новая волна гнева захлестнула меня:
Они говорили, что если даже контакт не удастся, то, изучая эту плазму -
все эти шальные живые создания, которые выскакивают из нее на сутки, чтобы
снова исчезнуть, - мы познаем тайну материи, будто не знали, что это ложь,
что это равносильно посещению библиотеки, где книги написаны на
неизвестном языке, так что можно только рассматривать цветные переплеты...
А как же!
случае это что-то очень редкое, не так, как Земля. Мы... мы обычны, мы
трава Вселенной и гордимся этой нашей обыкновенностью, которая так
всеобща, и думаем, что в ней все можно уместить. Это была такая схема, с
которой отправлялись смело и радостно вдаль, в иные миры! Но что же это
такое, иные миры? Покорим их или будем покорены, ничего другого не было и
этих несчастных мозгах... А, ладно. Не стоит.
высоко шумел вентилятор. - Должен спать. Или сам не знаю...
мне чем-то совсем незначительным. Я не понимал, как мог придавать ему
такое значение. То, что Хари должна пойти со мной в лабораторию, тоже мало
меня волновало. Все ее усилия становились напрасны после того, как я на
несколько минут уходил из комнаты. Я отказался от дальнейших попыток, на
которых она настаивала (готовая даже позволить запереть себя), и
посоветовал ей взять с собой какую-нибудь книжку.
Кроме больших дыр в стеллажах и шкафах (в некоторых шкафах еще недоставало
стенок, а плита одной двери была в звездообразных трещинах, словно здесь
недавно происходила борьба и ее следы были поспешно, но аккуратно
ликвидированы), в этом светло-голубом зале не было ничего примечательного.
появление Хари как нечто совершенно обыкновенное, и слегка поклонился ей
издали. Когда он смачивал мне виски и лоб физиологическим раствором,
появился Сарториус. Он вошел в маленькую дверь, ведущую куда-то в темноту.
На нем был белый халат и черный защитный фартук, достававший до щиколоток.
Он поздоровался со мной так, будто мы были сотрудниками большого земного
института и расстались только вчера. Лишь теперь я заметил, что мертвое
выражение его лицу придают контактные стекла, которые он носил под веками
вместо очков.
бинтом приложенные к моей голове электроды. Он несколько раз оглядел зал,
как бы вообще не замечая Хари, которая сидела на маленькой скамеечке, у
стены, съежившаяся, несчастная, и притворялась, что читает книгу. Снаут
отошел от моего кресла. Я пошевелил тяжелой от металла и проводов головой,
чтобы видеть, как он включает аппаратуру, но Сарториус неожиданно поднял
руки и заговорил с воодушевлением:
вам приказывать, так как это не дало бы результата, но прошу прекратить
думать о себе, обо мне, о коллеге Снауте, о каких-либо других лицах, чтобы
исключить все случайности и сосредоточиться на деле, для которого мы здесь
находимся. Земля и Солярис, поколения исследователей, составляющих единое
целое, хотя отдельные люди имеют начало и конец, наша настойчивость в
стремлении установить интеллектуальный контакт, длина исторического пути,
пройденного человечеством, уверенность в том, что он будет продолжен,
готовность к любым жертвам и трудностям, к подчинению всех личных чувств
этой нашей миссии - вот темы, которые должны заполнить ваше сознание.
Правда, течение мыслей не зависит целиком от вашего желания, но то, что вы
здесь находитесь, подтверждает подлинность представленной мной
последовательности. Если вы не будете уверены, что справитесь с задачей,
прошу сообщить об этом, коллега Снаут повторит запись. Времени у нас
достаточно.
сделала его взгляд менее пронзительным.
значительностью провозглашенных фраз. К счастью, Снаут прервал
продолжительную паузу.
электроэнцефалографа небрежно и фамильярно, словно опирался на спинку
кресла. Я был благодарен ему за то, что он назвал меня по имени.
кончил крепить электроды и положил пальцы на кнопки. Сквозь ресницы я
увидел розоватый свет контрольных лампочек на черной панели прибора.
Постепенно пропадало неприятное ощущение от прикосновения влажных,
холодных электродов. Я был как серая неосвещенная арена. Эту пустоту
наблюдала толпа зрителей, возвышающаяся амфитеатром вокруг молчания, в
котором нарастало ироническое презрение к Сарториусу и Миссии. Напряжение
внутренних наблюдателей ослабевало. "Хари?" - я подумал это слово на
пробу, с бессознательным беспокойством, готовый сразу же отступить. Но моя
бдительная, слепая аудитория не протестовала. Некоторое время я был
сплошной чувствительностью, искренней жалостью, готовый к мучительным
долгим жертвам. Хари наполняла меня без форм, без силуэта, без лица, и
вдруг сквозь безличный, отчаянно сентиментальный образ во всем авторитете
своего профессорского обличья привиделся мне в серой тьме Гезе, отец
соляристики и соляристов. Но не о грязевом извержении, не о зловонной
пучине, поглотившей его золотые очки и аккуратно расчесанные седые усы,
думал я. Я видел только гравюру на титульном листе монографии, густо
заштрихованный фон, которым художник окружил его голову, так что она
оказалась в ореоле. Его лицо было так похоже, не чертами, а добросовестной
старомодной рассудительностью, на лицо моего отца, что в конце концов я
уже не знал, кто из них смотрит на меня. У них обоих не было могилы, вещь
в наше время настолько обычная и частая, что не вызывала никаких особенных
переживаний.
забыл о Станции, об эксперименте, о Хари, о черном океане, обо всем,
наполненный быстрой, как молния, уверенностью, что те двое, уже не
существующие, страшно маленькие, превращенные в засохшее болото люди
справились со всем, что их встретило, и исходящий от этого открытия покой
уничтожил бесформенную толпу, которая окружала серую арену в немом
ожидании моего поражения.
ударил свет. Сарториус, стоявший все в той же позе, смотрел на меня
изучающе. Снаут, повернувшись к нему спиной, возился с приборами, будто
умышленно шлепая сваливающимися с ног сандалиями.
отталкивающий голос Сарториуса.
спросил Сарториус.
важность.
теперь со мной делать.
темноте, вернулся с уже проявленной и высохшей пленкой. На полутора
десятках метров записи тянулись дрожащие линии со светлыми зубцами,
какая-то плесень или паутина, растянутая на черной скользкой целлулоидной
пленке.
оксидированную кассету модулятора запись, конец которой Сарториус
просмотрел еще раз, недоверчиво насупившись, словно пытался расшифровать
заключенный в этих трепещущих линиях смысл.
делается, когда они подошли к пультам управления и привели аппаратуру в
действие. Ток проснулся со слабыми басовитым мурлыканьем в обмотках
катушек под стальным полом, и только потом огоньки на вертикальных
остекленных трубках указателей побежали вниз, показывая, что большой тубус
рентгеновского аппарата опускается в вертикальный колодец, чтобы
остановиться в его открытой горловине. Огоньки застыли на самых нижних
делениях шкалы, и Сарториус начал увеличивать напряжение, пока стрелки,
точнее, белые просветы, которые их заменяли, не сделали, покачиваясь,
полного оборота. Гудение стало едва слышным, ничего больше не происходило,
бобины с пленкой вращались под кожухом, так что даже этого нельзя было
увидеть, счетчик метража тихонько постукивал, как часовой механизм.
Она взглянула испытующе. Эксперимент уже кончился. Сарториус медленно
подошел к большой конусной головке аппарата.
слишком бессмысленным, - я прошел мимо Сарториуса.
Это был не обычный, унылый, распухший багрянец, а все оттенки
затуманенного, как бы обсыпанного мельчайшим серебром розового цвета.
Тяжелая, неподвижно всхолмленная чернь бесконечной равнины океана,
казалось, отвечая на это теплое сияние, искрилась мягким буро-фиолетовым
отблеском. Только у самого горизонта небо упорно оставалось рыжим.