потом сказать ласково, почти легкомысленно, как, наверно, Хуан говорил
Телль, сказать: "Сейчас я вас уколю", чтобы пациент знал, был предупреж-
ден и не реагировал на острую боль резким рывком, от которого может сог-
нуться игла. Сейчас я погашу свет, сейчас я вас уколю, сейчас мы будем
спать, бедный мальчик, он так похож на Хуана, который дарит кукол через
подставное лицо, бедный мальчик, он так доверчиво улыбается, так мило
сказал "до свиданья", с уверенностью, что все будет хорошо, что они мо-
гут гасить свет, что он проснется исцеленный, на другом берегу тяжкого
сна. Наверно, его уже вскрыли, как вскрывают куклу, чтобы посмотреть,
что у нее внутри, и это гладкое, красивое, голое тело, которое, как сте-
бель, завершилось ясным цветком голоса, сказавшего с благодарностью "до
свиданья", теперь подобно ужасной сине-красно-черной анатомической таб-
лице, которую поспешно прикрыл санитар и, быть может, подтянул белую
простыню к подбородку из сострадания к ожидающим в коридоре родным и
друзьям, начало ловкого обмана, первый, временный и непрочный белый одр,
подушечка под затылок, торжественное освещение в палате, где, наверно,
уже плачут в голос родители, где приятели по кафе и по работе перегляды-
ваются, не в силах поверить, близкие к истерическому взрыву хохота,
чувствуя себя тоже голыми и вскрытыми, как покойник под белым полотном,
и наконец они тоже говорят, говорят друг другу, говорят ему "до сви-
данья" и уходят выпить коньяку или одиноко поплакать где-нибудь в убор-
ной, стыдясь, и дрожа, и затягиваясь сигаретой.
непринужденностью кошки потянулась. Легкий сон, хорошая девочка отправ-
ляется спать без вопросов. И пяти минут не прошло, как она уснула, поиг-
рав с куклой и поплакав; казалось невозможным, чтобы сон был здесь, так
близко от Элен, которая медленно поворачивалась к Селии, смутно различая
пряди волос на подушке, очертания чуть согнутой руки; нет, невозможно,
что сон вселился в одно тело, тогда как в другом лишь горькое, терпкое
бдение, одинокая усталость, пакет, перевязанный желтой тесемкой и стано-
вящийся все тяжелее, хотя она положила его к себе на колени, сидя в
трамвае, скрежещущем и двигающемся, будто по волнам, в чем-то непонят-
ном, где тишина была одновременно и скрежетом, где они совмещались, как
совмещалось покорное сидение на скамейке трамвая со стремлением скорей
прийти на улицу Двадцать Четвертого Ноября, где ее ждут, на улицу с уже
виденными когда-то высокими глинобитными оградами, за которыми, кажется,
склады или трамвайные депо, и всюду уйма трамваев - и на улицах, и на
этих пустырях за высокими оградами, а в оградах ворота из ржавого желе-
за, и к ним подходят и под ними исчезают рельсы, и вот скоро надо будет
выходить с пакетом из трамвая и пойти (но это еще не Двадцать Четвертое
Ноября) по боковой улице странно загородного вида, хотя она в центре го-
рода, по улице с пучками травы между брусчаткой, с тротуарами намного
выше мостовой, по которой бродят тощие собаки и изредка равнодушные чу-
жие люди, и, оказавшись на тротуаре, надо идти осторожно, чтобы не осту-
питься и не свалиться на мостовую, где груды ржавых обручей, и пучки
травы, и тощие собаки, вылизывающие себе бока с клочковатой шерстью. Но
ей не удастся попасть на свидание, потому что она опять слышит прерывис-
тое дыхание Селии и, открыв глаза во внезапно наступившей темноте, слы-
шит ее посапывание и уже не может решить - идти ли дальше или остаться
здесь, рядом с Селией, которая дышит так, будто в глубине ее сна еще
притаился остаток плача. Может, и я в конце концов усну, подумала Элен с
благодарностью, глупо, конечно, но уютная близость Селии успокаивала, и
хотя непривычная покатость матраца под тяжестью Селии создавала неу-
добство, мешала растянуться по диагонали, чтобы найти более прохладное
место на простыне, и приходилось отодвигаться на край, а то еще ска-
тишься на середину, где столкнешься с Селией и, возможно, пробудишь де-
вочку ото сна, полного гневных родителей или югославских пляжей, - все
это ничуть не пробуждало в ней всегдашнего желания наводить порядок, от-
вергать всякое нарушение своих привычек. Она с иронией подумала о Хуане,
о том, как недоверчиво бы он глядел, окажись он здесь, рядом с кроватью
или в каком-нибудь другом углу комнаты, как он стоял бы и покорно ждал,
что она, как всегда, отдаст кесарю кесарево, и вдруг обнаружил бы, что
почему-то на сей раз все тихо и что она как бы умиротворена и безропотно
примирилась с вторжением Селии в ее дом и в ее ночь. Бедный Хуан, дале-
кий, горький друг, все это могло бы каким-то образом быть для него, ока-
жись он здесь, у кровати, в темноте, в который раз ожидая ответа, теперь
звучавшего слишком поздно и ни для кого. "Надо было тебе самому прие-
хать, а не посылать мне куклу", - подумала Элен. Все еще с открытыми в
темноте глазами она улыбнулась образу отсутствующего, как улыбнулась
юноше, прежде чем согнуть его руку и нащупать вену, но ее улыбку ни один
из двоих не мог увидеть - один, голый, с застывшим профилем, другой в
Вене, посылающий ей кукол.
мурлыкал и насвистывал, какое-то танго, где говорилось о том, как, желая
спасти любовь, ее губят, что-то в этом духе, что в любезно сделанном Ка-
лаком переводе, наверно, наполовину теряло свой смысл. Позже Николь по-
думала, что надо попросить его повторить ей эти слова, но после появле-
ния Гарольда Гарольдсона и удаления портрета доктора Лайсонса они как
раз выходили из музея, и Марраст без умолку говорил, требуя подробностей
происшедшего, а потом Калак, насвистывая это танго, ушел в моросящий
дождь, и Марраст повел ее в паб выпить портвейна, а вечером - еще и в
кино. Лишь несколько дней спустя, рассеянно гладя по голове спавшего ря-
дом с ней Остина, она подумала, что с некоторым правом могла бы приме-
нить к себе слова танго, и чуть не рассмеялась - по-французски все танго
звучат немного смешно и приводят на ум старинные фотографии смуглых кра-
савцев с черными, как у жуков, головами, и так же смешно было, что рядом
с нею спит Остин и что именно Марраст обучил его тем нескольким фразам,
которые он, путая акценты, с трудом ей высказал, пока держал ее в
объятиях.
да я смотрю, как он спит, и глажу его волосы - на мой вкус, слишком
длинные, викинг-подросток, девственник, - то, вспоминая его отчаянную
неопытность, его неловкость и нелепую заботливость, я чувствую себя ста-
рой, матерински настроенной развратницей. Отче, я каюсь в том, что сов-
ратила юношу / А кто ты такая? / Отче, сосед мой, я недовольная, mi
chiamano cosi / Ма il tuo nome, figliola / II mio nome e Nicoie / Ahime,
Chalchiuhtotolin abbia misericordia di te, perdoni i tuoi peccati e ti
conduca alia vita eterna / Confesso a te, paredro mio, che ho peccato
molto, per mia colpa, mia colpa, mia grandissima colpa / Va bene, lascia
perdere, andate in pace, Nicoie. Visto: se ne permette la stampa74 / Но
кто такой Чальчукакеготам?/ Это бог тьмы, вечный разрушитель, чей образ
является лишь в крови жертв, в бесценной влаге, какой становится кровь
на жертвенном камне. Он воплощение женщин, ставших жертвами и обо-
жествленных, в отличие от принесших себя в жертву воинов / Но я, отче,
вовсе не жертва, я не хочу быть жертвой, это я нанесла первый удар, со-
сед мой, я поспешила ударить, я без зазрения совести гублю свою любовь,
а остальное пусть тебе споет Калак, он это знает на своем языке. А нас-
чет того, что se ne permette la stampa, - это грубый ляпсус моего сосе-
да, он, видите ли, не очень силен в наречии, которым заблагорассудилось
изъясняться недовольной, когда среди прочих кошмаров ей грезился этот
литургический эпизод. Но зато ей не снился "Марки-Клаб" на Уордор-стрит,
клуб со старомодным джазом, и мрачный, и без спиртного, там молодежь си-
дела на полу, чтобы лучше слушать соло старика Бена Вебстера, который в
Лондоне проездом, и Маррает уже загодя наклюкался, зная, что в "Марки"
будет самое большее чай да фруктовые соки, и Остин за яичницей с ветчи-
ной и двумя стаканами молока толковал о Кропоткине, если не о Потемкине
- с его франко-английским не всегда разберешь. И в какую-то минуту, меж-
ду "Take a train"75 и "Body and soul"76, Николь вспомнила слова танго,
как повторял их под дождем Калак для нее, только для нее, устав ее жа-
леть, предлагать карамельки через окно вагона, в который она не сядет;
она осторожно коснулась руки Остина, сидевшего между нею и Маррастом на
скамейке, которая из-за стоявших вокруг людей казалась темной траншеей,
улыбнулась ему, per mia grandissima colpa, да, недовольная тронула руку
Остина-викинга, улыбнулась смущенному и жаждущему Парсифалю, о, der
Reine, der Tor77, и тут Остин вмиг проглотил все ступеньки эпизода с
одесской лестницей (а все же речь шла о "Потемкине"), и его адамово яб-
локо только разок дернулось, прежде чем он стал робко удостоверяться,
что рука, играющая его рукой, принадлежит подруге его учителя французс-
кого, которого укачали "Body and soul" и предусмотрительно принятые ста-
каны красного вина, и тут их руки, вроде тарантулов-лунатиков, отправи-
лись на прогулку по кожаной обивке скамейки, то сплетаясь, то разбегаясь
врозь, то указательный к большому, то четыре пальца к трем, то влажная
ладонь на волосатую тыльную сторону ладони, per mia colpa, и Остин опять
судорожно проглотил русско-японскую войну или что-то в этом роде, пока с
опаской не убедился, что Марраст поглощен, и отсутствует, и полностью с
Беном Вебстером, и тогда он ткнулся в шею Николь первым легким поцелуем
явно сыновнего свойства. Visto, se ne permette la stampa, пойдем отсюда,
здесь слишком жарко, и иронический страх, что Парсифаль может в послед-
ний момент спросить: "What about him?"78 He имеет значения, детка, одним
гномом больше, одним меньше, тут тоже есть своя прелесть, если закрыть
глаза, и видеть другое лицо, и чувствовать другие руки, и отдаваться
другим губам. Chalchiuhtotolin abbia misericordia dite, бог тьмы, бес-
ценная влага, всесильный разрушитель.
романа и стала разглядывать со всех сторон подаренную Хуаном куклу, ду-
мая о его причудах, о том, что и ему иногда нравится рассматривать ее со
всех сторон, как куклу, и спрашивая себя, какая из причуд месье Окса
ждет своего часа в этом набитом паклей, небольшом, округлом животике, а