ходил -- закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый
сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены
шторы. Справа: над книгой -- шишковатая лысина, и лоб -- огромная желтая
парабола. Морщины на лбу -- ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы
встречаемся глазами -- и тогда я чувствую: эти желтые строки -- обо мне.
только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел
как-нибудь потише -- и не мог.
трепыхались.
сейчас же...
остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на
голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет -- сплюнул на
пол.
Нужно, чтобы он не видел, еще противней -- если он будет смотреть... Я нажал
кнопку -- пусть никакого права, разве это теперь не все равно, -- шторы
упали.
ее -- и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на
голове...
вернее, упала на кровать -- засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между
колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я
медленно протянул руку к столу -- двигалась только одна рука -- схватил
шток.
и все сделаю...
назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она
не крикнула:
висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала,
что я шторы -- это для того, чтобы -- что я хочу...
туго закрученная пружина во мне -- лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на
пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех -- самое страшное оружие:
смехом можно убить все -- даже убийство.
видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все
это кончилось, если бы развивалось естественным путем -- но тут вдруг новая
внешняя слагающая: зазвонил телефон.
незнакомый голос:
все гулче, все чугунней -- и вот...
улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее -- сквозь зубы:
повосковела.
дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это -- я, это -- во мне... Зачем Он меня?
Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?
именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:
Только правду -- мне это нужно... мне все равно -- только правду...
по щекам капли...
перестанете лю... О, я не могу -- я не могла бы!
открыл дверь.
Запись 36-я.
шел, как ждал (знаю, что ждал) -- ничего не помню, ни одного звука, ни
одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между
мною и миром.
Его огромные, чугунные руки -- на коленях. Эти руки давили Его самого,
подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо -- где-то в тумане,
вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой
высоты -- он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на
обыкновенный человеческий голос.
стать величайшим конквистадором. Вы -- чье имя должно было начать новую,
блистательную главу истории Единого Государства... Вы?
висках -- пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он
замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово -- медленно поползла
-- на меня уставился палец.
когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам
сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни -- вверху,
обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие -- внизу, обрызганные
слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, -- самая
трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта
величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это
автор трагедии -- Бог -- должен еще щедрее вознаградить их. А сам
христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех
непокорных -- разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах
меньше, чем сожженных христиан? А все-таки -- поймите это, все-таки этого
Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью
патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда -- дикий, лохматый
-- он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству -- непременный
признак истины -- ее жестокость. Как у огня -- непременный признак тот, что
он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, -- доказывайте же, спорьте!
мысли -- только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню.
Я молчал...
как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о чем люди
-- с самых пеленок -- молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь
раз навсегда сказал им, что такое счастье -- и потом приковал их к этому
счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о
рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают
любви, там -- блаженные с оперированной фантазией (только потому и
блаженные) -- ангелы, рабы Божьи... И вот, в тот момент, когда мы уже
догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так ( -- Его рука сжалась: если
бы в ней был камень -- из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только
освежевать добычу и разделить ее на куски, -- в этот самый момент вы --
вы...
наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать -- это еще...
страш...
самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им -- мы еще не знаем их
имен, но уверен, от вас узнаем, -- что им вы нужны были только как Строитель
"[Интеграла]" -- только для того, чтобы через вас...
свое смешное "не надо", а пуля -- уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.
со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю -- в то утро, когда они
Николаев Андрей
Свержин Владимир
Соломатина Татьяна
Жюль Верн
Пехов Алексей
Посняков Андрей