в кэбе, который везет их на службу. Они не знают отчаяния. Они упитанны и
благополучны. У них жены толстые. Они в церковь ходят по воскресеньям в
новом костюме. Таких новелл, какие сочиняет поразивший тебя Портер, я
готов писать поштучно в день. Но мне же будет стыдно печатать такое! Где
язык? Стиль? Какова главная идея? Где отчаянье, которое должно потрясать
сердца читателей? Где безответность вопросов?
Может быть, я засиделся в своем доме, в грозной тишине моей библиотеки?
себя пристрастному бичеванию. И все это для того, чтобы заманить тебя в
гости, сесть к столу, затопить камин и погрузиться в беседу, которая столь
нужна тем, кого связывает не год и не пять, но тридцать лет дружества.
удивился: отчего столько раздражения в моем ответе? Что меня больше
задело: твои восторги по поводу Портера или же его вещи? Но если так, надо
перечитать еще раз, так что я оставляю его рассказы себе, ладно?
меня. Нельзя совмещать литературу и похоть; работа над рукописью убивает
желание любить.
"бессилие".
времена инквизиции, когда подозрительность была повсеместной, и в
последние месяцы абсолютизма, при всеобщем разложении, накануне взрыва
люди с г и б а л и с ь перед неизбежным, думали о нем, изредка решались
обмолвиться с самыми близкими о том, что грядет, но ничего не
предпринимали, чтобы хоть как-то противостоять этому мистическому,
непонятному, устрашающе-неотвратимому будущему.
ты просыпаешься утром, говоришь любимой "здравствуй", помогаешь ей
подняться с ложа, ждешь ее за столом, пьешь с нею кофе, говоришь о том,
что сегодня, наверное, будет дождь, интересуешься, заметила ли она, как
ярко расцвели калы, какой сочный, нутряной у них цвет, слушаешь ее ответы,
смотришь в ее глаза, ставшие громадными, невероятно живыми, реагирующими
буквально на все окружающее, и понимаешь при этом, что остались ей не
годы, и не месяцы, а недели, может быть, даже дни.
Может быть, это не даст болезни подтачивать ее здоровье ежеминутно? Что,
если просить ее переписывать то, что я держу у себя в столе? Расклеивать
строчки из дневников, которые я привез? Ах, боже мой, да кто я такой,
чтобы надеяться на успех?! Если бы я был настоящим писателем, если бы я
был высоко благороден, а не обычен и мал, если бы мои книги проникли в
народ и формировали его душу, тогда Этол чувствовала бы это и дралась не
столько за свою жизнь, сколько за мою надобность людям, потому что в любом
человеке гражданское - как бы глубоко оно ни было запрятано - превалирует
над личным, каждый человек в душе своей носит задатки нереализовавшего
себя Цицерона, Клеопатры, Руссо или Баха. Только большой Литератор может
формировать героические характеры, легко переносящие невзгоды, уверенные в
том, что будущее, сколь бы ни был труден к нему путь, окажется прекрасным,
значительно более полным и достойным, чем прошлое и настоящее.
что если бы Корнель, автор героических характеров, которым многие в ту
пору подражали (а не просто пролистывали его творения на сон грядущий или
же успокоенно откладывали - если речь шла о папской цензуре - "ничего
опасного не замечечено, можно печатать"), был бы жив, он бы дал ему титул
герцога.
зазорно следовать. Впрочем, даже если бы я стал Корнелем, герцогское
звание мне бы не присвоили из-за подсудности, которая, увы, на всю жизнь.
Продажные политики, сидящие в Капитолии - до тех пор пока их самих не
выгнали, как торговцев из храма, - внимательно следят за "чистотою"
граждан, в первую очередь формальной, отмеченной справкой, документом,
архивом, но отнюдь не за чистотою духовной, истинной, проверяемой не
бумажной выпиской, но реальным делом.
смена обстановки хоть как-то поможет ей, соки духовные вольют новые силы в
ее угасающую плоть, но врач, которого время от времени приглашают, считает
перемену климата нецелесообразной. Если бы я жил в доме Этол в ином
качестве, может быть, ко мне бы прислушались, ибо я убежден, что врач не
прав. Поскольку он считает, что дни Этол сочтены, надо пробовать все, что
только можно, ломать устоявшиеся медицинские доктрины, позволять себе
надеяться на Чудо, навязывать эту веру несчастной Этол. Правда, у нее, как
у всех смертельно больных, началось некое отторжение правды, она не то
чтобы не хочет, она уже просто-напросто не умеет понимать свое положение,
совершенно искренне обсуждает со мною фасоны следующей весны,
рассматривает фотографии парижских мод, советуется, что пойдет ей, а что
нет, а я должен быть при этом веселым, я должен спорить с нею, убеждать ее
в том, что надо будет сшить не синее, а лиловое платье, поскольку это еще
больше подчеркнет совершенно особый цвет ее глаз.
началось на прошлой неделе, когда Этол, после ужина, когда я помог ей
перейти в спальню, как бы невзначай спросила: "Если бы случилось страшное
и ты бы погиб в Гондурасе, я бы никогда не вышла замуж. Или, быть может,
только после того, как Маргарет стала взрослой. А ты?" Я ответил ей, что
такие вздорные мысли мне никогда не лезут в голову (а они лезли!), я
отказываюсь отвечать на такой отвратительный вопрос, мы будем жить еще
сорок девять лет, одиннадцать месяцев, семь дней и четырнадцать часов, а
потом нам смертельно надоест все это предприятие, именуемое жизнью, и мы
уснем вместе, а проснемся в чистилище. (Д о б р о не есть следствие
людских размышлений. Оно в нас заложено изначально, а если порою и
благоприобретено, то лишь в самых малых дозах. Конечно, оно присуще всем,
но зримо проявляет себя лишь в натурах особо одаренных, выходящих из рамок
обычного. Но ведь, возражаю я себе, чтобы хоть как-то успокоиться, такого
рода люди обычно проявляли себя в деле, в идеях, в проповеди, как Лютер,
такого рода личности обычно вносили новое качество в мир, а моя Этол
прожила свою короткую жизнь лишь заботами обо мне и Маргарет, лишь
страданием, которое я принес ей, лишь ожиданием перемены к лучшему. Зачем
же такая несправедливость? Почему она не выразила себя так, чтобы людям
стало хоть на чуточку легче жить и радостнее думать о грядущем?! А может
быть, Нравственность и Добро распространяются среди людей только в том
случае, если становятся мыслью изреченной?)
равно я испытываю постоянный страх. Мне кажется, что это письмо может не
дойти до тебя и вернуться обратно, к Рочам, и Маргарет вскроет его, и оно
попадется на глаза Этол, и она узнает всю правду (если только она и так не
знает ее до конца, о чем я писал тебе выше), я опасаюсь, что кто-то где-то
почему-то делает все, чтобы меня арестовали задолго до суда, и это сразу
убьет Этол, и виноват в этом буду один я, а не тот, кто где-то и почему-то
копает против меня... Я представляю себе, что один из родственников тех
бандитов, которых мы перестреляли на границе, когда они хотели вторгнуться
к нам, все эти годы выслеживал меня, и теперь нашел, и постоянно наблюдает
за домом Рочей, но мстить он намерен не обычным, не страшным в общем-то
способом - выстрелом в грудь, но особо изощренно, - похитив Маргарет. Чем
ближе день суда, чем хуже состояние Этол, тем ужаснее мне жить из-за
постоянного, гнетущего чувства страха, который ранее был неведом мне. А
как это мешает работе, Ли! Перед моим мысленным взором проходят дикие
картины ужасов, они перечеркивают все те сюжеты, которые ранее просто-таки
толпились в моей голове, а потом я начинаю думать о себе, как о бездушном
чудовище, которое живет лишь своими представлениями, когда рядом, в пяти
шагах, хрипло дышит в неосознанном (а может, осознанном?) предсмертье
прекрасный двадцатишестилетний человек, мать моего ребенка, нежная,
взбалмошная, несчастная, обреченная Этол...
грандиозный пир. Старый Уолт Порч, "орел-стервятник от критики", как ты
изволил выразиться, знает цену слову, боится его и трепещет перед ним.
Орел - самая большая птица (хоть и хищная), орел мух не ловит, он ищет
партнера, хоть в чем-то равного ему по значению. (Кстати, именем орла
где-то называют наиболее ценную железную руду, "орлиный камень".) Что же
касается "стервятника", то и здесь исследование глубинного, таинственного
смысла, заложенного в неразгаданность слова, следует толковать в пользу
последнего, ибо наиболее близким по смыслу синонимом следует считать слово
"яростный". Да, да, именно так! Эрго, я - по твоему определению -
Суворов Виктор
Свержин Владимир
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Витковский Евгений