Чтение 31–й страницы книги ~Шутуны~

в небе, то врезающимся в звезды, то сладострастно-голым и извивающимся.
Внезапно до того родным и близким, что чуть ли не смешанные с кровью слезы
капали из глаз и душа содрогалась, целуя сама себя. Секундами он чувствовал,
впадая в забытье, прикосновение к самому себе, особенно к нежно-пухлому
животу собственного тела.

Впивался в себя животом и душа выходила навстречу самой себе, поднимаясь,
целуя подножие высшего "я", докатывая до него сладостные, телесные волны
самолюбви. И в "я", в родном "я", раздавался уходящий внутрь, в
бесконечность, ответный стон той же само-любви. Губы, покрываясь пеной,
касались собственных губ.

"Миленький, миленький", - зашептал он вдруг, как бы обнимая свою спину, и
тело провалилось в себя, точно в бездонную, но родную пропасть.

Самоощущение, лаская себя, выло от наслаждения...

И вдруг откуда-то вырвался чудовищный, долгий и целующий стон, потом
поток, и он увидел себя озаренным светом, поднимающимся в небо, и в то же
время бессмертно-родным, не уходящим от себя.

- Ты будешь вечен, любимый! - закричал он в небо, - ты будешь вечен...

И обессиленный упал на пол...

XVIII

Покинув всех, Федор, проведя несколько дней у Ипатьевны, приближался к
Москве.

Даже Клавенька - сестра - уже не интересовала его. Каменное лицо его
сдвинулось, и в глубине было видно жуткое, последнее вдохновение. Он
осторожно обходил даже тихих, вкрадчивых девочек.

Район Москвы, где оказался Федор, напоминал своею прелестью подножие ада.
В стороне по холмам виднелись прилепившиеся друг к другу, словно в
непотребной, грязной сексуальной ласке, бараки. Деревца, хоронившиеся между,
казалось, давно сошли с ума. Слева от Федора на бараки наступали
бесконечными идиотообразными рядами новые, не отличимые друг от друга,
дома-коробочки. Это была испорченная Москва, исковерканный район.

С умеренным удовольствием Федор впитывал в себя запахи извращения. В
город он приехал, чтобы осуществить свое новое, нарастающее желание: убить
всех "метафизических", т.е. Извицкого, Анну, Падова и Ремина...

Кое-какие адреса были у него в кармане. Уничтожающая мозг, остановившаяся
радость была в его душе. Когда она врезывалась в сознание, он выл. Выл -
вглядываясь в поколебленный для него внешний мир, как в уползающий
запредельный.

Сел на отходящий в далекие концы бараков трамвай и, ошарашив кондуктора
своим непомерно-мертвым взглядом, взял билет. Отошел в сторону и, пожевав,
съел билет, мутно оглядывая серое непроходимое пространство вдали.

Причиной его смертоносного желания была нарастающая, бурная потребность
прорваться в потустороннее.

Или иными словами поступить согласно своему внутреннему состоянию,
состоянию, которому, казалось, не было наименования на человеческом языке. И
"метафизические" как раз отвечали его тайне. "Кроме них никого убивать нету,
- улыбаясь в себя, бормотал Федор, - остальные и так мертвые..."
Осознаваемую часть своего состояния он мутно и неповоротливо, с провалами,
все же выражал перед собою. (Остальное было навеки погребено для человека).
Ему стерающе казалось, что убийство этих наиболее духовных людей, можно даже
сказать наполненных духом, разрешит какую-то тайну, может быть тайну
существования души, прервет сон мира и вызовет сдвиг в запредельном. Именно
поэтому - над ним, над самим духом! - Федор так тянулся сейчас совершить
свое, Сонновское. "Это что за жертвы были... А здесь я нож словно в саму
душу вонзаю... В самую сердцевину", - повторял Федор. Ему виделось, что
после этого акта с ним самим произойдет что-то значительное и невероятное и
он окажется где-то между мирами. Иногда при этих видениях голова его
поворачивалась вверх, к небу, и холодные капли пота уходили внутрь тела. А
глаза обычно наполнялись тем, что отсутствовало даже на дне "я" .

Кроме этого внутреннего состояния, оболочка которого еще как-то
осознавалась им самим и которое в целом явилось причиной его желания
уничтожить своих необычных друзей, были еще параллельные, странные,
подспудные, иногда второстепенные ощущения и даже эмоции, черной вереницей
сопровождающие его потребность.

Порой, мельком, в бессвязной, почти подсознательной форме, проходили
мысли, что во время самого убийства он вдруг увидит, что душа - иллюзия и
вся его деятельность - только страшная забава. Но взамен точно откроется
дыра в некую другую реальность и он увидит, что то, что было душой, есть
лишь уловленное поле, смятый, искаженный луч какой-то бездонной, почти
непонятной реальности, которая неприступна. И что он гонялся только за
тенями.

Порой наоборот - опять подсознательно, снимая предыдущее ощущение, но все
же удерживая его внутри - поднимались величие этого будущего убийства, его
сверхъестественная значимость и небывалое чувство, которое, казалось, могло
охватить любую скрытую реальность.

Одновременно более трогательные и даже чуть детские чувства копошились в
его нутре, точно обвиваясь вокруг всего жуткого, Сонновского. Его охватывало
умиление, когда он представлял себе, как Анна упадет на землю и будет
"умничать" в луже крови.

Еще большая умильность находила на него, когда он представлял себе их
трупы, на которые он заранее не мог смотреть без нежности. И предвкушал
собственное, почти благоговейное, религиозное настроение.

Видел себя в белом.

Порой же - в эмоции - все заслоняло одно: величие и величие...

Но все это было лишь легкой дымкой и не заслоняло главного, Сонновского.

XIX

Федор ехал в трамвае, приближаясь к одному грязному, но в чахлой зелени,
району бараков. Там ему нужно было неотложно, по делу, повидаться с одним
тихим, давно ему знакомым человеком. Трамвай, казалось, был выше
раскинувшихся кругом домов

-сараюшек с черными дырами вместо глаз. Из этих дыр выходили помятые,
точно не от самих себя люди. Федор слез на "площади" и, оглядываясь на
корявистый столб, поплелся к приземистому бараку. Облака гуляли в небе,
точно отражения его мыслей.

В коридоре барака его встретили визг, апокалипсический по отношению к
крысам стук посуды и пугающе-немой хохот. Из кухни выползла девочка,
онанирующая на игрушечном коне. Федор, коченея душой, постучал в дальнюю, у
темного окна, дверь. Комната, куда он зашел, была на редкость огромна;
лысый, в средних летах, мужчина в свитере и с уголовным лицом радостно
приветствовал Федора, подняв обе свои тяжелые руки вверх и соскочив со
стула.

Остальные три человека, сидящие по углам, не пошевелились. Федор
отстранил лысого и сел за стол, покрытый белой, как ангельская кровь,
скатертью. Лысый тут же присел рядом и как ни в чем не бывало продолжал свое
занятие: всаживать в пол непомерный, жуткий нож. Огромная женщина, стоявшая
у стены, пошевелилась.

Бледный человечек около нее играл на полу сам с собой в карты, харкая
вокруг.

Мощно-неповоротливый детина с мелкими волосиками и вялым, прыщеватым
лицом душегуба стал обходить комнатные цветочки по подоконникам,
внимательно-отчужденно обнюхивая их. Так прошло некоторое время. Федор плыл
в бесконечность. Наконец, огромная женщина, сложив руки на груди, подошла к
столу и, глядя на Федора, захохотала диким, лошадим голосом.

Федор вдруг застеснялся такого заигрывания; он даже чуть покраснел от
смущения:

в иные мгновения Соннов был чист и робок, как дитя.

Женщина, не отрываясь, смотрела на него своими помойными, но в то же
время удивительно светлыми, все охватывающими глазами. Еще мгновение - и
она, казалось, изнасилует Федора. Даже груди ее чувствовались, как орудие
насилия. Но мощнонеповоротливый мужчина подошел к ней и осторожно, положив
лапу на плечо, что-то проговорил. Женщина села на стул, устремив взор в
полу-помойку, полуполяну, виднеющуюся за серым окном.

Федор встал и, кивнув на дверь этому мужчине с лицом душегуба, пошел к
выходу.

Проходя мимо, остановился и дружелюбноотсутствующе подергал за нос
огромную женщину.

Лысый продолжал забивать нож в пол.

Федор очутился с "душегубом" за дверью, в конце коридора, у темного окна.
Минут семь-десять они о чем-то переговаривались. Потом Федор, облапив за шею
"душе губа", махнул рукой и пошел к выходу.

Светлый, земной мир встретил его ласковыми, щебечущими звуками и небом.

Посмотрев вдаль, Федор заковылял к трамваю. Вскоре трамвай уже медленно
катился мимо ровных домов-коробочек. Грязный крик отдаленно доносился до
слуха Федора.

Странно, но здесь в этих до предела близких домах - копошилась та же
смрадно-вечная жизнь, что и в бараках. Но выглядевшая на фоне этой полной
безликости еще более ненормальной и затерянной. Лишь начавшееся загрязнение
"коробочек" придавало отдельным местам индивидуальные оттенки.

Наконец, Соннов оказался в старом районе Москвы.

Федор сошел у маленького, летнего, безлюдного кафе. Безразлично попивая
сок, думал о своем. Мысли уходили далеко, далеко, в засуществующее;
собственное сознание казалось одиноким, слегка чудным, хотя и своим, но
таинственнонеизвестным, как марсианский ветер; Федор и думал о себе, точно о
марсианском путешественнике. Равнодушно щупал ноги, как стол. Состояние вело
дальше, к убийству "метафизических". Он совершенно отбросил всякую мысль о