стал их забывать. Иногда он вспоминал о них и думал, что надо бы посмотреть,
какая у меня теперь жена, как из себя выглядит, и какая кошка, какой хотя бы
она масти, но в эти минуты жены и кошки обычно не оказывалось под рукой, и
Кошонкин забывал их еще крепче и забыл в конце концов до такой степени, что
точно и не знал уже, есть они у него или нет и засомневался, были они прежде
или, может быть, их - нынешней его жены и кошки - не было у него изначально
и поэтому некого ему было забывать и не замечать, а значит, и нечего на сей
счет волноваться.
заметил утром или, вернее, ближе к обеду. А еще вернее - к обеденному
времени. Потому что обеда в смысле первого, второго и третьего, у Кошонкина
не предвиделось. И Кошонкин выпил воды из бутылки и съел не до конца
черствый бублик, лежавший на подоконнике, не помня, когда и кто его туда
положил. Он вообще перестал вдруг помнить. Может быть, болезнью памяти
заразился и заболел, а может быть, нечего ему было помнить. И незачем. Ведь
то, что прошло и осталось где-то там, в прошлом и, значит, ни в чем,
никакими такими особыми приметами или заслугами не отличалось - чтобы
помнить его впоследствии, а настоящее - смысла не имело помнить, поскольку
чего же его помнить, если вот оно, здесь и сейчас, и тоже становится прошлым
прямо на глазах, практически ничего в нем не оставляя.
почувствовал, а вода, видно, долго стояла в бутылке и весь свой вкус от
времени потеряла, зато приобрела запах тления. Кошонкин запил бублик водой с
запахом и оставил бутылку стоять на подоконнике в прямых лучах июльского
солнца и высыхать изнутри. Здесь же, на солнце, лежала, желтея, бумажка.
Кошонкин прочел ее и подумал - пойти что ли? И пошел. Он пошел к родителям
своей первой жены, умершей в молодости, двадцати восьми лет от роду и
сделавшей Кошонкина - тогда тоже еще молодого - вдовцом. И про нее, про эту
жену своей молодости, Кошонкин иногда помнил и вспоминал. Отрывочно, без
избыточных чувств и эмоций, но вспоминал. Не потому, что потерял ее -
Кошонкин не воспринимал свою жизнь как цепь потерь или как цепь
приобретений, он, можно сказать, никак ее не воспринимал, а если
воспринимал, то как простейшую механическую смену дней и ночей, и лет. И
когда не стало у него в молодости Риты, он не испытал непереносимых
страданий, хотя, наверно, по-человечески было ее Кошонкину жалко. Такая
молодая и закончила жить, не дожив ни до чего определенного. И дочку не
вырастив и на ноги ее не поставив. Но с дочкой все логично тогда решилось и
естественным образом. Ее взяли к себе жить тесть и теща Кошонкина, так как
она слишком уж была похожа на свою покойную мать, а их - тестя с тещей -
дочь. И они воспитывали ее и думали, что это их Рита жива и здорова, растет
у них на глазах и превращается постепенно из маленькой девочки в девушку во
второй раз.
родителям, шел Кошонкин по улицам и проспектам города, а улицы и проспекты
лениво кишели людьми. Люди двигались неторопливо и хаотично, во все стороны
сразу, потея от влажности и жары и глядя то влево, то вправо, то прямо
вперед и, похоже, ища для себя чего-то, может быть, какой-то другой, новой,
незнакомой им жизни. И большинство из них, конечно, надеялось и имело
твердую уверенность, что она, эта ожидаемая ими жизнь, наступит. Сразу, как
только у них появится много лишних свободных денег и можно будет взять для
себя все возможное от магазинов, базаров, кафе и ресторанов, одним словом,
от жизни, а точнее - от радостей жизни. И они поводили в воздухе чуткими
нервными носами, улавливая, откуда и куда дует ветер и что он с собой несет,
и что уносит. И хотя на улицах и проспектах города, перекрытых зданиями и
сооружениями, не чувствовалось никакого ветра, а стоял неподвижно зной лета,
они, люди городских улиц, все равно вели себя так, как будто улавливали
ноздрями самые легкие движения воздуха, самые тихие дуновения. Только
Кошонкин их не улавливал и никуда не смотрел, а шел себе сквозь и все. Но
что-то он перед собой, конечно, видел, видел и ничего из увиденного не
оставлял в сознании, а фиксировал окружающую действительность одним лишь
поверхностным зрением, как фиксирует все, находящееся перед ним, пустое в
сущности зеркало. Он видел этих людей, среди которых давно уже не встречал
ни единого знакомого, как будто все они - и друзья, и враги, и соученики, и
сослуживцы прошлых лет - или уехали куда-то из города, или не выходили из
своих домов никогда, или умерли, или изменились внешне до полной
неузнаваемости, благодаря движению времени в пространстве, не проходящему
бесследно ни для кого. Однажды только встретился Кошонкину знакомый человек,
которого он как раз не хотел бы встретить, и видеть его лицо никогда бы не
хотел. И именно этот нежелательный человек встретился как-то Кошонкину,
вынырнув из уличной толпы, двигавшейся встречно и выбив тем самым Кошонкина
из колеи на несколько длинных недель. Но это случилось давно, а не сейчас.
Сейчас Кошонкин видел собаку, бежавшую на трех ногах вдоль бульвара с чем-то
съедобным во рту. Она не могла есть на бегу, потому что сосредоточила всю
себя на передвижении и на погоне. Ее догоняли другие собаки, более сильные,
молодые и голодные. Они хотели отнять еду у трехногой собаки, а, возможно,
она сама украла ее у своих сородичей. И поняв и убедившись, что ей не уйти,
собака села и справила свою естественную собачью нужду, а еду - кость,
обросшую лоскутами синеватого мяса - положила бережно на траву перед собой и
подоспевшие собаки стали хватать кость зубами и, конечно, передрались, дав
уйти от возмездия собаке на трех ногах в неизвестном им направлении.
пешком, стоял он рядом с густо татуированным гражданином. На предплечье у
гражданина была наколота синяя до черноты церковь с папертью, куполом,
крестом и всем остальным, и Кошонкин видел, как этот татуированный гражданин
медленно поднимал руку, чтобы взяться за поручень, и церковь сначала
накренилась, а потом опрокинулась и повисла крестом вниз, и поплыла вместе с
рукой, сжавшей поручень и вместе с трамваем, и вместе с теми, кто в этом
трамвае ехал от памятника Ленину к центральному железнодорожному вокзалу. У
вокзала трамвай сделал разворот на сто восемьдесят градусов, и Кошонкин
вышел из него через переднюю дверь, ничего не сказав вагоновожатой,
проверявшей билеты у всех, ввиду конечной остановки маршрута. Нечего ему
было сказать - проездного Кошонкин не имел и вообще никакого билета не имел,
так как кондуктор в вагоне ему не встретился и деньги за проезд не
потребовал. А если бы и потребовал - денег у Кошонкина не было в карманах.
Куда-то они из его обихода исчезли, чего Кошонкин пока не заметил. Но это -
пока, это он должен был когда-нибудь заметить. Не сегодня, так завтра, не
завтра, так через два или, максимум, три дня, которые еще предстояло ему
как-то прожить, и он уже проживал их, идя в данный момент пешком от
железнодорожного вокзала к речному порту, поскольку там невдалеке жила с
родителями своей матери его дочка Лена. Он получил телеграмму, и сначала
положил ее на подоконник, и она пролежала на нем какое-то количество дней, а
сегодня, заметив ее и прочтя, что его просят прийти - пошел. Не затем пошел,
чтоб узнать, зачем его звали, а потому, что звали. И не задумывался Кошонкин
над этим вопросом - зачем. Как-то в голову ему не пришло - задуматься. И
придя, тоже он не спросил - зачем его вызвали, и где находится дочь - не
спросил, а сел на стул у окна и стал сидеть. А родители Риты то ходили по
комнате, нося чашки для чая, то садились на диван и что-то говорили
малозначащее, то опять носили из кухни все, что положено. И чай, когда он
вскипел и заварился, тоже они принесли в комнату и пригласили Кошонкина к
столу, и он придвинулся к нему от окна вместе со стулом, и сразу начал
прихлебывать из чашки горячий чай и есть хрупкое домашнее печенье. В то
время как бывшие тесть и теща рассуждали о всяких общих и мировых проблемах,
и о кризисе в нашем обществе, и о перспективах его развития, и о богатом
соседе, которому в восемь часов вечера, средь бела, можно сказать, дня,
сломали в трех местах челюсть одним ударом, отняли все деньги и документы, и
он может остаться уродом. А о себе они говорили - мы старые люди и живем по
наклонной плоскости за счет инерции, накопленной за годы и годы, мы,
говорили они, работали и выработали себя до предела, и обессилев, уходили на
заслуженный отдых, отдыхали кто сколько мог и возвращались снова, и снова
работали, и больше уже не можем, потому что пора нам начать жить в ожидании
приближающегося конца. А молодые, наоборот, говорил тесть, не могут работать
и жить, как жили и работали мы, их отцы и их деды, поскольку их - молодых -
тошнит. И особенно тошнит детей. Но и юношей, и девушек тоже тошнит. Это,
говорил, прямо эпидемия какая-то, вроде СПИДа, болезнь конца века,
передающаяся на нашей родине как половым, так и всеми иными путями, и мы,
значит, не хотим, чтобы внучку нашу Леночку, а твою дочь родную тоже
тошнило, как всех, и она не хочет этого и поэтому выходит со дня на день
замуж.
не выросла - при чем тут это". А Кошонкин сказал "м-да-а" и снова стал
жевать печенье и хлебать чай из чашки, а тесть снова стал говорить на темы
обстановки в стране и в мире, и сделал вывод, что в мире обстановка гораздо
более стабильная, чем в стране, и, можно считать везением, что Леночка
познакомилась и теперь сочетается браком с гражданином не нашего, а чужого
государства, то есть, проще говоря, с цивилизованным иностранцем, с которым
они, между прочим, будут еще венчаться в Ватикане. Но это позже, после
нашего районного ЗАГСа и после отъезда на ПМЖ.
родителей умершей Риты и мнения никакого высказывать не думал. Потому что у
него не было мнения по данному поводу. И по другим поводам не было. Но
родственники ничего больше не говорили. Они уставились на Кошонкина, пьющего
чай и жующего печенье. И он под их взглядами сказал:
- никогда не поздно, если при жизни. Мне - и то не поздно. А Леночка примет
истинно католическую религию и все, и будет венчаться законно.
свое "да" после каждой фразы, а Кошонкин пил чай с печеньем. Хозяева же ни
Максимов Альберт
Мацумото Сэйте
Корнев Павел
Лукин Евгений
Свержин Владимир
Смоленский Вадим