противоположностей, которые никогда не смогут понять друг друга, и
подготовление формы и содержания, которые не сливаются в живое целое.
Отсюда чувство неудовлетворительности, разлитое по всей истории, вечное
достигание и недовольство всем достигнутым.
идеалами, которыми живут другие церкви [Здесь видим мы объяснение
неудержимого влечения к слиянию с другими церквами, которое время от
времени высказывают у нас иные.], -- безбрежным развитием внутреннего
чувства и субъективного мышления или заботами о судьбах человечества и его
внешнем устроении. Этими заботами мы силимся наполнить пустоту, которая
образуется в нашей душе с утратой веры, и это происходит всякий раз, когда
почему-либо мы теряем живые связи со своим народом. "Легенда о Великом
Инквизиторе" есть выражение подобной тревоги, -- высшее, какое когда-либо
появлялось; потому что пустота, которую она замещает, -- зияющая, в которой
дно не только очень глубоко, но, кажется, его и совсем нет. Вспомним слова
Ивана в ответ Алеше: "Наконец-то ты догадался", -- и на что они были
отвечены. В этом смысле, т. е. в отношении к нашей исторической жизни, она
есть самая ядовитая капля, которая стекла, наконец, и отделилась из той
фазы духовного развития, которую мы проходим вот уже два века. Большей
горечи, большего отчаяния и, прибавим также, большого величия в своем
отрицании родных основ жизни мы не только не переживали никогда, но, нельзя
в этом сомневаться, и не будем переживать. "Легенда" вообще есть нечто
единственное в своем роде. Шутливые и двумысленные слова, которыми Фауст
отделывается от вопросов Маргариты о Боге, темнота религиозного сознания в
Гамлете -- все это только бедный лепет в сравнении с тем, что было сказано
и что спрошено в маленьком трактире за перегородкой, куда прихотливо наш
великий художник ввел выразителей своих дум, а потом, раздвинув века, --
показал чудную картину явления Христа "смрадному и страдающему
человечеству" и, введя Его в мрачное подземелье инквизиции, -- снова
показал оттуда далекую пустыню полторы тысячи лет назад, и в ней Его,
готового выступить на спасение человеческого рода, и перед ним Искусителя,
который говорит, что это не нужно, что не сумеет Он спасти людей, не зная
их истинной природы, и ранее или позже за это спасение придется взяться
ему, лучше знающему эту природу и... любящему людей не менее, нежели Он.
Черты истинно сатанинские, не то, что мог бы подумать человек о Злом Духе,
его подстерегающем, но что мог бы сказать о себе сам Злой Дух, --
удивительным и непостижимым образом вылились в этой "Легенде", Алеша,
бедный, трепещущий Алеша, только еще растущий, бессильно поднимающий руки к
небу, -- истинное олицетворение малого ростка в огромном гниющем семени
жизни -- как бы разбит и подавлен этим мощным исповеданием зла, признаниями
"умного Духа пустыни, Духа смерти и разрушения". Повторяем, образы
Инквизитора, студента, самого художника и Искушающего Духа, который стоит
за всеми ими, мелькают один из-за другого, теряют резкость индивидуальных
очертаний и сливаются в одно существо, голос которого мы слышим и понимаем,
лица же и имени его не различаем. Как бы растерянный, не находя ни в чем
опоры, он хватается за свое сердце, за ту жизнь, которая в нем бьется,
законов которой он не знает -- и знает, однако, что она хороша. В
непостижимой силе и красоте жизни, нам данной и нами благословляемой, но и
непостижимой для нас, таинственной, он находит эту опору против Злого Духа:
"Брат, как же ты будешь жить?" -- спрашивает он. В этом восклицании и лежит
весь смысл и вся сила опровержения: признание ограниченности своего ума,
который даже такого близкого, нам родного явления, как жизнь, не может не
только постигнуть, но и сколько-нибудь приблизиться к его пониманию и уже,
конечно, не в силах постичь строение мироздания и источники добра и зла.
Прилепленные к жизни, даже "не понимая ее смысла", мы непреодолимо начинаем
думать, что есть в ней нечто неизмеримо более глубокое, нежели тот жалкий
смысл, который мы хотели бы в ней видеть, и, найдя только его, готовы были
бы примириться с нею, "принять ее". Ощущение мистического, в чем коренится
наше бытие, хотя мы его не видим, наполняет нашу душу, смиряет наш ум, но и
возвращает нам силу жизни. "Прав Ты, Господи, и неисповедимы пути Твои", --
невольно говорим мы в своей душе, когда после всех неизъяснимых тревог и
Мук сознания снова возвращаемся к покою простой веры, к этому прочному
следствию исповедания непостижимого. С прочностью веры этой соединены и
надежды наши. В "Легенде", которую мы разбирали, есть один пропуск: говоря
об "оправданных", она ничего не говорит о прощенных. Между тем, тотчас
после слов Откровения, в которых сказано, что первых будет сто сорок четыре
тысячи, сделано радостное обетование и об остальных. Мы приведем это
обетование, и пусть святые звуки его превозмогут тот сумрак и отчаяние,
среди которого мы так долго вращались, говоря о "Легенде": "После сего
взглянул я, -- говорит Св. Иоанн о своем видении, -- и вот, великое
множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен и
народов и языков, стояло перед Престолом и перед Агнцем в белых одеждах и с
пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря:
спасение Богу нашему, сидящему на Престоле, и Агнцу! И все Ангелы стояли
вокруг Престола и старцев и четырех животных, и пали перед Престолом на
лица свои, и поклонились Богу, говоря: "Аминь, благословение и слава, и
премудрость, и благодарение, и честь и сила, и крепость Богу нашему во веки
веков". И, начав речь, один из старцев спросил меня: сии облеченные в белые
одежды кто и откуда пришли? Я сказал ему: "Ты знаешь, господин". И он
сказал мне: "Это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды
свои и убелили их кровью Агнца. За это они пребывают ныне пред Престолом
Бога и служат Ему день и ночь в Храме Его, и Сидящий на престоле будет
обитать в них. Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их
солнце и никакой зной. Ибо Агнец, который среди Престола, будет пасти их и
водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их" (гл.
VII, ст. 9 -- 17). В великом образе этом явлено заключение земных судеб
человека. В словах книги Бытия, приведенных нами в самом начале [В
эпиграфе.], указана исходная точка, откуда начались его скитания. Сама же
"Легенда" -- это горький его плач, когда, потеряв невинность и оставленный
Богом, он вдруг понял, что теперь совершенно один, со своею слабостью, со
своим грехом, с борьбою света и тьмы в душе своей. Преодолевать эту тьму,
помогать этому свету -- вот все, что может человек в своем земном
странствии и что он должен делать, чтобы успокоить свою встревоженную
совесть, так отягощенную, так больную, так неспособную более выносить свои
страдания. Ясное познание того, откуда этот свет и откуда тьма, может более
всего укрепить его надеждою, что не вечно же суждено ему оставаться ареною
борьбы их.
К стр. 13. "В "Легенде о Великом Инквизиторе" схоронена заветная мысль
автора, без которой не были бы написаны не только "Братья Карамазовы", но и
многие другие его произведения; по крайней мере, не было бы в них всех
самых лучших и высоких мест". Первая слагающая идея этой "Легенды": о
неустроимости природы человеческой рационально, выражена Достоевским
впервые и всего подробнее в 1856 г. в "Записках из подполья" --
диалектически и потом в 1866 г. образно -- в "Преступлении и наказании".
"О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек
потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а
что, если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные
интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал
бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая
настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а
известно, что ни один человек не может действовать, зазнамо, против
собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы
делать добро? О, младенец! О, чистое, невинное дитя! Да когда же,
во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только
из одной своей собственной выгоды? Что же делать с миллионами фактов,
свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои
настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на другую
дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как
будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно
пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь,
значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой
выгоды... Выгода! Что такое выгода? Да и берете ли вы на себя совершенно
точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит? А что, если так
случится, что человеческая выгода, иной раз, не только может, но даже и
должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не
выгодного? [Бентам: "...возражающие против принципа пользы, собственно
говоря, утверждают, что есть случаи, когда сообразоваться с пользою -- было
бы несообразно с нею" ("Введение в основания нравственности и
законодательства", гл. I, 13). Он думал -- это неопровержимо; логически --
так, но психологически -- слишком легко опровергается.] А если так, если
только может быть этот случай, то все правило прахом пошло. Как вы думаете,
бывает ли такой случай? Вы смеетесь; смейтесь, господа, но только
отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды человеческие? Нет ли таких,
которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую
классификацию? Ведь вы, господа, сколько мне известно, весь ваш реестр
человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из
научно-экономических формул. Ведь ваши выгоды -- это благоденствие,
богатство, свобода, покой, ну и так далее, и так далее, так что человек,
который бы, например, явно и зазнамо пошел против всего этого реестра, был
Василенко Иван
Зыков Виталий
Мурич Виктор
Семенова Мария
Лукин Евгений
Сертаков Виталий