окружающую действительность; может, когда в учебниках займу хоть одну
строку: комплекс Мордасова - жулики и выездные - ну, и потом учителя
скажут детям, мол, дорогие крошки, вывелось у нас такое уродливое явление,
слава богу недолго продержалось, всего-то жизнь одного-двух поколений, для
ее величества истории тьфу! растереть и забыть, но видели бы вы, детки
дорогие, как несли себя выездные жулики, как ног под собой не чуяли, будто
парили над землей и только такие, как бронзовый Гриша, все видел и все
понимал и терпел, и молчал, не от трусости, а зная, что еще не настало
время рухнуть этому комплексу, не создались предпосылки и общественная
необходимость, и Гриша терпел; и все же, Шпын, терпеть - одно, а делать
вид, будто ничего не понимаешь, совсем другое, и держу я эту речь вовсе не
по злобе или желая тебя обидеть, а напротив - для укрепления нашего
братства и для того, чтоб проникся ты верой - нет разницы между нами,
нельзя одному быть чуть более жуликоватым, другому чуть менее, жулик он
жулик и есть, вроде как дерево, возьми сосна, маленькая или большая, разве
не ясно, что маленькая сосна вырастет в большую и никогда в клен,
порода-то одна; и все это сказал я тебе, Шпын, только борясь за уважение к
себе с твоей стороны. А то обидно! Возьми, два волка бок о бок сидят в
клетке, рядком: про одного говорят - лютый зверюга, пощады не жди, а про
другого, вот, мол, из него собака вывелась, лучший друг человека и тэ пэ,
а волки-то - братья родные, одного помета и тот, что зверюга лютый, и тот,
что прадедушка разлюбезного домашнего пса. И не говори мне про врачей
наших, в песках пустынь спасающих народы мира, и про инженеров, возводящих
плотины и порты, есть и такие, но мы-то знаем, про каковских речь держим.
Спасибо тебе, Шпын, за участие, за внимательное слушание и там, в далеком
твоем далеке, скупая на корню лабуду из Гонконга и Тайваня, всегда помни:
деньги в оплату за твои поставки и я, и Настурция, и Боржомчик, и все мы
уже имеем, нам никаких кредитов для товарооборотов не надо и ждем мы вас с
распростертыми объятиями и торговаться не станем, одна просьба - не говори
только, как тяжко вам там было, как тосковал ты и как не хватало тебе
памятника Пушкину и золотых листьев на Бульварном кольце...
из глубин памяти Мордасова всплыло киновидение: пьяный белый офицер,
кафешантан, девица с разрезом до пупа и офицер красавец-малый шепчет:
"Зиночка, сожжем мосты! Жить надо страстями!" Кажется, так или примерно
так, и ничего не слыша от гудения в голове, от обломков только, что
прочитанного монолога для Шпындро, сетуя слезно, что монолог этот обречен
на погибель, испустит дух так и не тронув ушей Шпына, цепляясь за край
стола, чтобы не рухнуть на пол, Мордасов выкрикнул на весь зал:
внимательно изучил все настенные мудрости - сохранил привычку еще со
студенческих лет, забавные попадались речения - выбрался Шпындро, как раз
под хлесткие выкрики Мордасова: сожжем мосты... жить надо страстями!..
грязь: укрыться в туалете? Глупо, лучше к столу, выслушать все, как есть,
а если получится, отвести удар или смягчить, или обратить все в шутку -
выпито ого-го - пообещав Мордасову компенсацию.
расставили микрофоны и завыла пристанционная певичка; Настурция потянула
на танец Филина, уронившего в ухарском рывке в положение стоя салатницу,
взревели бас-гитары, Мордасов кричал, не переставая: сожжем мосты! А
Боржомчик перехватил на полпути перепуганного Шпындро и шепнул: "Не
бойтесь, все схвачено!" Стало легко и просто.
ядрами, топтание грузного тела и кружение его напоминало медведя на задних
лапах да еще с завязанными глазами. Настурция ничего не замечала сейчас -
ни Филина, не Шпындро, ни Мордасова; ни единый мужчина в мире, как
таковой, не занимал ее, она желала только одного - опору в этой жизни, не
важно каких статей, сколько лет карабкающуюся по жизни, не важно какой
комплекции и цвета волос, а только надежную, за спину которой можно
укрыться, как за спину мамы, обхватив руками подол и тыкаясь носом в
теплые ноги.
ощутимо поубавилось, особенно в части балыка, Шпындро густо намазал хлеб
маслом и водрузил последний янтарный кусок. Неужели что болтнул Колодец?
Неужели открыл Филину их игры тихие? Неужели?.. Мордасов при заметном
опьянении умудрялся сохранять вид неприступный, даже таинственный,
украдкой огляделся, не видит ли кто и подтянул молнию на ширинке.
этой жизни, полной светлых идеалов и дурных людей. Краем глаза Шпындро
засек человека, бочком вошедшего в ресторанный зал и перебросившегося
парой слов с бьющим от нетерпения копытом Боржомчиком.
погладил по щеке, по уху, будто любимую. - Не боись! Мы ж в одном
комплексе, сосны, волки, братство нечистых на руку...
ладонью по лбу. - Комплекс Мордасова, значитца, я открыл...
чашку от приемщика, хотя повсюду уже в открытую стояли бутылки коньяка -
время запрета вышло. Боржомчик, как видно ценящий традиции, продолжал
подтаскивать коньяк в кофейных чашках, к тому же официант понимал, что
поголовный-поштучный учет чашек значительно затруднен, не то, что выпитых
бутылок, и его грели предвкушения выписки счета.
кудрей; Игорь Иванович естественно не мог предположить, что прибыл с
тайным сообщением Мордасову Туз треф.
подбородком, на полке для флаконов и кремов, не отражаясь в затуманенном
паром зеркале, матово поблескивал фарфоровый пастушок и коровенка,
вырванные у Крупнякова. Аркадьева терла спину и затылок жесткой щеткой и
неотрывно гладила глазами то бока коровы, то кафтан пастушка, то свирель
тонюсенькую в обрамлении ярких губ. Муж задерживался, и Аркадьева
выговаривала себе за поспешность отбытия: могла б и поощрить Крупнякова
участливой болтовней после всего, а с другой стороны хорошо, что она по
всем приметам давным-давно дома, будто и вовсе не выбиралась в город и,
когда заявится муж - неизвестно откуда! - ее погубленная суббота должна
если не усовестить его, то по крайней мере размягчить, что само по себе
давало определенные козыри. Как использовать их конкретно, Наташа
Аркадьева не думала: козыри всегда пригодятся.
бесцеремонным уводом пастушка, что ж, Аркадьева не алчность свою тешила, а
пеклась еще и о том, чтоб воспоминание Крупнякова не стало прочим среди
равных, чтоб отличалось глубиной переживаний, а то, что Крупняков не на
шутку переживал утрату пастушка, сомнений не вызывало.
или ином периоде пребывания в далеком-далеке и как любое прошлое навевали
грусть, но и грели, зримо убеждая, что из всех мыслимых прошлых ей с мужем
удалось урвать наиподходящее.
телевизора под пастушка, несколько раз передвигала его по стеклянной
поверхности, примеряясь, где же истинное место нового приобретения и,
наконец, нашла пристанище меж китайскими вазочками, прописала постоянно.
тонюсенькой свирели. Крупняков верещал влажным голосом, пытаясь придать
ничего не значащим словам очарование многозначительности. Аркадьева
слушала, не перебивая: имеем право за свою статуэтку; в завершении
Крупняков заверил, что давно ему не было так хорошо и все прочее, в
общепринятых выражениях, впрочем, не скатываясь за грань явной пошлости.
подперли с двух сторон бревнами, после дождя торговки зеленью уже не
вернулись, и вечером, когда Туз треф крался к ресторану на доклад
Мордасову, ничто не напоминало о дневном проишествии, разве что Рыжуха в
сотый раз бухтела, пересказывая любопытствующим, как обломок гипсового
галстука огулял Стручка по самой маковке и - хотите верьте, хотите нет, -
если б не его ложно меховой кепарь с сальной пропиткой, скакать бы Стручку
с дырой в башке.
него, кроме горечи, запеклось от нашептывания самому себе колющее словцо
"акция" и еще искренняя жалость к покореженному пионеру: сам шофер ликом
напоминал бронзового Гришу и мог только радоваться, что возраст
украшающего площадь строителя светлого будущего, как бы стоит на месте,
повзрослеть Грише не удастся, а значит и не удастся прознать, каково оно -
барахтаться в жизни, каково на брюхе ползти по ее рытвинам и ухабам меж
полей, поросших не полевыми колокольчиками, а колокольчиками
радиотрансляции, нагло серебристыми, умопомрачительно постоянно уверяющими
ползущего, как ловко у него все получается и как близка цель.
бочку два ведра воды и тем разбавив мутную жижу на дне, сторговала и
доппаек, уверяя придирчивых, что квас не жидок, напротив свежак, не
загустел, потому и кажется, будто водянистый. Дома Рыжуху никто не ждал,
дочь с промысла не приходила вторую неделю - у дочери с подругой в Москве
Херберт Фрэнк
Максимов Альберт
Акунин Борис
Куликов Роман
Шилова Юлия
Сертаков Виталий