обманывает себя сейчас, ему просто надоела эта жара, эти письма, этот
велосипед, эти безразлично-вежливые адресаты, которые всегда улыбаются,
приветствуя его на порогах своих садов, где наливаются и гудят яблоки, и он,
Михеев, хочет обнадежить себя хоть какой-нибудь переменой в этой знойной,
скучной и однообразной для него дачной жизни, которой он, как будто,
принадлежит, но в которой почти не участвует, хотя всякий, кто имеет свой
дом здесь или за рекой, знает Михеева в лицо; и когда он проезжает на своем
старинном велосе с беззвучным звонком, встречные дачники улыбаются Михееву,
но он угрюмо или печально, или по-стариковски мечтательно, словно любуясь
ими, оглядывает их молча и катит дальше - в сторону станции, в сторону
пристани или - как теперь - в сторону водокачки. Молча. Михеев близорук,
носит очки без оправы, время от времени отпускает бороду и время от времени
сбривает ее, а может, ее обрывает ветер, но и с бородой, и без, он в
представлении дачников являет собою редкий тип пожилого мечтателя, любителя
велосипедной езды и мастера почтовых манипуляций. Ветер, - продолжает он
лгать самому себе, - к вечеру непременно буря, гроза, сады все взлохматит,
будут мокры и лохматы, а кошки - лохматы и мокры: спрячутся по чердакам, по
цоколям дач, станут выть, а река разольется, выплеснется из берегов и зальет
дачи, зальет все эти кипящие на верандах самовары и чадящие керосинки,
зальет почтовые ящики на заборах, и все письма, что лежат теперь у него в
сумке, и которые он скоро развезет по ящикам, обратятся в ничто, в пустые
клочки бумаги с размытыми и потерявшими смысл словами, а лодки - эти
дурацкие ободранные плоскодонки, на которых катаются бездельники из дома
отдыха и лодыри-дачники, - эти лодки поплывут вверх дном вниз по течению до
самого моря. Да, - мечтает Михеев, - ветер перевернет вверх дном всю эту
садово-самоварную жизнь и хоть на время прибьет пыль. "Из пыли, - вдруг
вспоминает пенсионер читанное где-то и когда-то, - бриз мастерит серебряные
кили". Вот именно, из пыли, анализирует Михеев, и именно кили, то есть кили
к лодкам, килевые лодки, значит, а не плоскодонки, чтоб им пусто было.
Скорей бы уж ветер. "Ветер в полях, ветерок в тополях", - опять цитирует
Михеев в уме, меж тем как тропинка поворачивает вправо и идет немного под
гору. Теперь до самого мостика через овраг, где растут в обилии лопухи и
наверняка живут змеи, можно оставить педали в покое и дать отдых ногам:
пусть они свободно висят, покачиваясь по сторонам рамы, и не трогают педали
и пусть машина катится сама по себе - навстречу ветру. Насылающий Ветер? -
думаешь ты о Михееве. Ты уже не видишь его, он, как иногда говорят, пропал
за поворотом - растаял в дачном июльском мареве. Весь обсыпанный летучими
семенами одуванчиков, рискующий на каждом метре велосипедного пробега
потерять летние открытки, писанные от нечего делать, он со своими
старческими венозными руками мчится теперь навстречу мечтаемому. Он полон
забот и волнений, он почти выброшен за борт дачного бытия и это ему не
нравится. Бедняга Михеев, - думаешь ты, - скоро, скоро отойдут боли твои и
сам ты станешь встречным металлическим ветром, горным одуванчиком, мячиком
шестилетней девочки, педалью шоссейного велосипеда, обязательной воинской
повинностью, алюминием аэродромов, пеплом лесных пожарищ, дымом станешь,
дымом ритмичных пищевых и текстильных фабрик, скрипом виадуков, галькой
морских побережий, светом дня и стручками колючих акаций. Или - дорогой
станешь, частью дороги, камнем дороги, придорожным кустом, тенью на зимней
дороге станешь, побегом бамбука станешь, вечным будешь. Счастливчик Михеев.
Медведев?
неплохо описали утро получения письма, я ни за что не сумел бы так выпукло,
вы очень талантливы, и я рад, что именно вы взяли на себя труд написать обо
мне, о всех нас такую интересную повесть, право, не знаю, кто еще мог бы
сделать это с таким успехом, спасибо. Ученик такой-то, мне чрезвычайно
приятна ваша высокая оценка моей скромной работы, знаете, я последнее время
немало стараюсь, пишу по нескольку часов в день, а в остальные часы - то
есть, когда не пишу - размышляю о том, как бы получше написать завтра, как
бы написать так, чтобы понравилось всем будущим читателям и, в первую
очередь, естественно, вам, героям книги: Савлу Петровичу, Вете Аркадьевне,
Аркадию Аркадьевичу, вам, Нимфеям, вашим родителям, Михееву (Медведеву) и
даже Перилло. Но боюсь, что ему, Николаю Горимировичу, не понравится: он
все-таки, как писали в прежних романах, н е м н о г о с л и ш к о м устал и
угрюм. Думаю, попадись ему только в руки моя книга, он позвонит вашему отцу
- они с отцом, насколько мне известно, старые товарищи по батальону,
служили вместе с самим Кузутовым - и скажет: знаете, мол, какой о нас с
вами пасквиль состряпали? Нет, скажет прокурор, а какой? Антинаш, скажет
директор. А кто автор? - поинтересуется прокурор, - дайте автора.
Сочинитель такой-то, - доложит директор. И боюсь, после этого у меня будут
большие неприятности, вплоть до самых неприятных, боюсь, меня сразу отправят
туда, к доктору Заузе. Это верно, дорогой автор, наш отец служит как раз по
этой части, по части неприятностей, но отчего вы обязательно хотите указать
не титуле свое настоящее имя, почему бы вам не взять м и н о д в е с п?
Тогда ведь вас днем с огнем не найдут. Вообще говоря, неплохая мысль, я,
вероятно, так и сделаю, но тогда мне будет неудобно перед Савлом: смелый и
несгибаемый, он сам никогда в жизни так бы не поступил. Рыцарь без страха и
упрека, географ шел один против всех с открытым забралом, разгневанно. Он
может подумать обо мне плохо, решит, пожалуй, что я никуда не гожусь - ни
как поэт, ни как гражданин, а его мнение для меня крайне ценно. Ученик
такой-то, посоветуйте, пожалуйста, как тут быть. Дорогой автор, мне кажется,
что хоть Савла Петровича и нет с нами, и он, по-видимому, уже ничего о вас
не подумает, все-таки лучше поступить так, как поступил бы в подобном случае
он сам, наш учитель: он бы не брал псевдонима. Понятно, благодарю вас, а
теперь я хочу узнать ваше мнение относительно названия книги. Судя.по всему,
повествование наше близится к концу и время решать, какое заглавие мы
поставим на обложке. Дорогой автор, я назвал бы вашу книгу ШКОЛА ДЛЯ
ДУРАКОВ; знаете, есть Школа игры на фортепьяно, Школа игры на барракуде, а у
вас пусть будет ШКОЛА ДЛЯ ДУРАКОВ, тем более, что книга не только про меня
или про н е г о, д р у г о г о, а про всех нас, вместе взятых, учеников и
учителей, не так ли? Да, здесь участвует несколько человек из вашей школы,
но мне представляется, что если назвать ШКОЛА ДЛЯ ДУРАКОВ, то некоторые
читатели удивятся: называется ШКОЛА, а рассказывается только о двух или трех
учениках, а где же, мол, остальные, где все те юные характеры, удивительные
в своем разнообразии, коими столь богаты наши сегодняшние школы! Не
беспокойтесь, дорогой автор, передайте своим читателям, да, прямо так и
скажите, что ученик такой-то просил передать, что во всей школе, кроме них
двоих, да еще, быть может, Розы Ветровой, нет абсолютно ничего интересного,
никакого там удивительного разнообразия нет, все - жуткие дураки, скажите,
что Нимфея сказал, что писать можно только о нем, потому что только о нем и
следует писать, поскольку он настолько лучше и умнее остальных, что это
сознает даже Перилло, так что, говоря о школе для дураков, достаточно
рассказать об ученике таком-то - и все сразу станет ясно, так и передайте,
да и вообще, почему вас заботит, кто там что скажет или подумает, ведь
книга-то ваша, дорогой автор, вы вправе поступать с нами, героями и
заголовками, как вам понравится, так что, как заметил Савл Петрович, когда
мы спросили его насчет торта, - валяйте: ШКОЛА ДЛЯ ДУРАКОВ. Ладно, я
согласен, но давайте все же на всякий случай заполним еще несколько страниц
беседой о чем-нибудь школьном, поведайте читателям об уроке ботаники,
например, ведь его ведет Вета Аркадьевна Акатова, по отношению к которой вы
столь долго питаете свои чувства. Да, дорогой автор, я с удовольствием, мне
так приятно, я полагаю, что все скоро окончательно решится, наши
взаимоотношения все более определяются, все резче и резче, словно это не
отношения, но лодка, идущая по затуманенной Лете ранним утром, когда туман
все рассеивается, и лодка все ближе, да, давайте напишем еще несколько
страниц о моей Вете, но я, как это нередко бывает, я не понимаю, с чего
начать, какими словами, подскажите. Ученик такой-то, мне кажется, лучше
всего начатьсловами: и в о т.
углам два скелета. Один был искусственный, а другой - настоящий.
Администрация школы купила их в специализированном магазине СКЕЛЕТЫ, в
центре нашего города, причем, настоящие там стоят гораздо дороже
искусственных - и это понятно, и с таким положением л е щ е й трудно не
согласиться. Однажды, проходя вместе с нашей доброй любимой матерью мимо
СКЕЛЕТОВ - было это вскоре после смерти Савла Петровича, - мы увидели его
стоящим у витрины, где расставлены были образцы товаров и висело: з д е с ь
п р о и з в о д и т с я п р и е м с к е л е т о в у н а с е л е н и я. Ты
помнишь, надвигалась осень, вся улица куталась в длинные мушкетерские плащи
и ее разбрызгивали своими колесами и копытами прозябшие, утратившие
торжественность пролетки и фаэтоны, и все только и говорили что о погоде,
сожалея об утраченном лете. А Савл Петрович - небрито и худощаво - стоял у
витрины в одной ковбойке и в парусиновых, подвернутых до колен брюках, и
единственное, что выступало в его облике в пользу осени - были мокроступы
на босу ногу. Мама увидела преподавателя и всплеснула руками в черных
нитяных перчатках: батюшки, Павел Петрович, что вы здесь делаете в такую
нехорошую пору, на вас лица нет, на вас только рубашка и брюки, вы же
схватите воспаление легких, где ваш выходной теплый костюм и коверкотовое
пальто, которое мы подарили вам на прощанье; а шапка, мы так долго выбирали
ее все вместе, всем родительским комитетом! Ах, мамаша, - отвечал Савл,
улыбаясь, - не беспокойтесь вы, ради аллаха, со мной все обойдется, лучше
поберегите сына, у него вон уже сопли побежали, а насчет той одежды я так
скажу: черт с ней, ну ее, не могу, задыхаюсь, там трет, там жмет и давит,
понимаете? Чужое это все было, нетрудовое, не на мои куплено - вот и
продал. Осторожнее, - Норвегов взял маму под руку, - вас забрызгает
омнибус, отойдите от края. А почему, - спросила она, стараясь побыстрее
освободиться от его прикосновения, и это было слишком заметно, - почему вы
здесь, возле такого странного магазина? Я только что продал свой скелет, -
сказал учитель, - я продал его в рассрочку, завещая. Передайте Перилло,
пусть берет машину и приезжает, я завещал скелет нашей школе. Но зачем, -
удивилась мама, - неужели вам это не дорого? Дорого, мамаша, дорого, но
приходится как-то зарабатывать на хлеб насущный: хочешь жить - умей
Самойлова Елена
Самойлова Елена
Конюшевский Владислав
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Афанасьев Роман