спьяну. Рычат от радости. Тужицкий на седьмом небе, что они говорят о его
костеле. Он предпочитает, чтобы лучше смеялись над этим, чем завели бы
разговор о чем-нибудь другом. Ты идешь туда?
си. покой, который начал было укрепляться в его душе. До изнеможения
смотреть на то, как она сводит на нет все его старание приблизиться к ней
и завладеть ею.
присутствии с тем же успехом, что и без тебя. Ты в лучшем случае помешаешь
самому себе, ведь, может, отыщется здесь в конце концов что-нибудь
поинтереснее, чем быть пятым колесом в телеге. Пошли поищем!
разговором Говорек и Бишетка Штемлер. Они потому и прошли мимо. В большой
гостиной все общество. Завишу окружают хозяин дома, Яшча, Дитрих и не
отрывающая глаз от известной балерины, прославляющей наши народные танцы
за границей, прекрасная Метка Сянос. Она не слышит, что говорит ей
Костопольский.
встречал.
ослабить эффект. Костопольский интересует его не больше, чем газеты
прошлых лет. Иное дело-министр Дитрих. - Видишь, кто сидит рядом с
Завишей? - показывает он. - Сам Дитрих. Понимаешь!
личиком эльфа, который с неделю пролежал в воде, он знает не только то,
кем был Костопольский, но и кем тот еще может стать, вот и удивляется.
с масонством ничего общего он не имел.
патриарха избранных. Костопольский снисходительно принял это прозвище. И
какое-то время казалось, что он сыграет при Пилсудском ту же роль, что и
его патрон при царе Соломоне.
Отодвинутые старики, ужасно способные. Не спутают ли они карты молодым?
Все сегодняшние властители потихоньку, один за другим полетят, станут
посмешищем, обанкротятся, вымрут. Но останутся еще эти старые продажные
девы славы, эти вдовы собственного величия, которые скатились некогда с
самых вершин сановного мира, чтобы тут, внизу, вновь обрасти авторитетом.
Костопольский как раз так и держался, с достоинством. Неужели же он упал
для того только, чтобы показать, что до этого был слишком низко? Не
премьер и не президент, а обычный министр, каким был. Вот оно что! Ельский
и сам не знал, разделяет ли он это мнение. Хирам представлялся ему
мудрецом наподобие Лелевеля', однако же из другой эпохи.
был опоздавшим уже и в свое время. Что же говорить о будущем, о времени
молодых. Смотри!
огромные, слегка навыкате глаза застыли на лице Хирама. Отчаяние
переполняло ее. Все, что говорил Костопольский, она воспринимала
буквально. Яшча сидел, скривившись, Дитрих втянул голову в плечи, словно
оказался под дождем без зонтика. Один Штемлер, поскольку это был его дом,
пробовал возражать, но вдруг понял, что перебарщивает, раз уж ни один из
сановников не огрызается.
сердито пробурчал он.
словно два Аякса. Огляделся по сторонам. Что-то не видно было, чтобы ему
нашлось место на диване подле сановников. Не хотел ставить себя в глупое
положение, если сами они ему места не предложат. И потому, когда
Скирлинский одним словечком упомянул о его дочке, счел, что лучшим выходом
будет пуститься в беседу с молодыми людьми. Вот тут, гденибудь в уголке
гостиной, не спуская глаз с главного алтаря.
редкостное их великолепие. За это же отчитал и Ельского со Скирлинским и
объявил:
паузу. - Они в состоянии окружать себя цветами.
скривившись, искал взгляда Скирлинского, чтобы поделиться с ним безбрежным
своим презрением к такого рода болтовне. Болдажевский видел теперь только
одно: Костопольский вставал.
столкнулся, как он говорил, со сговором слепцов против зрячего. Что толку,
что Дитрих молчал как мышь, Яшча путался. Завтра они будут вспоминать об
этом разговоре как о страшном сне, который не имеет ничего общего с
действительностью. Ни одной коррективы от них не добьешься. Теперь уже
никогда. Они мчались вперед по неверному пути. Хирам, словно звезда,
оторвавшаяся от своего созвездья, остановился и огляделся окрест. Их гонку
он считал беганиной по кругу. Вместе с ними мчится вся страна. Он взглянул
на Метку Сянос. Ею он восхищался. Но сейчас ее детский лепет-так малыш
добросовестно читает стишок старосте-вызвал у него отвращение. Она
пробовала пристыдить Костопольского:
Будьте здоровы!
колкостью.
захлопнуться за ним дверь, как они будут пить за здоровье друг друга
большими глотками из бокалов, наполненных доверием и верой в то, что все
обстоит наилучшим образом, пока вовсе не позабудут о впечатлении, которое
он на них произвел.
оказался рядом с Болдажевским. Здесь он был недалеко от тех, но не с ними.
них, а тем временем Ельский придвинул кресло, но он не сел в него, и
Ельский оказался вроде бы без места. За другим идти глупо. Он обратился к
Хираму:
присмотревшись к нему, добавил: - Э-э, кажется, нет!
временем искал тему для выступления. Соседство Костопольского-тот случай,
которого упускать нельзя. Подыскивая весомые слова, он возвращается к
вопросу о дочери.
к Ельскому, но на самом деле к Хираму. - Не нянька и не сама она придумала
такое уменьшительное имя, которое, можно было бы предположить, бьию нами
подхвачено, - начал он длинным периодом. - Мы называем ее именем,
записанным в метрике, едва только изменив его звучание, - Товита. Ибо
такое существует. Вы не читаете Священное писание, это печально, а еще
печальнее, что мне нетрудно в этом было убедиться, но ведь каждый из вас
слышал о Товите. У него в Ветхом завете есть своя книга, как у Иова, Юдифи
или Эсфири.
Болдажевский поставил без малого четверть века назад.
пожалел он себя. - Товий, а по-гречески Товит, это имя отца, в отличие от
сына, во всех уже языках-Товия. Книг, о которых я говорю, сам я, -
признался он, едва доверяя себе, - тоже было такое время, не знал. Мой
католицизм родился из слабости, это знакомо каждому, кто в молодости
испытал страх перед жизнью, так вот у меня он выражался тоской по формам
общественных реальностей, которые по большей части принадлежали минувшим