Чтение 31–й страницы книги ~Дорога на Лос-Анжелес~

После ужина я начал снова. В конечном итоге, далеко не рассказ
получится. Я насчитал тридцать три тысячи пятьсот шестьдесят слов, не
включая неопределенные артикли. Роман, полный роман. В нем было двести
двадцать четыре абзаца и три тысячи пятьсот восемьдесят предложений. Одна
фраза содержала четыреста тридцать восемь слов, самое длинное предложение
из всех, что мне доводилось видеть. Я гордился им и знал: оно ошеломит
критиков. В конце концов, не всякому дано чеканить такие фразы.

И я писал дальше, когда только мог: строку-другую по утрам, три полных
дня в парке на лавочке, целыми страницами по ночам. Дни и ночи бежали под
карандашом, точно торопливые ноги детишек. Три больших блокнота уже были
упакованы написанным, затем к ним добавился четвертый. Через неделю труд
был окончен. Пять блокнотов. 69.009 слов.

То была история страстных любовей Артура Баннинга. На своей яхте он
плавал из одной страны в другую в поисках женщины своей мечты. У него
закручивались романы с женщинами всех рас и стран в мире. Чтобы упомянуть
все страны, я обратился к словарю и не пропустил поэтому ни одной. Их было
шестьдесят, и в каждой у него было по страстной любви.

Но Артур Баннинг так никогда и не нашел женщину своей мечты.

Точно в 3:27 утра в пятницу, 7 августа, я закончил книгу. Последним
словом на последней странице стало именно то, которого я желал.

Оно было - "Смерть".

Мой герой застрелился в голову.

Он приставил пистолет к виску и заговорил.

- Мне не удалось найти женщину своей мечты, - сказал он. - И теперь
я готов к Смерти. Ах, сладкая тайна Смерти.

Я, в действительности, не написал, что он нажал курок. Это
иллюстрировалось предположением, что доказывало мою способность обуздывать
себя в сокрушительной кульминации.

Итак, он был завершен.

ДВАДЦАТЬ ДВА

Когда я вернулся домой на следующий вечер, Мона читала рукопись.
Разложила стопки бумаги по столу и дочитывала последние слова на самой
последней странице, где как раз и была обалденнейшая кульминация.
Казалось, глаза у нее горят напряженным интересом. Я стащил с себя куртку
и потер руки.

- Ха! - сказал я. - Я вижу, ты поглощена. Захватывает, не так ли?

Она взглянула на меня с кислой миной.

- Это глупо, - сказала она. - Просто глупо. Оно меня не захватывает.
У меня от него живот схватывает.

- О! - сказал я. - Вот, значит, как?

Я прошелся по комнате.

- И кем же ты себя тогда, к чертовой матери, считаешь?

- Это глупо. Я не могла не хохотать. Большую часть, я, конечно,
пропустила. Я даже трех пачек отсюда не осилила.

Я потряс кулаком у нее перед носом.

- А что ты скажешь, если я тебе всю рожу расквашу в кровавое и
слюнявое месиво, а?

- Это пижонство. Все эти умные слова!

Я вырвал у нее из рук листки.

- Ты - католическая невежда! Грязная лицемерка! Отвратительная,
тошнотворная глиномеска-безбрачница!

Моя слюна забрызгала ей лицо и волосы. Она вытерла платком шею и
оттолкнула меня с дороги. Она улыбалась.

- А почему твой герой не убил себя на первой странице вместо
последней? Так бы история получилась гораздо занятнее.

Я схватил ее за горло.

- Следи очень тщательно за тем, что говоришь, римская блудница!
Предупреждаю тебя - будь очень, очень осторожна!

Она вырвалась, отцепив ногтями мою руку.

- Это самая худшая книга, что я только читала.

Я снова ее схватил. Она вскочила со стула, дико отбиваясь и царапая мне
физиономию. Я начал отступать, выкрикивая при каждом шаге:

- Ты - святоша, тошноблевотнейшая монахиня изо всех сучьезаразных
тошнотных монахинь поганых тупорылых бабуинов низкопробнейшего
католического наследия.

На столе стояла ваза. Она заметила ее, подскочила и схватила в руки.
Поигрывала ею, поглаживала, улыбалась, взвешивала, потом снова угрожающе
улыбалась мне.

Затем поднесла вазу к плечу, готовая метнуть мне в голову.

- Ха! - сказал я. - Правильно! Кидай!

Я дернул на груди рубашку, брызнули пуговицы, грудь обнажилась. Я
прыгнул перед нею на колени, выпятив грудь. Я бил по ней, колошматил
обоими кулаками, пока вся она не покраснела и не заболела.

- Бей! - орал я. - Дай мне как следует! Оживи Инквизицию! Убей меня!
Соверши братоубийство! Пусть все эти полы зальет богатой чистой кровью
гения, осмелившегося поднять руку!

- Дурак ты. Ты не умеешь писать. Ты совсем не умеешь писать.

- Шлюха! Монахиньствующая шлюшливая шлюха из самого брюха Римской
Блудницы!

Она горько усмехнулась.

- Обзывайся как угодно. Только не лапай меня руками.

- Поставь вазу на место.

Она мгновение поразмыслила, пожала плечами и поставила ее на стол. Я
поднялся с колен. Мы игнорировали друг друга. Как ничего и не было. Она
прошлась по комнате, подбирая с ковра мои пуговицы. Я некоторое время
сидел просто так - ничего не делал, только сидел и думал о том, что она
сказала про мою книгу. Мона ушла в спальню. Я слышал, как расческа со
свистом пропускает сквозь себя ее волосы.

- А что там такое с книгой? - спросил я.

- Она глупая. Мне не понравилось.

- Почему?

- Потому что она глупая.

- Черт возьми! Критикуй! Чего твердишь, что она глупая? Критикуй ее!
Что с ней не так? Почему она глупая?

Она подошла к двери.

- Потому что она глупая. Это все, что я могу о ней сказать.

Я ринулся на нее и придавил к стене. Я был в ярости. Я пришпилил ей
руки к бокам, сжал ноги своими коленями и впился взглядом прямо в лицо. От
злости она потеряла дар речи. Зубы ее беспомощно стучали, лицо побелело и
пошло пятнами. Но теперь же, когда я ее поймал, отпускать ее было страшно.
Про нож для рубки мяса я не забыл.

- Это самая чеканутая книжка, которую я читала! - завопила она. -
Ужаснейшая, мерзейшая, ненормальнейшая, смехотворнейшая книга в мире! Она
такая плохая, что я ее даже прочесть не смогла.

Я решил остаться безразличным. Отпустил ее и щелкнул перед носом
пальцами:

- Тьфу тебе! И на тебя. Твое мнение меня ни в малейшей степени не
волнует.

И отошел на середину комнаты. Остановился там и заговорил, обращаясь к
стенам вообще:

- Они и пальцем нас тронуть не могут. Нет - не могут! Мы разгромили
Церковь в пух и прах. Данте, Коперник, Галилей, а теперь и я - Артуро
Бандини, сын скромного плотника. Мы продолжаемся, и нет нам конца. Мы -
выше их. Мы превосходим даже их смехотворные небеси.

Мона потерла синяки на руках. Я подошел к ней и воздел руку к потолку.

- Они могут вешать нас и жечь, но нам нет конца - нам, соглашателям;
нам, изгоям; нам, вечным; соглашателям до скончания времен.

Не успел я пригнуться, как она цапнула со стола вазу и швырнула ее. На
таком близком расстоянии промахнуться было трудно. Ваза ударила меня, едва
я повернул голову. Она попала мне куда-то за ухо и разлетелась вдребезги.
На миг я испугался, что это разлетелся мой череп. Но разбилась всего лишь
маленькая хрупкая вазочка. Тщетно я ощупывал голову в поисках крови. Ваза
разбилась, даже не оцарапав меня. Звонкие осколки рассыпались по всей
комнате. Ни единой капельки крови на мне, и ни единый волосок не
пошелохнулся.

Чудо!

Спокойный и уцелевший, я обернулся. Воздев к потолку палец, будто один
из Апостолов, заговорил я:

- Даже Господь Всемогущий - на нашей стороне. Аминь говорю я вам,
хоть и разбиваются вазы о наши головы, но не ранят нас, и главы наши не
раскалываются.

Она обрадовалась, что я не пострадал. Закатываясь хохотом, убежала в
спальню.

Рухнула на кровать, и я слышал, как она все ржет и ржет. Я стоял в
дверях и смотрел, как она выкручивает от восторга подушку.

- Смейся, - сказал я. - Валяй. Ибо аминь говорю тебе я, тот смеется
хорошо, кто смеется последним, и ты должна согласиться с этим, сказав:
так, истинно, и еще раз так - так говорил Заратустра.