Чтение 31–й страницы книги ~Тропик Козерога~

159
Падал в обморок при виде пятнышка на манжете. Все время чистился, отряхивался,
доставал зеркальце из кармана, чтобы убедиться, не застряла ли пища в зубах.
Если находил хоть крошку, прятался за салфеткой и извлекал эту крошку при помощи
зубочистки с перламутровой ручкой. Еще не мог спокойно думать о пресловутых
яичниках. И вовсе не из-за запаха, поскольку его жена тоже была чистоплотная
сучка. Весь день сидела на биде, готовясь к ночным случкам. Это было трагедией:
значение, которое она придавала своим яичникам.
До того самого дня, когда ее увезли в больницу, они регулярно занимались
любовью. Мысль о том, что она станет неспособна к этому, сводила ее с ума.
Хайми, разумеется, твердил ей, что ему без разницы -- так или эдак. Обвивая ее,
как змея, в зубах сигарета, на бульваре за окном девочки -- он и вообразить не
мог, что женщина может стать непригодной к сношению. Он был уверен, что операция
пройдет успешно. Успешно! Это значит, что она будет трахаться лучше прежнего.
Обычно он говорил ей это, лежа на спине и глядя в потолок. "Ты знаешь, я все
равно буду тебя любить. Подвинься чуть-чуть вот так, сделай милость... вот
так... хорошо. Так что я говорил? Ах, да... ну что ты взяла в голову?
Разумеется, я тебя не брошу. Послушай, отодвинься немного, да-да, вот так,
замечательно". Все это он нам рассказывал за хорошей отбивной. Стив смеялся до
слез. Он так не мог. Он был очень честным, с женщинами особенно. Поэтому-то ему
и не везло. Малыш Керли, например -- а Стив его ненавидел -- тот всегда
добивался, чего хотел. Он был прирожденный лжец, прирожденный обманщик. Хайми
тоже не слишком любил Керли. Он называл Керли бесчестным, имея в виду, конечно,
бесчестность в денежных вопросах. В таких вещах Хайми был скрупулезен. А больше
всего ему не нравилось, в каком тоне Керли говорил о своей тетке. По мнению
Хайми, это было очень дурно, ему не следовало бы тянуть деньги у сестры своей
матери, испытывая к ней не больше почтения, чем к куску тухлого сыра, для Хайми
это было слишком. К женщине надо относиться уважительно, при условии, конечно,
что эта женщина не проститутка. Если она проститутка -- тогда другое дело.
Проститутки не женщины. Проститутки -- это проститутки. Вот так вот Хайми
смотрел на вещи.
Однако истинной причиной такой нелюбви было другое: когда бы они ни бывали
вместе -- Керли всегда доставалось самое лучшее. И не только: Керли добивался
успеха, используя деньги, взятые у Хайми. Даже то, как Керли просил деньги,
раздражало Хайми -- это было похоже на
160
вымогательство. Он полагал, что тут частично моя вина -- я слишком
снисходительно относился к парнишке.
-- У него нет моральных устоев, -- обычно говорил Хайми.
-- А у тебя, у тебя моральные устои есть? -- спрашивал я.
-- Что я! Я слишком стар, чтобы иметь моральные устои. Но Керли еще ребенок.
-- Ты ревнуешь, вот в чем дело, -- говорил Стив.
-- Я? Я ревную к нему? -- и Хайми принимался ядовито хихикать, чтобы показать
всю глупость таких домыслов. Эти подначки его сильно задевали. -- Послушай, --
говорил он, обращаясь ко мне, -- я к тебе когда-нибудь ревновал? Разве я не
уступал тебе, когда ты просил? Помнишь ту девицу с рыжими волосами, ну помнишь,
с такими большими грудями? Разве не лакомый кусочек я тебе предложил
по-дружески? И я сделал это, не так ли? А все потому, что ты проговорился, будто
тебе очень нравятся большие груди. Но Керли я бы ни за что не уступил. Он
маленький плут. Пусть сам о себе позаботится.
А Керли и так сам о себе заботился, притом очень умело. Насколько мне известно,
он всегда пас пять-шесть девчонок. Среди них, например, Валеска -- он не на
шутку связался с ней. Ей чертовски нравилось, что с ней выделывают этакое не
краснея, поэтому, когда настал черед кузины, а потом и карлицы, воспользоваться
им, она нисколько не возражала. Больше всего ей нравилось, когда он имел ее в
ванне в воде. Все было замечательно, пока не догадалась карлица. Случилась
бурная сцена, завершившаяся на полу в гостиной. Послушать Керли -- так можно
было подумать, что он выделывает все, разве что на люстре не висит. Впридачу
полным-полно карманных денег. Валеска щедрая, а кузина -- тряпка. Предвкушение
твердого члена делало ее податливой, как замазка. При виде расстегнутых брюк она
впадала в транс. Стыдно слушать, что Керли выделывал с ней. Он испытывал
удовольствие, унижая ее. Но едва ли я могу обвинять его, ведь она была такая
чопорная, такая педантичная на людях. Когда она несла себя по улице, можно было
поклясться, что у нее вовсе нет пизды. Естественно, уединившись, он заставлял ее
заплатить за свои надменные манеры. И делал это рассчетливо. "Доставай", --
приказывал он, чуть расстегнув штаны. "Доставай языком", -- так говорил он всей
компашке, поскольку, по его словам, все они сосали друг дружку за его спиной.
Как только кузина ощущала во рту вкус члена, сразу же позволяла делать с ней
все. Иногда он заставлял ее стать на руки и возил ее по комнате, будто
161
тачку. Или они приспосабливались на манер собак, и пока она стонала и корчилась,
он невозмутимо зажигал сигарету и пускал дым меж ее ног. Однажды он сыграл
плохую шутку, когда они устроились таким способом. Он расстарался настолько, что
она обеспамятела. А потом, уже до блеска отполировав ей зад, он на секунду
остановился, словно для того чтобы охладить кок, и тут, очень медленно и нежно
вставил ей длинную морковину. "Это, мисс Аберкромби, что-то вроде двойника моего
природного члена", -- объяснил он, и с этими словами отлип от нее и натянул
штаны. Кузина Аберкромби так смутилась, что не сумела сдержаться, жутко пернула,
и морковина выпала. Так, по крайней мере, рассказывал Керли. Вообще-то, он был
порядочный враль, и в этом анекдоте, может, нет ни крупицы правды, но нельзя
отрицать, что у него была склонность к подобным шуткам. Что до мисс Аберкромби с
ее претенциозными манерами -- так про такую пизду можно было думать все самое
худшее. Хайми по сравнению с Керли был пурист. Хайми и его толстый обрезанный
конец -- словно две разные вещи. Когда у него лично вставал, как он выражался,
он за это не отвечал. Он говорил, что это природа берет свое -- в лице его,
Хайми Лобшера, толстого обрезанного конца. То же самое можно было сказать и про
дырку его жены. У нее между ног было что-то особенное, вроде украшения. Это было
частью миссис Лобшер, но это не была-таки миссис Лобшер лично, попробуйте
понять, что я имею в виду.
Ладно, все это просто в качестве введения к тому общему сексуальному беспорядку,
который преобладал в то время. Будто снимаешь квартиру в стране Ебландии.
Соседка сверху, взять хотя бы ее... иногда она спускалась к нам присмотреть за
ребенком, когда у жены был концерт. Она выглядела такой простушкой, что я сперва
просто не замечал ее. Но, как и у других, у нее имелась пизда, такая
обезличенно-личная пизда, которую она бессознательно осознавала. И чем чаще она
к нам спускалась, тем сильней осознавала, в своем подсознании. Как-то вечером,
когда она была в ванной, причем сидела там подозрительно долго, я задумался обо
всем этом. И решил подсмотреть за ней в замочную скважину, убедиться что к чему.
Отрубите мне руку, если она не стояла перед зеркалом, поглаживая и лаская свою
маленькую пипку. Почти что разговаривала с ней. Я так возбудился, что не знал, с
чего начать. Отправился обратно в гостиную, выключил свет и лег на кушетку,
ожидая ее возвращения. Я лежал, и у меня перед глазами стояла ее пушистая киска
и пальцы, прикасающиеся к ней, как к струнам. Я расстегнул брюки, вытащил
162
член, пусть охладится в темноте. Со своей кушетки я пытался вызвать ее методом
телепатии, во всяком случае я хотел, чтобы мой член послал ей установку
внушения. "Иди сюда, сука, -- не переставал я шептать, -- иди сюда и накрой меня
своей пиздой". Она, видимо, получила эту установку, поскольку в этот миг дверь
открылась, и она ощупью стала пробираться к кушетке. Я не говорил ни слова и не
двигался. Просто не переставал думать об ее пизде, медленно, словно краб,
пробиравшейся в темноте. Наконец-то она встала у кушетки. И тоже не сказала ни
слова. Просто тихо стояла, а как только я скользнул рукой вверх по ее ногам,
шевельнулась, чтобы приоткрыть чуть шире промежность. Мне кажется, никогда моя
рука не попадала в такую сочную промежность. У нее по ногам сбегало что-то вроде
клейстера, и если бы под рукой были щиты для объявлений, я бы смог обклеить
целую дюжину щитов. Через несколько минут, так же естественно, как корова,
щиплющая травку, она нагнулась и взяла в рот. А я засунул все четыре пальца,
взбивая ее сок до пены. Рот у нее был полным-полон, а сок проливался на ноги.
Скажу я вам, мы не проронили ни слова. Словно парочка тихих маньяков трудилась в
потемках. Как гробокопатели. То был Парадиз ебучий, я знал это, и был готов, и
хотел, чтобы мы ебались до потери мозгов. Такой, как она, я, вероятно, никогда
не встречал. Она так и не открыла рта -- ни той ночью, ни следующей, никакой.
Просто кралась вниз, почуяв, что мы будем одни, как тогда, в темноте, и
накрывала меня пиздой. То была выдающаяся пизда. Стоит только подумать,
вспоминаю темный подземный лабиринт, оснащенный и диванами, и уютными уголками,
и резиновыми зубиками, и иглами, и мягкими гнездышками, и гагачьим пухом, и
тутовыми листами. Мне нравилось совать туда свой нос и, подобно одинокому червю,
хорониться в маленькой щели, где был абсолютный покой, и было так мягко и тихо,
что я лежал, словно дельфин на устричной отмели. Легкая судорога -- и я уже в
пульмановском вагоне, читаю газету, а то -- в тупике, где булыжники покрыты
мхом, а витые ворота открываются и закрываются автоматически. Иногда это бывало
похоже на погружение в глубины, с подрагивающими морскими крабами, водорослями,
покачивающимися в лихорадке и жабрами крохотных рыб, хлопающими, будто клапаны
губной гармоники. В необъятном темном гроте шелково-мыльный орган играл хищную
темную музыку. Когда она достигала вершины, когда в полной мере выделяла сок,
казалось, спускаются фиолетово-пурпурные, цвета тутовой ягоды, сумерки,
чревовещательные сумерки, словно карлики и кретины на-
163
слаждаются, когда менструируют. Тогда я думал о каннибалах, пожирающих цветы, о
яростном племени банту, о диких единорогах, готовящихся к брачному сезону на
рододендронов. Все было анонимно и неопределенно: Джон До и его супруга Эмми
До*; а над нами газовые резервуары, а под нами подводная жизнь. Выше пояса она
была, как я уже говорил, тронутая. Да, совсем ку-ку, хотя покуда на ходу и на
плаву. Может, это и сообщало ее пизде такую волшебную обезличенность. То была
одна пизда из миллиона, настоящая Жемчужина Антильская, вроде той, что обнаружил
Дик Осборн, читали Джозефа Конрада? Она лежала в широком Тихом океане секса:
блистающий серебристый риф, окруженный анемонами, морскими звездами, каменистыми
кораллами, принявшими человеческий облик. Только Осборн мог открыть ее, указав
правильную широту и долготу пизды. Встречая ее днем, видя, как медленно она
идет, слабоумная, я испытывал те же чувства, что испытывает решивший поймать