своем отсутствующем, пользовались стертыми словами, оценивали свою раз-
луку под тем же углом, что и цифры смертности. Даже те, кто до сих пор
яростно старался не смешивать своих страданий с общим горем, даже те шли
теперь на это уравнительство. Лишенные памяти и надежды, они укоренялись
в настоящем, в сегодняшнем дне. По правде говоря, все в их глазах стано-
вилось сегодняшним. Надо сказать, что чума лишила всех без исключения
способности любви и даже дружбы. Ибо любовь требует хоть капельки буду-
щего, а для нас существовало только данное мгновение.
что все тоскующие в разлуке дошли до этого состояния, то справедливости
ради добавим, что дошли не все в одно и то же время, что, хотя они сжи-
лись со своим новым положением, порой внезапные озарения, неожиданные
возвраты, случайные просветления вновь и вновь возрождали всю свежесть и
ранимость чувств. Им необходимы были эти минуты, когда, отвлекшись от
злобы дня, они строили планы так, словно чума уже прекратилась. Необхо-
димы были внезапные уколы беспредметной ревности, и это было благодеяни-
ем. Да и другие тоже переживали эту неожиданную полосу возрождения, ски-
дывали с себя оцепенелость, хотя бы в известные дни недели, конечно в
первую очередь в воскресенье и в субботний вечер, потому что дни эти во
времена отсутствующего были связаны с каким-нибудь семейным ритуалом.
Или, случалось, тоска, охватывавшая их к вечеру, давала им надежду,
впрочем не всегда оправдывавшуюся, что к ним вернется память. Тот вечер-
ний час, когда верующие католики придирчиво вопрошают свою совесть, этот
вечерний час тяжел для узника или изгнанника, которым некого вопрошать,
кроме пустоты. На какой-то миг они воспряли, но затем они снова впадали
в состояние бесчувственности, замыкались в чуме.
самого личного. Тогда, в первые дни эпидемии, их уязвляли какие-нибудь
пустяки, не имевшие для других никакого смысла, и именно благодаря сумме
этих пустяков, столь важных для них, они накапливали опыт личной жизни,
а теперь, напротив, их интересовало лишь то, что интересовало всех про-
чих, они вращались в круге общих идей и даже сама любовь приобретала
абстрактное обличье. Они до такой степени предали себя в руки чумы, что
подчас, случалось, надеялись только на даруемый ею сон и ловили себя на
мысли: "Пусть бубоны, только бы все кончилось". Но они уже и так спали,
и весь этот долгий этап был фактически долгим сном. Город был заселен
полупроснувшимися сонями, которым удавалось вырываться из пут судьбы
лишь изредка, обычно ночью, когда их с виду затянувшиеся раны вдруг отк-
рывались. И грубо пробужденные, они как-то рассеянно касались воспален-
ных губ, обнаруживая, словно при вспышке молнии, свое омоложенное стра-
дание, а вместе с ним растревоженный лик своей любви. А поутру они по-
корно подставляли шею бедствию, то есть рутине.
просто - никак. Или, если угодно, как и все, приобрели некий общий для
нас вид. Они, как и весь город, жили в состоянии ребячливого благодушия
и суеты. Они утратили видимость критического чувства, приобретя при этом
видимость хладнокровия. Например, нередко можно было наблюдать, как са-
мые, казалось бы, светлые головы притворялись, будто по примеру всех
прочих ищут в газетах или в радиопередачах обнадеживающие намеки на
близкое окончание эпидемии, загорались химерическими надеждами или же,
напротив, испытывали ни на чем не основанный страх, читая рассуждения
какого-нибудь досужего журналиста, написанные просто так, с зевком на
губах. А во всем остальном они пили свое пиво или выхаживали своих
больных, ленились или лезли вон из кожи, составляя статистические табли-
цы, или ставили пластинки и только этим отличались друг от друга. Иными
словами, они уже ничего не выбирали. Чума лишила их способности оценоч-
ных суждений. И это было видно хотя бы по тому, что никто уже не интере-
совался качеством покупаемой одежды или пищи. Принимали все без разбора.
лись любопытной привилегии, поначалу служившей им защитой. Они утратили
эгоизм любви и все вытекающие отсюда преимущества. Зато теперь положение
стало ясным, бедствие касалось всех без изъятия. Все мы под стрельбу,
раздававшуюся у городских ворот, под хлопанье штемпелей, определяющих
ритм нашей жизни и наших похорон, среди пожаров и регистрационных карто-
чек, ужаса и формальностей, осужденные на постыдную, однако зарегистри-
рованную по всей форме кончину, среди зловещих клубов дыма и невозмути-
мых сирен "скорой помощи", - все мы в равной степени вкушали хлеб изгна-
ния, ожидая неведомо для себя потрясающего душу воссоединения и умирот-
ворения. Понятно, наша любовь была по-прежнему с нами, только она была
ни к чему не приложима, давила всех нас тяжелым бременем, вяло гнезди-
лась в наших душах, бесплодная, как преступление или смертный приговор.
Наша любовь была долготерпением без будущего и упрямым ожиданием. И с
этой точки зрения поведение кое-кого из наших сограждан приводило на па-
мять длинные очереди, собиравшиеся во всех концах города перед продо-
вольственными магазинами. И тут и там - та же способность смиряться и
терпеть, одновременно беспредельная и лишенная иллюзий. Надо только ум-
ножить это чувство в тысячу раз, ибо здесь речь идет о разлуке, об ином
голоде, способном пожрать все.
настроения наших мучеников разлуки, проще всего вновь вызвать в вообра-
жении эти пыльно-золотые нескончаемые вечера, спускавшиеся на лишенный
зелени юрод, меж тем как мужчины и женщины растекались по всем улицам.
Ибо как это ни странно, но из-за отсутствия городского транспорта и ав-
томобилей вечерами к еще позлащенным солнцем террасам подымался уже не
прежний шорох шин и металлическое треньканье - обычная мелодия городов,
- а равномерный, нескончаемый шорох шагов и приглушенный гул голосов,
скорбное шарканье тысяч подошв в ритм свисту бича в душном небе, непре-
рывное, хватающее за горло топтание, которое мало-помалу заполняло весь
Оран и которое вечер за вечером становилось голосом, точным и унылым го-
лосом слепого упорства, заменившего в наших сердцах любовь.
род. Поскольку мы уже упоминали о топтании, следует заметить, что многие
сотни тысяч людей топтались так в течение бесконечно долгих недель. Небо
слало то туман, то жару, а то дождевые тучи. Безмолвные стаи дроздов и
скворцов, летевших с юга, проносились где-то высоко-высоко, но упорно
обходили стороной наш город, словно тот самый бич, о котором говорил
отец Панлю, это деревянное копье, со свистом крутящееся над крышами до-
мов, держало их на почтительном расстоянии от Орана. В начале октября
ливневые дожди начисто смыли пыль с улиц. И в течение всего этого перио-
да ничего существенного не произошло, если не считать тупого, неутихаю-
щего топтания.
в самом деле, члены санитарных дружин уже не в силах были справиться с
этой усталостью. Доктор Риэ заметил это, наблюдая, как прогрессирует в
нем самом, да и во всех его друзьях, какое-то странное безразличие. Так,
к примеру, эти люди, которые раньше с живейшим интересом прислушивались
ко всем новостям касательно чумы, вовсе перестали интересоваться этим.
Рамбер - ему временно поручили один из карантинов, расположенный в их
отеле, - с закрытыми глазами мог назвать число своих подопечных. Мог он
также в мельчайших подробностях рассказать о системе экстренной перевоз-
ки, организованной им для тех, у кого внезапно обнаруживались симптомы
заболевания. Статистические данные о действии сыворотки на людей, содер-
жащихся в карантине, казалось, навсегда врезались в его память. Но он не
был способен назвать ежедневную цифру жертв, унесенных чумой, он
действительно не имел представления, идет ли болезнь на убыль или нет. И
вопреки всему этому он лелеял надежду на побег из города в самые ближай-
шие дни.
читали газет, не включали радио. И если им сообщали очередные статисти-
ческие данные, они притворялись, что слушают с интересом, на самом же
деле принимали эти сведения с рассеянным безразличием, какое мы обычно
числим за участниками великих войн, изнуренных бранными трудами, стараю-
щихся только не ослабеть духом при выполнении своего ежедневного долга и
уже не надеющихся ни на решающую операцию, ни на скорое перемирие.
но не способен назвать общие итоги. В отличие от Тарру, Рамбера и Риэ,
еще не окончательно поддавшихся усталости, здоровьем Гран никогда пох-
вастаться не мог. А ведь он совмещал свои функции в мэрии с должностью
секретаря у Риэ да еще трудился ночью для себя самого. Поэтому он нахо-
дился в состоянии полного упадка сил, и поддерживали его две-три почти
маниакальные идеи, в частности, он решил дать себе после окончания эпи-
демии полный отдых хотя бы на неделю и трудиться только ради своего
"шапки долой" - по его словам, дело уже идет на лад. Временами на него
накатывало необузданное умиление, и в этих случаях он долго и много го-
ворил с доктором Риэ о своей Жанне, старался догадаться, где она может
находиться сейчас и думает ли она о нем, читая газеты. Именно беседуя с
ним, доктор Риэ поймал себя на том, что и сам говорит о своей жене каки-
ми-то удивительно пошлыми словами, чего за ним, до сих пор не води-
лось... Не слишком доверяя успокоительным телеграммам жены, он решил
протелеграфировать непосредственно главному врачу санатория, где она на-
ходилась на излечении. В ответ он получил извещение, что состояние
больной ухудшилось, и одновременно главный врач заверял супруга, что бу-
дут приняты все меры, могущие приостановить развитие болезни. Риэ хранил
эту весть про себя и только состоянием крайней усталости мог объяснить
то, что решился рассказать о телеграмме Грану. Сначала Гран многословно
говорил о своей Жанне, потом спросил Риэ о его жене, и тот ответил.
Свержин Владимир
Андреев Николай
Земляной Андрей
Сертаков Виталий
Эриксон Стивен
Соломатина Татьяна