Чтение 305–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

провинции, за проклятие заграницы, человек этот, вне всякого сомнения,
обладал силой!

Действительно, он держал в своих руках дипломатию, войну и полицию;
Дюмурье, а стало быть, и армия тоже находились в его подчинения.

Новость о победе при Вальин облетела Париж в явилась причиной величайшей
радости; она расценивалась гораздо выше, чем на самом деле того заслуживала.

Вот почему Франция вдруг забыла о только что пережитом смертельном ужасе
и стала вести себя крайне вызывающе; во всех клубах только и разговоров
было, что о битвах да сражениях.

"Почему, раз уж король Пруссии побежден, он не взят в плен, не связан по
рукам и ногам или, во всяком случае, не отброшен по другую сторону Рейна?"

Вот какие разговоры слышались со всех сторон.

И поползли слухи:

"Все объясняется очень просто: Дюмурье - предатель! Он продался
пруссакам!"

Так Дюмурье получил вознаграждение за оказанную им неоценимую услугу:
неблагодарность.

Прусский король отнюдь не считал себя побежденным: он атаковал высоты
Вальми, но не смог их взять, только и всего; и та и другая армии сохранили
свой лагерь; французы, с самого начала кампании откатывавшиеся назад,
преследуемые паникой, поражениями, превратностями судьбы, на сей раз сумели
удержаться, и только. Что касается потерь, то с обеих сторон они были
приблизительно равны.

Вот чего нельзя было сказать Парижу, Франции, Европе, потому что они
жаждали победы; но именно с таким сообщением Дюмурье отправил к Дантону
Вестермана. Победа над пруссаками была столь незначительной, а отступили они
так недалеко, что спустя двенадцать дней после сражения при Вальми они где
стояли, там и продолжали стоять.

Дюмурье написал в Париж, спрашивая, следует ли ему вступать в переговоры,
ежели пруссаки обратятся к нему с предложениями. На его запрос было получено
два ответа: один - из министерства, сухой, официальный, продиктованный
воодушевлением от победы; другой, умный и обдуманный, был от Дантона.

Письмо из министерства гласило:

"Республика не вступает ни в какие переговоры, пока неприятель не
освободил французскую территорию".

Дантон писал:

"Лишь бы пруссаки покинули пределы Франции; добивайтесь этого любой
ценой".

Вести переговоры было непросто, если принять во внимание состояние духа
прусского короля: почти в одно время с тем, как в Париж пришла новость о
победе при Вальми, прусский король получил известие о свержении королевской
власти и провозглашении Республики. Прусский король был взбешен.

Последствия этого вторжения, предпринятого с целью спасения короля
Французского и не имевшего до той поры другого результата, кроме событий 10
августа, а также 2 и 21 сентября, то есть пленения короля, резни
аристократов и свержения монархии, вызвали у Фридриха-Вильгельма приступ
мрачной ненависти; он хотел сражения любой ценой и отдал 29 сентября приказ
начать военные действия.

Однако, как видят читатели, до того, чтобы оставить территорию
Республики, было еще далеко.

29-го вместо сражения состоялся совет.

Дюмурье был готов ко всему.

Герцог Брауншвейгский, очень несдержанный в речах, становился чрезвычайно
осмотрительным, когда доходило до дела; герцог Брауншвейгский в конечном
счете был еще в меньшей степени англичанином, нежели немцем: он женился на
сестре английской королевы; и из Лондона он получал не меньше советов,
нежели из Берлина. Если Англия решит драться, он будет сражаться обеими
руками: одной рукой - за Пруссию, другой - за Англию; но если англичане, его
хозяева, не станут вынимать шпаги из ножен, он был готов вложить в ножны и
свою шпагу.

Итак, 29-го герцог Брауншвейгский представил на совете письма Англии и
Голландии, отказывавшихся присоединиться к коалиции. Кроме того, Кюстин шел
на Рейн, угрожая Кобленцу; а в случае взятия Кобленца путь в Пруссию
Фридриху-Вильгельму будет отрезан.

И потом, было еще нечто гораздо более важное и серьезное, чем все
вышеупомянутое! Случилось так, что у этого прусского короля была любовница,
графиня де Лихтенау. Она вместе со всеми последовала за армией - как Гете,
который набрасывал в фургоне его величества первые сцены своего "Фауста";
она рассчитывала на восхитительную военную прогулку: она хотела видеть
Париж.

А пока она остановилась в Спа. Там она узнала о сражении при Вальми, об
опасностях, грозивших ее августейшему любовнику. Красавица графиня более
всего боялась двух вещей: ядер французов и улыбок француженок; она строчила
письмо за письмом, и постскриптумы в этих письмах, то есть самое
сокровенное, о чем думала писавшая их, состояли всего из одного слова:
"Вернись!"

Короля Прусского удерживало, признаться, лишь одно: ему было неловко
бросить в беде Людовика XVI. Все эти соображения влияли на него по-своему;
однако двумя наиболее внушительными были слезы любовницы и опасность,
грозившая Кобленцу.

Однако он не продолжал настаивать на освобождении Людовика XVI. Дантон
поспешил передать ему через Вестермана все приказы коммуны,
свидетельствовавшие о ааботливом уходе за, узником. Прусский король был этим
удовлетворен: как видят читатели, его нельзя обвинить в несговорчивости! Его
друзья уверяют, что, прежде чем удалиться, он заставил Дюмурье и Дантона
дать ему слово спасти королю жизнь; однако не существует никаких
доказательств этого утверждения.

29 сентября прусская армия начинает отступление и проходит милю; 30-го -
еще одну милю.

Французская армия сопровождала ее, словно вежливо выпроваживая со своей
территории.

Всякий раз как наши солдаты хотели атаковать пруссаков, иными словами -
попробовать загнать кабана, напустив на него своих собак, люди Дантона их
удерживали.

Лишь бы пруссаки ушли из Франции - вот все, чего хотел Дантон.

22 октября это патриотическое желание было исполнено.

6 ноября пушечный выстрел возвестил о Божьем суде над Французской
революцией.

7-го Жиронда начала судебный процесс над королем.

Нечто подобное уже произошло полутора месяцами раньше: 20 сентября
Дюмурье одержал победу в сражении при Вальми; 21-го была провозглашена
Республика.

Каждая победа в определенном смысле венчалась успехом и заставляла
Францию сделать еще один шаг в Революции.

На сей раз это был страшный шаг! Франция приближалась к цели, вначале
невидимой: три года она продвигалась вслепую; как это часто случается в
жизни, шагая все вперед и вперед, она начинала постепенно различать
очертания вещей, которые до этого сливались в сплошную массу.

И что же замаячило вдали? Эшафот! А у подножия этого эшафота - король!

В эту вполне материалистическую эпоху, когда низменные инстинкты
ненависти, разрушения и мести брали верх над возвышенными идеями отдельных
личностей; когда Дантон, взявший на себя вину за кровавые сентябрьские
события, обвинялся в чрезмерной снисходительности, трудно было себе
представить, что идея может стать выше действия; и чего не могли понять
члены Конвента или понимали лишь некоторые из них: одни - ясно, другие -
инстинктивно, - так это то, что надо судить монархию, а не короля.

Монархия была темной абстракцией, грозной тайной, которую отвергали все
до единого; она представлялась позолоченным идолом, подобным гробам
повапленным, о которых говорит Христос, гробам, прогнившим изнутри и кишащим
червями. Король же - совсем другое; король был заурядным в дни своего
процветания; однако несчастье его очистило, а неволя возвысила; его
чувствительность обострилась благодаря невзгодам; и даже королева приобрела
некоторое обаяние: то ли что-то в ней изменилось, то ли ее обуяло раскаяние,
но узница Тампля научилась ежели не любить - ее несчастное разбитое сердце
растеряло, должно быть, любовь, как лопнувший сосуд, из которого по капле
вытекает жидкость! - то по крайней мере чтить короля - помазанника Божия,
принца крови, человека, материальные желания и вульгарные инстинкты которого
так часто заставляли ее раньше краснеть.

Однажды король вошел к королеве и застал ее с веником в руках: она
подметала комнату недомогавшего дофина.

Он замер на пороге, уронил голову на грудь, потом, тяжело вздохнув,
прошептал:

- Ох, ваше величество! Какое занятие для королевы Франции; если бы
кто-нибудь из Вены видел сейчас, чем вы занимаетесь!.. Кто бы мог подумать,
что, соединив свою судьбу с моей, вы будете вынуждены столь низко пасть?

- А разве не достаточно того, - отозвалась Мария-Антуанетта, - что я имею
честь быть супругой самого достойного и гонимого из всех людей?

Вот что отвечала королева, и это происходило без свидетелей, - ведь не
могла она предположить, что в ту минуту ее слышит бедный камердинер,
последовавший за королем, подобравший эти слова будто черные жемчужины, и
сохранивший их, чтобы сделать из них венец не для короля, но для осужденного
на смерть!

В другой раз Людовик XVI увидел, как принцесса Елизавета откусывает за
неимением ножниц своими жемчужными зубками нитку, которой она чинила
королеве платье.

- Бедная сестра! - молвил он. - Какой поразительный контраст с