Чтение 31–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

-- Так и сказал - "затягиваются"! -- осклабилась Заря Востока. -- Ямку
что ли недоковыряли?! Ты-то ведь отхоронился уже, кутить нагрянул! А он
застрял в этом гавёном Квинсе! Уже второй раз за десять дней! Завёл,
наверно, поблядушку из землячек!

-- Успокойся! -- сказал я. -- Похороны да, затянулись.

-- А то ты очень того хочешь, чтобы я успокоилась! -- пронзила она меня
злобным взглядом.

-- Конечно, хочу! -- заверил я. -- Мне надо у тебя получить десятку,
раз уж Тариела нету.

Заря Востока вскинула глаза на попугая и прищёлкнула пальцами. Попугай
тоже обрадовался:

-- Ты - жопа!

Мне было не до скандала. Обратился я поэтому не к нему:

-- Что это ты, Заря Востока?

-- А что слышал! -- раскричалась она. -- Сперва советуешь бросить меня
на фиг, а потом у меня же требуешь деньги!

-- Это не так всё просто, -- побледнел я. -- Объяснить?

-- Я занята! -- и снова щёлкнула пальцами.

Я показал попугаю кулак - и он сомкнул клюв. Зато весь проголодавшийся
третий мир сверлил меня убийственными взглядами и был полон решимости
бороться уже то ли за сверх-эмансипацию женщин в американском обществе, то
ли за новые привилегии для индейцев в том же обществе.

Кивнув на попугая, я дал им понять, что грозил кулаком не женщине, а
птице. Причём, за дело: за недипломатичность речи. Понимания не добился:
смотрели они на меня по-прежнему враждебно. "Неужели хотят защищать уже и
фауну?" -- подумал я, но решил, что это было бы явным лицемерием, поскольку,
судя по внешности, некоторые делегаты не перестали пока есть человечину.

Догадавшись, однако, что десятки мне здесь не добиться, я одолжил у
попугая слово "жопа" и адресовал его третьему миру.

Шагнул я, между тем, не к выходу, а вглубь зала. К столику с телефоном:
налаживать связь с цивилизацией. Возле столика паслись несколько семинолок.
Пахли одинаковыми резкими духами и одинаково виновато улыбались. Даже рты
были раскрашены одинаковой, бордовой, помадой и напоминали куриные гузки.

Оттеснив их, я поднял трубку. Звонить, как и прежде, было некуда. Я
набрал бессмысленно собственный номер. Никто не отвечал. Не отнимая трубки
от уха, я стал разглядывать затопленный светом зал.

На помосте, перед микрофоном, с гитарой на коленях сидел в соломенном
кресле седовласый Чайковский. Композитор из Саратова. Которого Тариел держал
за старомодность манер. Чайковский был облачён в белый фрак, смотрел на
гитару и подпевал ей по-русски с деланным кавказским акцентом:

Облака за облаками по небу плывут,

Весть от девушки любимой мне они несут...

Кроме делегатов - за другим длинным столом - суетилась ещё одна группа
людей. Эти гоготали сразу по-русски и по-английски. Особенно громко
веселился габаритный, но недозавинченный бульдозер в зеркальных очках,
ослепивших меня отражённым светом юпитера.

Чайковский зато был грустен и невозмутим:

Птица радости моей улетела со двора,

Мне не петь уже, как раньше -

Нана-нана-нана-ра.

Без тебя мне мир не светел, мир - нора,

Без тебя душа моя - нора.

Ты - арзрумская зарница, Гюльнара,

Ты - взошедшее светило, Гюльнара...

Заря Востока отыскала меня взглядом и сердитым жестом велела опустить
телефонную трубку. "Пошла в жопу!" - решил я и сместил глаза в сторону.

За круглым столом, точнее, под ним, знакомый мне пожилой овербаевец
поглаживал ботинком тонкую голень юной семинолки. Она слушала его
внимательно, но не понимала и потому силилась вызволить кисть из его ладони.
Я подумал, что он загубил карьеру чрезмерной тягой к сладострастию, ибо в
его возрасте не выслеживают дипломатов из Африки.

С трубкой в руке, я, как заколдованный, стоял на месте и не мог ничего
придумать.

Равномерные телефонные гудки посреди разбродного гвалта - гудки, на
которые никто не отзывался - предвещали то особое беспокойное ощущение,
когда бессвязность всех жизней меж собой или разобщённость всех мгновений
отдельной жизни обретает отчётливость простейших звуков или образов.
Отрешённых друг от друга, но одинаковых гудков. Или бесконечной вереницы
одинаковых пунктирных чёрточек.

Символы всепроникающего и всеобъемлющего отсутствия! Не вещей полон
мир, а их отсутствия!

Потом мой взгляд перехватила крыса. Растерянная, шмыгала от стола к
столу, а потом ринулась к плинтусу и стала перемещаться короткими
перебежками. Движения её показались мне лишёнными смысла, но вскоре я
заметил другую крысу. За которой она гналась. Никто их не видел, и я
представил себе переполох, если кто-нибудь нечаянно наступит либо на гонимую
крысу, либо на гонявшуюся.

58. Мне утонуть? Пускай - но в винной чаше!

-- Положи трубку! -- услышал я вдруг скрипучий голос Зари Востока. Она
стояла рядом и не спускала с меня расстреливающего взгляда. -- Положи,
говорю, трубку! -- и надавила пальцем на рычаг.

-- Сука! -- отозвался я.

Она среагировала бурно. Выкатила жёлтые семинольские белки и принялась
визжать на весь зал. Я разобрал только три слова - "женщина", "меньшинство"
и "права". Не исключено, что четвёртого и не было и что остальное в поднятом
ею шуме составляли вопли.

За исключением Чайковского, все обернулись на меня - и в ресторане,
несмотря на истерические причитания мэтра, воцарилась предгрозовая тишина.
Нагнетаемая негромким бренчаньем гитары:

Мне утонуть? Пускай - но только в винной чаше!

Я маком стать хочу, бредущим по холмам, -

Вот он качается, как пьяница горчайший,

Взгляни, Омар Хайям!

Никто на помощь к Заре Востока не спешил.

Судьба на всём скаку мне сердце растоптала,

И сердце мёртвое под стать немым камням,

Но я в душе моей кувшины влаги алой

Храню, Омар Хайям!

Наконец, за англо-русским столом загрохотал недостроенный бульдозер в
очках. Отерев губы салфеткой, швырнул её на стол и направился ко мне.
Заметив это, Заря Востока сразу угомонилась и отступила в сторону - что
предоставило бульдозеру лучший на меня вид.

Стало совсем тихо.

Чайковский продолжал беседовать с Хайямом:

Из праха твоего все на земле кувшины.

И этот наш кувшин, как все они, из глины,

И не увял тростник - узор у горловины,

И счёта нет векам,

Как стали из него впервые пить грузины,

Омар Хайям!

Что за наваждение, подумал я, опять меня хотят бить!

Ощущение при этом было странное. Хотя развинченный бульдозер - тем
более, заправленный водкой - представлял меньшую угрозу, нежели орава чёрных
юнцов, защищаться мне уже не хотелось. Я устал. Мысль о Нателе, однако,
вынудила меня отставить в сторону правую ступню и нацелить её в
надвигавшуюся машину под самый бак с горючим, в пах, - так, чтобы искра
отскочила в горючее и разорвала в щепки всю конструкцию.

И я, конечно, ударил бы - если бы машина не убрала вдруг с лица очков и
не сказала мне знакомым голосом по-русски:

-- Сейчас тебя, сволочь, протараню!