есть и отзывы ваших пациентов. Вы блестящий специалист, пан доктор! Кто
может требовать от врача, чтобы он разбирался еще в политике? Вы дали себя
обвести вокруг пальца. Пора все расставить по своим местам. Вот почему мы
решили предложить вам текст заявления, который, по нашему общему мнению, вы
могли бы предоставить в распоряжение прессы. А уж наше дело позаботиться о
том, чтобы он был вовремя опубликован, - и он протянул Томашу бумагу.
несравнимо хуже того, что требовал от него два года назад главный врач. Это
было уже не просто отречение от статьи об Эдипе, здесь содержались фразы о
любви к Советскому Союзу, о верности коммунистической партии, было здесь и
осуждение интеллектуалов, стремившихся якобы ввергнуть страну в пучину
гражданской войны, но самое страшное - здесь был донос на редакторов
писательского журнала, в том числе и на высокого сутуловатого редактора
(Томаш с ним никогда не встречался и знал его лишь по фамилии и
фотографиям), которые преднамеренно злоупотребили его статьей, придав ей
иной смысл и превратив ее в контрреволюционную прокламацию; они были,
дескать, слишком трусливы, чтобы написать такую статью собственноручно, и
потому решили спрятаться за спину наивного доктора.
дружески хлопнул его под столом по колену: - Пан доктор, это не более как
предложение! Вы подумайте, и если захотите изменить ту или иную
формулировку, само собой, мы сможем обо всем договориться. В конце концов
это ваш текст!
секунду держать ее в руках. Словно подумал, что на этой бумаге когда- нибудь
станут искать отпечатки его пальцев.
удивлении воздел руки (подобным жестом римский папа благословляет с балкона
толпу): - Помилуйте, пан доктор, зачем же вы это мне возвращаете? Оставьте у
себя. Подумайте об этом на досуге дома.
человек из министерства перестал изображать из себя благословляющего папу и
взял-таки бумагу назад.
никогда не напишет и не подпишет, но в последнюю минуту переменил тон. И
сказал вполне мирно: - Как-никак грамоте я обучен. С какой стати мне
подписывать то, чего я сам не написал?
вы сами напишете, а уж затем мы вместе с вами посмотрим. То, что вы сейчас
прочли, может служить вам хотя бы образцом.
агента?
призваны деморализовать весь народ целиком (в этом, вероятно, заключается
генеральная русская стратегия), в его случае полиция, должно быть,
преследует и некую конкретную цель; возможно, готовится процесс над
редакторами еженедельника, в котором Томаш опубликовал свою статью. Если
так, то заявление Томаша может быть использовано как доказательство,
необходимое для судебного разбирательства и для той грязной кампании, какую
развяжут в прессе против редакторов. Откажись он сейчас от заявления
принципиально и энергично, он подставит себя под удар: полиция распорядится
опубликовать подготовленный текст за его поддельной подписью. И никогда
никакая газета не поместит его опровержения! Уже никому на свете он не
докажет, что не писал и не подписывал ничего подобного! Он давно понял, что
люди испытывают слишком большое удовольствие при виде ближнего в моральном
унижении, чтобы позволить ему испортить это удовольствие каким-то
объяснением.
самым выиграл время. Он сразу же, на другой день, подал заявление об уходе,
предполагая (правильно!), что с той минуты, как он спустится на самую нижнюю
ступеньку общественного положения (куда, впрочем, спустились тысячи
интеллектуалов из разных областей), полиция утратит над ним власть и начисто
перестанет им интересоваться. В таком случае они уже никакой текст от его
имени не смогут опубликовать по той простой причине, что это выглядело бы
совершенно неправдоподобно. Позорные публичные заявления связаны всегда с
продвижением по службе, но никак не с падением подписантов.
вольно действовать по своему усмотрению: освобождать их от должности или
нет. Чиновник, с которым Томаш говорил о своем уходе, знал его имя и высоко
ценил его качества. Он попытался уговорить Томаша остаться на прежнем месте,
и Томаш вдруг усомнился в правильности принятого решения. Однако он
чувствовал себя уже связанным с ним какой-то невысказанной клятвой верности
и настоял на своем. Так он стал мойщиком окон.
"Es muss sein!" и думал о своей любви к Терезе. Но уже в тот же день, как
только пересек границу, он стал сомневаться, так ли это должно было быть. А
ночью, лежа рядом со спящей Терезой, он вдруг осознал, что к ней привела его
лишь цепь происшедших с ним семь лет назад смешных случайностей (ишиас его
шефа был в начале цепи) и что именно они возвратили его в клетку, из которой
ему уже не уйти.
необходимости в его жизни не было?
медицине привела его не случайность, не рассудочные соображения, а глубокая
внутренняя устремленность.
по тем глубоким пристрастиям, что в течение всей жизни нацеливают их на ту
или иную деятельность. Каждый француз неповторим. Но все актеры во всем мире
похожи друг на друга - ив Париже, и в Праге, и в любом провинциальном
театре. Актер - это тот, кто сызмальства и на всю жизнь соглашается
выставлять себя на обозрение анонимной публики. Без этого исходного
согласия, которое никак не связано с талантом, которое гораздо глубже, чем
талант, нельзя стать актером. Под стать тому и врач; он также соглашается
всю жизнь заниматься человеческими телами и всем тем, что из этого следует.
Это исходное согласие (а вовсе не талант и не умение) дает ему возможность
войти на первом курсе в прозекторскую, а спустя шесть лет стать врачом.
грани, где человеческое уже соприкасается с божественным. Если вы сильно
трахнете кого-нибудь дубинкой по башке, он рухнет и испустит дух навсегда.
Но ведь однажды он все равно испустил бы дух. Такое убийство лишь несколько
опережает то, что чуть позже Бог обстряпал бы сам. Бог, надо полагать,
считался с убийством, но не рассчитывал на хирургию. Он и думать не думал,
что кто-то дерзнет сунуть руку в нутро механизма, который он сотворил,
тщательно завернул в кожу, запечатал и сокрыл от глаз человеческих. Когда
Томаш впервые приставил скальпель к коже спящего под наркозом мужчины, а
потом энергичным жестом проткнул эту кожу и распорол ее ровной и точной
линией (словно это был лоскут неживой материи, пальто, юбка, занавес), он
испытал мимолетное, но ошеломляющее ощущение святотатства. И именно это
увлекало его. Это было тем глубоко укоренившимся в нем "Es muss sein!", к
которому привела его вовсе не случайность, вовсе не ишиас главврача - ничего
внешнего.
от чего-то, столь глубоко сидящего в нем?
злоупотребила его именем. Но, откровенно говоря, даже если это теоретически
и возможно (и такие случаи имели место), мне представляется маловероятным,
чтобы полиция распорядилась опубликовать подложное заявление за его
подписью.
Допустим. Допустим также, что он злился на самого себя, на свою неловкость и
хотел избежать дальнейших столкновений с полицией, которые усилили бы в нем
ощущение беспомощности. И допустим даже, что он так или иначе потерял бы
свою профессию, ибо механическая работа в амбулатории, где он прописывал
аспирин, и отдаленно не соответствовала его представлениям о медицине. Но
несмотря на все, поспешность его решения представляется мне странной. Не
скрывается ли за ней нечто другое, более глубокое, что ускользнуло от его
отвлеченных рассуждений?
не разбирался, и я не уверен, знал ли он подлинную историю знаменитого
Бетховенского мотива "Muss es sein? Es muss sein!".
флоринов, и композитор, у которого вечно не было ни гроша за душой, напомнил
ему о них. "Muss es sein?" - вздохнул опечаленно господин Дембшер, и
Бетховен бурно рассмеялся: "Es muss sein!" - и тотчас эти слова и их мелодию
положил на ноты и сочинил на этот реалистический мотив небольшой канон для
четырех голосов: три голоса поют: "Es muss sein, es muss sein, ja, ja, ja!"
(это должно быть, это должно быть, да, да, да), а четвертый голос вступает:
"Heraus mit dem Beutel!" (Вытащи-ка портмоне!).
квартета, опус 135. Тогда Бетховен уже не думал о портмоне Дембшера. Слова
"Es muss sein!" звучали для него все более и более торжественно, словно их
изрекала сама Судьба. В языке Канта даже "Добрый день!", сказанное
соответствующим образом, может обрести подобие метафизического тезиса.
Немецкий - язык тяжелых слов. И "Es muss sein!" стало уже вовсе не шуткой, a