Чтение 31–й страницы книги ~Тошнота~

Я тоже.

-- А что еще? -- спрашивает он.

Я проглядываю список мясных блюд. Я бы не отказался от
тушеной говядины. Но я заранее знаю, что мне достанется
цыпленок по-охотничьи -- единственное блюдо, за которое надо
доплачивать.

-- Цыпленок по-охотничьи для мсье, а мне тушеное мясо,
мадемуазель.

Он перевертывает меню -- список вин на обороте.

-- Выпьем вина, -- объявляет он не без торжественности в
голосе.

-- Ишь ты, -- говорит официантка. -- Гуляете сегодня? Вы
же никогда не пьете.

-- Стаканчик вина при случае мне только на пользу.
Пожалуйста, мадемуазель, кувшин розового анжуйского.

Самоучка откладывает меню в сторону, разламывает свою
порцию хлеба на мелкие кусочки и протирает салфеткой свой
прибор. Потом бросает взгляд на седого человека, читающего
газету.

-- Обычно, -- говорит он мне с улыбкой, -- я прихожу сюда
с книгой. Хотя врач мне это не советует: за чтением глотают
слишком быстро, не разжевывая. Но у меня желудок луженый, могу
переварить все что угодно. Зимой 1917 года, когда я был в
плену, нас кормили так скверно, что все болели. Я, конечно,
тоже как все сказался больным, но на самом деле чувствовал себя
превосходно.

Он был военнопленным... И ни разу об этом не упоминал. Я
не могу опомниться: я представляю его себе только в образе
самоучки.

-- Где вы были в плену?

Он не отвечает. Он отложил в сторону вилку и устремил на
меня какой-то особенно пристальный взгляд. Сейчас он поведает
мне свои неприятности: я вспомнил, что у него что-то не ладится
в библиотеке. Я весь внимание: посочувствовать чужим
неприятностям -- ничего лучшего мне не надо, это меня отвлечет.
У меня самого никаких неприятностей -- я богат как рантье,
начальства у меня нет, жены и детей тоже; я существо -- вот моя
единственная неприятность. Но это неприятность столь
расплывчатая, столь метафизически отвлеченная, что я ее
стыжусь.

Но, похоже. Самоучка рассказывать не собирается. Каким
странным взглядом он на меня уставился: это не взгляд, которым
смотрят, чтобы увидеть, скорее это взгляд, посредством которого
общаются души. Душа Самоучки поднялась до самых его прекрасных
глаз слепца и выглядывает из них. Пусть и моя поступит так же,
пусть и она прижмется носом к стеклу, и обе обменяются
любезностями.

Нет, не хочу я общения душ, до этого я еще не докатился. Я
иду на попятный. Но Самоучка, не спуская с меня взгляда, всей
грудью навалился на стол. По счастью, официантка принесла ему
редиску. Он снова откинулся на стул, душа скрылась из его глаз,
и он послушно принялся за еду.

-- Ну как, уладились ваши неприятности?

Он вздрагивает.

-- Какие неприятности, мсье? -- испуганно спрашивает он.

-- Да как же вы не помните, на днях вы сами упомянули о
них.

Он густо краснеет.

-- А-а. Вот вы о чем, -- сухо говорит он. -- Да, в самом
деле, упоминал. Это все корсиканец, мсье. Корсиканец из
библиотеки. -- Секунду он мнется, похожий на упершуюся овцу. --
Это все сплетни, мсье, не хочу вам ими докучать.

Я не настаиваю. Ест он с неимоверной быстротой, хотя,
глядя на него, этого не скажешь. Когда мне приносят устриц, он
уже управился с редиской. На его тарелке остался только пучок
зеленых хвостиков и щепотка влажной соли.

На улице перед выставленным в витрине меню остановилась
молодая пара -- меню им левой рукой протягивает повар из
картона (в правой руке он держит сковороду). Они в
нерешительности. Женщина мерзнет, она уткнула подбородок в
меховой воротник. Молодой человек решается первым. Толкнув
дверь, он пропускает свою спутницу вперед.

Она входит. Приветливо оглядевшись вокруг, она
поеживается.

-- Как здесь тепло, -- говорит она грудным голосом.

Молодой человек закрывает входную дверь.

-- Добрый день, -- говорит он.

Самоучка оборачивается и ласково отвечает:

-- Добрый день.

Остальные посетители молчат, но благообразный господи
слегка опускает газету и внимательно разглядывает вошедших.

-- Спасибо, не беспокойтесь.

Пока подавальщица, бросившаяся к вошедшим, чтобы помочь им
снять пальто, повернулась, молодой человек успел легко сбросить
с себя плащ. На нем не пиджак, а кожаная куртка на молнии.
Подавальщица, слегка разочарованная, повернулась к женщине.
Опередив ее и тут, он ласковыми, точными движениями помогает
своей спутнице снять манто. Они садятся друг против друга рядом
с нами. Похоже, они познакомились не так давно. У молодой
женщины усталое лицо, чистое и слегка обиженное. Внезапно она
снимает шляпу и, улыбаясь, встряхивает черными волосами.

Самоучка долго смотрит на них добродушным взглядом, потом
оборачивается ко мне и растроганно подмигивает, словно хочет
сказать: "Ну разве не красивая пара?"

Они не уроды. Они молчат, они счастливы, что они вдвоем,
счастливы, что их видят вдвоем. Бывало, и мы с Анни, входя в
какой-нибудь ресторан на Пиккадилли, чувствовали, что на нас
устремлены растроганные взгляды. Анни это злило, но я, сказать
правду, слегка этим гордился. И главное, удивлялся. Я никогда
не был таким прилизанным и опрятным, как этот молодой человек,
которому это очень идет. Однако и уродлив был не настолько,
чтобы это трогало. Просто мы были молоды -- а сейчас я в том
возрасте, когда умиляет чужая молодость. Но я не умиляюсь. У
женщины ласковые темные глаза. У молодого человека кожа
оранжевого оттенка, слегка шероховатая, и очаровательный
маленький волевой подбородок. Они меня трогают, это правда, но
в то же время они мне чем-то противны. Они так далеки от меня,
они расслабились в тепле, они лелеют в душе общую мечту, такую
сладкую, такую хилую. Им хорошо, они доверчиво смотрят на эти
желтые стены, на людей, им нравится мир какой он есть, именно
такой, какой есть, и каждый из них пока черпает смысл своей
жизни в жизни другого. Скоро у них будет одна жизнь на двоих,
медленная, тепловатая жизнь, лишенная всякого смысла -- но они
этого не заметят.

Видно, как они робеют друг перед другом. Наконец молодой
человек неловким, решительным движением берет свою подругу за
кончики пальцев. Она переводит дух, и оба склоняются над меню.
Да, они счастливы. Ну, а что дальше?

Самоучка напустил на себя лукавый и немного таинственный
вид.

-- А я вас позавчера видел.

-- Где же?

-- Ха-ха, -- почтительно посмеивается он.

И, выдержав небольшую паузу, поясняет:

-- Вы выходили из музея.

-- А-а, верно, -- говорю я. -- Только не позавчера, а в
субботу.

Позавчера мне уж точно было не до того, чтобы разгуливать
по музеям.

-- Видели ли вы знаменитую деревянную копию "Покушения
Орсини"?

-- Нет, я ее не знаю.

-- Может ли это быть? Она стоит в маленьком зале, справа
от входа. Работа коммунара, который до амнистии жил в Бувиле,
прячась на чердаке. Он надеялся сесть на пароход, идущий в
Америку, но в здешнем порту полиция свое дело знает.
Замечательный человек. В часы вынужденного досуга он вырезал
большое дубовое панно. У него не было никаких инструментов --
только перочинный нож и пилочка для ногтей. Тонкую часть работы
-- руки, глаза -- он выполнял пилочкой. Размеры панно -- метр
пятьдесят на метр, вырезано оно из цельного куска. В нем
семьдесят персонажей -- каждый величиной с мою ладонь, не
считая двух лошадей, запряженных в карету императора. А их
лица, мсье, лица, выточенные пилочкой, -- у каждого свое
выражение, как живые. Простите, мсье, но я позволю себе
заметить, что это произведение стоит посмотреть.

Я не намерен ничего обещать.

-- Мне просто хотелось еще раз поглядеть на некоторые
холсты Бордюрена.

Самоучка внезапно грустнеет.