Чтение 31–й страницы книги ~Тайна дела N 963~

- Вот тебе и мой ответ. Давай посмотрим, как Федя сработает
полуфинал. Тут у него в компании Бенсон. Не затрясется ли?

Когда объявили выход Джона Бенсона, стадион взорвался таким дружным
ревом, что я невольно посочувствовал Федору Нестеренко - такая
психологическая атака не каждому под силу.

С напряженным вниманием, внутренне как-то собравшись, точно мне
самому предстояло бежать, я наблюдал за приготовлениями к старту. Бенсон
что твой призовой конь - гарцевал перед ошалевшей публикой, красуясь
своими действительно потрясающими мышцами. Федя одним из первых встал на
колодки, застыв в скрюченной позе. Впрочем, только Бенсон не спешил, и
судья вынужден был поторопить его. Но Джон долго еще устраивался, возился
с колодками, пока, наконец, замер. И тут же, не ожидая выстрела, рванулся,
за ним - еще трое.

Фальстарт.

Федя устоял, и это мне понравилось. Выходит, не соврал Крюков.

Но финишировал Федя только третьим, хотя, как мне казалось, бежал во
всю силу. Впрочем, для выхода в финал этого хватило.

Оставалось ждать вечера, чтобы увидеть действительную мощь нашего
спринтера.

Я оглянулся, ища глазами Сержа, но, к разочарованию, не обнаружил
моего толстячка. Не оказалось его и в номере. Не увидел я его и в
пресс-баре, столь любимом Казанкини. Впрочем, как выяснилось чуть позже,
поиски мои были обречены на неудачу: Серж улетел в Париж еще ночным
рейсом, не оставив мне записки и не позвонив...

- Ты остаешься, Сань? - спросил я Лапченко, с комфортом
расположившегося в ложе прессы. Спросил, и без его ответа понял: Саню
теперь и краном с места не сдвинешь...

В пресс-центре я столкнулся нос к носу с Дейвом Дональдсоном. Мы
сразу узнали друг друга.

- Хелло, мистер Олех Романько! - взорвался Дейв и бросился обнимать
меня с такой страстью, что можно было подумать - встретились близкие
родственники, не видевшие друг друга вечность.

Я и не думал сопротивляться.

- Я только-только с самолета. Вот, держите, газета. Материал произвел
эффект разорвавшейся бомбы. Мне тут в пресс-центре, не успел я заявиться,
сообщили, что трижды звонил Лондон. Уже говорил с шеф-редактором. Мне даны
все карт-бланши! Вы не передумали, мистер Олег Романько?

- Дейв, зовите меня по имени, иначе я скоро так зауважаю себя, что мы
с вами потеряем общий язык!

- Нет, нет, что вы, мис... о, извините, Олех!

Он мне все больше нравился, этот английский "гробокопатель", как
величают на Островах репортеров, имеющих дело с криминальными историями.
Что-то было в нем искреннее, чистое, восторженное, идущее от самого
сердца.

Я взял "Дейли тайм", и на первой же полосе увидел заголовок: "Взрыв
на Турецкой площади в Вене. Кто убил Майкла Дивера? Мафия рвется в спорт".
И чуть ниже, мельче: "Наш специальный корреспондент Дейв Дональдсон уже в
Вене, чтобы держать вас в курсе этой загадочной истории. Только в "Дейли
тайм"!" Я поспешно пробежал глазами три десятка строк и облегченно
вздохнул: вчера забыл предупредить Дейва, чтоб он нигде пока не называл
мою фамилию, но он и сам догадался это сделать.

Но договорить нам не дали. Неприметный, в сером стандартном костюме с
неброским однотонным галстуком, средних лет, среднего роста мужчина
подошел к нам и негромко осведомился, обращаясь к Дейву:

- Извините, вы - мистер Дейв Дональдсон?

- Да, я собственной персоной, но чем могу быть вам полезен? - выпалил
репортер, с удивлением разглядывая незнакомца.

- Я - комиссар криминальной полиции Райх. Не будете ли вы столь
любезны уделить мне несколько минут?

Дейв дернулся было ко мне, с языка его чуть не сорвались опрометчивые
слова, но в последний момент прикусил язык, что, однако, не ускользнуло от
внимания комиссара - он изучающе осмотрел меня с головы до ног. Я поспешил
сказать:

- Я буду или здесь, или на трибуне, Дейв.

- Да, подождите меня, Олех!

Я взял в руки третью банку пива. Появление комиссара заставило
лихорадочно работать мозги. Ясно, что Дейва пригласили на беседу не за то,
что он в неположенном месте оставил свой "кар" (скорее всего, он еще не
успел им тут обзавестись, подумал я, но ошибся - Дейв нанял автомобиль еще
в аэропорту Швехат), или чтобы провести светскую беседу о том, как
работают их коллеги в Лондоне. Его расспрашивают о погибшем водителе, и
ему доведется выложить то, что знает, в противном случае, по местным
законам утаивание подобных сведений приравнивается к недоносительству и
подлежит уголовной ответственности.

Мои предположения оправдались.

- Я рассказал им предысторию. Другого выхода не было, он прижал меня
к стенке. Зато комиссар кое-что сообщил и мне: взрывчатка американского
производства, где-то около двух десятков килограмм. Устройство с часовым
механизмом. Да, они обнаружили водительские права Майкла Дивера. Да,
комиссар интересовался, кто вы. Я сказал, советский журналист, и он
успокоился. Но, как мы и уславливались, я не связывал ваше имя с этой
историей.

- Спасибо, Дейв.

Мы проговорили еще около получаса, кое-что пришлось освежить из той
лондонской истории и кое-что добавить нового. Парень просто с трудом
усидел на месте. Я по-хорошему позавидовал ему: раскопать такой материал!

- Я быстро отстучу это в Лондон, чтоб успеть в вечерний выпуск - и
сразу сюда. Впрочем, - озабоченно спохватился он, - позвоню с автомата,
черт его знает, не подслушают ли здесь. Мне конкуренты ни к чему!

На вечерние финалы народ валил валом. Пратер и без того в выходные
дни, да еще весной, гудит, как растревоженный улей, а нынче мы с Саней с
трудом протолкались к пресс-центровскому входу, преодолев цепь зевак,
взявших в кольцо турникет. Можно подумать, что отсюда появится сам Джон
Бенсон или Карл Льюис, чтоб раздавать автографы!

Нет, есть что-то особое в таких состязаниях, собирающих лучших из
лучших - будь то футболистов или хоккеистов, пловцов или баскетболистов,
теннисистов, гандболистов или велосипедистов, - притягивающее,
заставляющее человека молодеть, если он переступил порог юности, и ощущать
подъем душевных и физических сил, если ты молод, и жизнь у тебя впереди. В
душе у нас живет до последнего дыхания вечная мечта о силе и мужестве, о
всеобщем братстве, и мечта эта тем сильнее, чем меньше тебе удалось
приблизиться к ней. И тогда сбывшаяся мечта других, обретшая свои реальные
черты на твоих глазах, заставляет человека забывать, что он - лишь
свидетель. Здесь нет чужих праздников - здесь все твое!

Я с грустью подумал, что Серж уже не увидит этого праздника, не
вдохнет воздух победы - пусть чужой, пусть невероятно далекой для тебя, но
он так сладок, так легкокрыл, этот дух, что и твое сердце отзывается на
него бешеными ударами, разгоняющими застоявшуюся, ленивую кровь. Я не
осуждал Сержа, у каждого есть свой предел, и плохо, если ты не уловишь,
когда пересечешь невидимую черту. Казанкини понял, что дальше ему по этой
дороге не идти и лучше честно сойти, чем подвести ожидания тех, кто верит
тебе и надеется на тебя.

И хотя в том автомобиле место с водителем должен был занять "мистер
Олег Романько", Серж не выдержал. Ну, да бог с ним...

В пресс-центре мы задерживаться не стали. Лишь взяли стартовые
протоколы, даже в бар не заглянули - так не терпелось побыстрее окунуться
в атмосферу предстартовой лихорадки, охватывающей не одних участников, но
и тех, кто наблюдает со стороны, с трибун.

Мы успели занять места в третьем ряду пресс-ложи, дававшие
возможность видеть участников финала от старта до финиша. Неподалеку от
нас, правее, следовательно, ближе к финишу, сидел Крюков. Он помахал мне
рукой, силясь улыбнуться, но улыбки не получилось - напряжение свело мышцы
его лица в какую-то гримасу, точно Крюков передразнивал кого-то. Легко
догадаться, что переживает тренер, когда на старт выходит ученик, которому
ты много раз рассказывал, что и как нужно делать, заставлял его вновь и
вновь преодолевать себя, выдавливая по капле неуверенность, страх,
безволие, накачивая мышцы ног и сердца. И вот он остался один на один с
теми, чью волю, мышцы, надежду нужно одолеть, победить. И никто не в силах
помочь, подсказать, как это сделать именно теперь, здесь, на Пратере. А
если... если не удастся, если коса найдет на камень? Такие мысли нужно от
себя гнать, иначе сиди дома у телевизора и сопереживай...

Не знал я тогда, что иные мысли не давали покоя Вадиму Крюкову,
мучили почти физически, до сердечной боли и тошноты: для него этот финал,
как последний экзамен, после которого ты - или триумфатор, или жалкий
фигляр, чья физиономия будет вызывать в лучшем случае сочувствие и
жалость. Он поставил на карту больше, чем мог, чем имел право, но Крюков
давно переступил черту, за которой уже не было предела...

Участники выстраивались на старте, подгоняли колодки, входили в роль.
Успокаивались судьи, утихали трибуны, приостановились выступления в других
секторах. Все ждали финала стометровки.

Быстротечен бег, каких-то десять секунд. Но сколько в нем: красота и
совершенство - неуклюжесть и корявость, сила и воля - слабость и
раздавленность, вся жизнь в этих десяти секундах.

Слабо хлопнул выстрел, спортсмены дружно рванулись вперед, еще
равные, еще верящие в победу, еще вкладывающие в каждый шаг максимум
энергии. Но вот вперед рванулся Джон Бенсон и стал удаляться от остальных.
За ним неотступно летел только Карл Льюис. Федор был пятым - он, я видел,
засиделся на старте. Крюков вскочил на ноги под стартовый выстрел и что-то
орал, но его голос тонул в слившемся воедино реве трибун.

И тут произошло то, о чем еще долго толковали на страницах газет и с