденьем. Вот какого
несчастья или счастья я жду.

-- Я понимаю тебя. В этом мы брат и сестра. Но почему ты
против того счастья, которое нашел теперь, с Марией? Почему ты
недоволен?

-- Я ничего не имею против этого счастья, о нет, я люблю
его, я благодарен ему. Оно прекрасно, как солнечный день среди
дождливого лета. Но я чувствую, что оно недолговечно. Это
счастье тоже неплодотворно. Оно делает довольным, но быть
довольным -- это не по мне. Оно усыпляет Степного волка, делает
его сытым. Но это не то счастье, чтобы от него умереть.

-- А умереть, значит, нужно, Степной волк?

-- По-моему, да! Я очень доволен своим счастьем, я
способен еще долго его выносить. Но когда мое счастье оставляет
мне час-другой, чтобы очнуться и затосковать, вся моя тоска
направлена не на то, чтобы навсегда удержать это счастье, а на
то, чтобы снова страдать, только прекраснее и менее жалко, чем
прежде. Я тоскую о страданьях, которые дали бы мне готовность
умереть.

Гермина нежно посмотрела мне в глаза -- тем темным
взглядом, что иногда появлялся у нее так внезапно.
Великолепные, страшные глаза! Медленно, подбирая каждое слово
отдельно, она сказала, сказала так тихо, что я должен был
напрячься, чтобы это расслышать:

-- Сегодня я хочу сказать тебе кое-что, нечто такое, что
давно знаю, да и ты это уже знаешь, но еще, может быть, себе не
сказал. Я скажу тебе сейчас, что я знаю о себе и о тебе и про
нашу судьбу. Ты, Гарри, был художником и мыслителем, человеком,
исполненным радости и веры, ты всегда стремился к великому и
вечному, никогда не довольствовался красивым и малым. Но чем
больше будила тебя жизнь, чем больше возвращала она тебя к тебе
самому, тем больше становилась твоя беда, тем глубже, по самое
горло, погружался ты в страданье, страх и отчаянье, и все то
прекрасное и святое, что ты когда-то знал, любил, чтил, вся
твоя прежняя вера в людей и в наше высокое назначенье -- все
это нисколько не помогло тебе, потеряло цену, разбилось
вдребезги. Твоей вере стало нечем дышать. А удушье -- жесткая
разновидность смерти. Это правильно, Гарри? Это действительно
твоя судьба?

Я кивал, кивал, кивал головой.