виду не кокетство, томные вздохи и загадочные взгляды, в
которых никакой загадки нет, а нечто совсем иное, что можно
назвать женской дипломатией, что ли?
засад. Мужчина - существо не слишком тонкое и легко глотает
даже грубую приманку. Вот так, шаг за шагом, с одного крючка
на другой движется он, болезный, навстречу своей гибели и -
глядишь, попался, прочно сидит в западне.
книжными сведениями, а, в первую очередь, из подслушанных
разговоров взрослых и моих собственных наблюдений за ними.
горит синим пламенем в своих неуклюжих попытках обуздать
вольного мустанга Б.С., загнать его в семейные сети и связать
по рукам и ногам брачными узами.
доме, одна из вернейших отравленных приманок? Б.С. любит детей
и свою тоску по собственному сынишке глушит игрою со мной. У
него ко мне явный сентимент. Ему нравится со мной
разговаривать. Даже больше, чем с мамой. Он любит сажать меня
к себе на колени,, зарывшись носом в мои волосы, нюхать их.
Глаза его сразу теплеют, когда он видит меня. Он ко мне
привязывается все больше и больше.
всех сил старается разрушить его. Не из ревности ко мне. Боже
упаси! Такое за пределами ее воображения. Из материнской
ревности, из эгоистического чувства собственника. Она не в
состоянии разделить с Б.С. родительского права на меня.
переходном, как объясняют педагогические книги, это бывает. Ни
с того, ни с сего упрусь, становлюсь грубой, враждебной. Мама
обижена, потрясена. Даже Б.С. возмутился и встал на защиту
мамы.
сказал он мне, и я, вместо того, чтобы обидеться,
обрадовалась.
заду, - мысленно взмолилась я.
порка мужской рукой была бы признаком того, что я не одна, что
есть кто-то, кого мое поведение беспокоит, что в нашем доме
появилась строгая мужская рука.
нормального мужчины рука не поднимется. Значит, воспитательный
порыв Б.С. был явным признаком того, что я ему не чужая, что
он ко мне испытывает отцовские чувства, отцовскую
обеспокоенность и гнев из-за моего нехорошего поведения.
Коснись он меня ремнем, и наша связь уже стала бы куда
прочнее.
отвергла она его услуги. - Я без твоей помощи разберусь со
своим ребенком.
своим ребенком до конца твоих дней.
дверь.
народ. За страну, к которой ты принадлежишь. Здесь, на Западе
- сплошное умопомешательство на этом чувстве.
Хотя известно, что СССР наделал дел, за которые можно сгореть
от стыда. Например, в Чехо-Словакии. Или история с
Солженицыным. Но у меня нет чувства вины. При чем тут я? Разве
это было сделано по моей воле? Или хотя бы поинтересовались
моим мнением, когда это делали?
предки белых держали когда-то в рабстве предков черных.
пользуются такой свободой, какая в России светлокожим русским
и во сне не снилась. С черными няньчатся, делают им поблажки,
толкают учиться и платят стипендии. За уши тянут на самые
высокие государственные должности. С ними возятся так, как с
дефективными, и, будь я черной, я бы обиделась.
откровенно презирают своих белых благотворителей. В сабвее,
под землей - царство черных. Белый человек, попав туда,
чувствует себя униженным меньшинством. На него глядят с
вызовом и насмешкой. Только вот не плюют в лицо. А при удобном
случае втыкают нож под ребро.
Гитлера, несут на себе крест вины перед евреями, которых
Гитлер травил газом и сжигал в крематориях. Уже выросло
поколение немцев, которое Гитлера не знало, и такое-же
поколение евреев, а чувство вины передается от родителей
детям.
немка по имени Ульрика. Она из Гамбурга, Отец ее служит в
Нью-Йорке в немецком консульстве, а ее, пока они живут в
Америке, отдали учиться в ту же школу, что и меня.
цвета пшеничной соломы, волосы, которые она заплетает в две
косички. Ульрика - немка до кончиков ногтей. Аккуратна,
трудолюбива. Всегда опрятно одета. Разговаривает не повышая
голоса. Мы все остальные рядом с ней выглядим "низшей расой".
Потому что расхлябаны и развинчены, орем, как дикари, одеты
пестро и вызывающе, как попугаи.
очень способная и усидчивая, словно ее винтами прикрепили к
стулу. Я - вторая за ней по успеваемости. Весь остальной класс
- коренные американцы - учатся хуже и намного от нас отстают.
переменах мы ходим вместе и разговариваем по-английски, каждая
со своим акцентом. Мы дружим. Нам вдвоем интересней, чем со
всеми остальными.
Ульрика. - У нас за плечами большой пласт культуры.
не уверена, что это так.
очень волнуясь и даже запинаясь от волнения, сообщила мне, что
ее папа не участвовал во второй мировой войне, так как был еще
ребенком во времена Гитлера. Я сказала, что мой папа тоже, был
тогда ребенком и не участвовал, но дедушка был на войне и
потерял там руку. Ульрика не стала распространяться о своих
дедушках, а я не спорила. Потому что мне до них дела нет. Мне
нравится Ульрика и этого достаточно. А вот ей обязательно надо
передо мной оправдаться. Потому что я - еврейка. Да еще к тому
же из России, потерявшей на той войне по милости немцев
двадцать миллионов человек.
школы домой, чтоб надо мной не надругались по дороге хулиганы,
а под хулиганами в Нью-Йорке подразумевают в первую очередь
черных, - типичнейший пример американца, который тащит на
своих хилых гомосексуальных плечах чувство вины. Перед неграми
за рабство. Перед пуэрториканцами за то, что их остров Америка
присоединила к себе. Перед индейцами - за то, что их загнали в
резервации. Он жутко прогрессивный человек, этот гомик Джо. Он
такой либерал, что дальше некуда. Он страдает за всех. Думаю,
даже за тех, кому жмет обувь. И только за свою родину,
Америку, он не страдает. Он ее надменно презирает и винит ее
во всех грехах, какие только бывают.
либерала Джо жизнь наказала за его безграничный либерализм. Мы
ехали в метро, и на одной остановке ввалился чумной наркоман,
грязный, оборванный и слюнявый. Свободное место было рядом с
Джо, и тот плюхнулся на скамью, придавив соседей, и тут же
извлек из кармана фляжку с вином и припал к ней. От него
нестерпимо воняло, а в нечесаных грязных лохмах непременно
гнездились насекомые. Вся скамья слева от него, как по
волшебству, очистилась от пассажиров. И хотя в вагоне было
тесно, никто туда больше не сел. Справа сидел Джо, я - за ним.
Джо не шевельнулся. Он задыхался от вони, но терпел. На него
от тесного соприкосновения вот-вот поползут полчища вшей.
Рядом со мной освободилось место, и я пересела, чтоб Джо
уступить мое место. Джо не сдвинулся даже на сантиметр. Потому
что Джо - либерал, у него чувство вины перед страждущим