— Фон Бек, — проговорил Монсорбье, — могу я задать вам вопрос? — На красивом лице его пролегли глубокие морщины, которых вчера еще не было. Он постарел в один день. В самом абрисе губ его чувствовалась некая слабость, в глазах застыл страх. Когда-то надменный и гордый, он теперь стал одним из них, этих раболепных шакалов, исполняющих самую черную работу за своих вождей. — Пожалуйста, фон Бек. Вы — человек культурный, воспитанный. Помогите нам. Действительно ли О'Дауд хранит у себя Чашу? Вы не выяснили еще?
— Я, как и вы, сам ищу О'Дауда.
— Но вы заключили союз с Сатаной, — воскликнул Клостергейм. — А я ведь подозревал, что так все и случится.
Так уже было однажды. Вы и прежде вступали с Ним в сговор. Насколько же я понимаю, лишь безупречный и чистый духом может касаться Грааля.
Я вновь рассмеялся.
— Выходит, нам всем, здесь присутствующим, ни к чему и искать его! — Ветви вверху затрещали. Новый всплеск беспокойства пронесся среди обезьян. Слепая возвысила голос, продолжая петь им.
— Ритуал, — серьезно проговорил Клостергейм. — Ритуал нас очистит. Всех, кто идет за Львом против Агнца. Монсорбье… скажите ему. Все, что вы говорили мне. Скажите ему, как Ритуал, течение которого он нарушил, мог бы очистить его.
— Он стирает все прошлые прегрешения. Все грехи, — нараспев произнес Монсорбье. — Включая и грех воспоследования за Христом. Еще есть время. Ритуал можно еще начать заново и свершить до конца. Прежде чем Лев будет призван, должно изгнать Христа.
По мне так это звучало как неприкрытый бред.
— Тогда что вы тут делаете? Почему вы не вернулись к этому своему Ритуалу, сударь?
— Она… — Монсорбье в нерешительности прикусил язык.
— Она требует крови, верно? И не какой-нибудь крови, а крови моей и Либуссы, так? И вы опасаетесь, что свершение вашей великой судьбы с каждым часом отступает все дальше и дальше? Хитроумные ваши уловки, Монсорбье, никого не обманут. Что же касается вас, Клостергейм, то вы совершили одну очень глупую ошибку. Однажды вы уже проявили свое нетерпение, и вам пришлось заплатить за это немалую цену.
Только расплата сия ничему вас не научила, и вы теперь совершили в точности ту же ошибку. Должно быть, вас обрекли не только на вечную жизнь, но и на вечное повторение! Теперь я понимаю, в чем заключается главное ваше проклятие, сударь.
В недостатке мозгов. Я, кажется, снова задел его за живое, и удар мой был точнее и глубже удара любого клинка. Глаза его стали вдруг дикими и безумными, рот раскрылся. Но он не смог ничего мне ответить.
Он так и застыл, словно бы перебирая воспоминания свои в поисках подтверждения или же опровержения моей чудовищной догадки!
Монсорбье, опасаясь, вероятно, того, что мне удалось перетянуть на свою сторону этого опального капитана адова воинства, горячо заговорил этаким примирительным тоном:
— Фон Бек. Поверьте, мы не замышляем предательства против вас. Вы нам нужны. Для того, чтобы добыть Грааль. Женщина должна умереть. Но то указывают все знамения. Но вы будете жить, и среди нас вы займете достойное место, и станете тоже одним из творцов новой Земли. Когда-то мы пытались уже, вместе с Клутсом, Маратом и Робеспьером, создать рай на земле. Пытались многие, вы понимаете. Революция потерпела крах. Я это понял тогда еще, в Во. И вернулся к прежнему моему Братству. Теперь только пятеро или шестеро на Земле обладают предельною силой. Мы выстроим мир, в котором возобладает Порядок. И что значат еще несколько смертей, если ими обеспечены будут вечная жизнь и абсолютное свершение?
— Вероятно, и вы, Монсорбье, тоже наказаны Проклятием Повторения! — сказал я ему. — Речи ваши что-то уж слишком знакомы, сударь. Просто амбиций у вас побольше, а здравомыслия поменьше, вот и все. Мне остается лишь уповать на то, что хотя бы из благовоспитанности — мне все же удастся избегнуть сего проклятия.
— Вы, сударь, трус! — проговорил фон Бреснворт, злобно косясь на меня. — Из нас же никто не боится принять на себя ответственность власти. Мы не боимся свершать деяния, которые потребны от нас!
— А как же насчет морального права, что позволяет вам принимать на себя эту ответственность? — спросил я его. — Вот уж чего мне никак не нужно. И, пожалуйста, помолчите, фон Бреснворт. У двух сотоварищей ваших, еще сохранились, по крайней мере, хоть какие-то остатки сносного интеллекта. Вы же начали вообще ни с чего, имея лишь злобу и ненасытную алчность.
Он еще больше озлобился, но Монсорбье вновь удержал его от опрометчивых слов или действий.
— Фон Бек, у меня, как, наверное, ни у кого, есть причины желать вашей смерти. Вы подвергли меня унижению. Вы оскорбили меня и нанесли удар самым моим сокровенным амбициям. И все же, защита своих интересов не есть преступление. — Наш французик, оказывается, заделался софистом. — Нам всем нужно теперь научиться понять других и стать терпимыми. Вы сознаете, фон Бек, что мы ожидаем пришествие Апокалипсиса?
— Весьма распространенное мнение, Монсорбье, среди невежд. Этакая навязчивая идея.
Клостергейм, остановившийся было на полпути, снова поднял свою шпагу и решительным шагом направился ко мне.
Монсорбье был буквально вне себя от страха. Он, должно быть, опасался крушения сего хрупкого союза.
— Джентльмены!
У меня за спиною стонало могучее древо, объятое пламенем. Я оглянулся. Огонь поглотил уже тело маленькой Королевы-Козлицы.
— Лжецы и трусы! — Жгучая ярость переполняла меня. — Вы все убийцы, растленные убийцы! Я не с вами. И никогда с вами не буду. Пока это возможно, я приложу все усилия, чтобы не поддаваться растлению! Если и мне суждено стать таким же, как вы, пусть это будет хотя бы не скоро. Неужели не видите вы, во что вы превратились? Эта разлагающая атмосфера нерешенности, неустойчивости, которую сами же вы и создали… в каждом из вас нашла она некую слабость, некий изъян, и стала давить на нее, пока эта слабость не разрослась до небывалых уже пределов. Монсорбье, теперь вы ничем не лучше этого мерзостного существа, что стоит рядом с вами! Вы стали таким же, как Бреснворт, который убил тетку свою из-за денег! Посмотрите, сударь, в эти воды. — Я указал кончиком шпаги. — Посмотрите в этот пруд… и вы увидите сами, во что вы превратились!
Лицо Монсорбье исказилось и как будто застыло в немыслимом напряжении. Глаза его налились злобой.
— Все, хватит уже дипломатических этих уловок. Живой вы для нас слишком опасны!
— За это я искренне вам благодарен, сударь. — Я вдруг вновь воспрял духом. — У меня теперь есть стимул выжить! — И я набросился на него со шпагой. Молниеносным движением он вытащил из ножен такую же и парировал мой удар. Он, как выяснилось, не утратил своей стремительности.
Пока мы дрались, мы развернулись, и теперь я увидел напряженные лица его людей, наблюдающих за нами, неуверенную гримасу Клостергейма и влажный рот фон Бреснворта, что открывался беззвучно и открывался, словно у какого-нибудь тупицы-турка, предающегося самозабвенно молитве. Они разом сдвинулись с места единой толпою по направлению ко мне.
Монсорбье больше не пекся уже о своей чести.
Но и обезьяны не стояли на месте. Белый поток-пена пушистого меха захлестнул нас с Монсорбье. Я не удержал равновесия и упал бы, если бы белоснежные звери не подхватили меня и не вынесли, — при этом я бешено отбивался и изрыгал проклятия, — прочь из зала на промерзшую площадь, откуда прежде забрали меня. Быть может, они не желали терпеть насилия, пока горело их дерево?
Изнутри доносились смущенные крики и хрустальная песня слепого ребенка. А потом обезьяны выстроились в пирамиду и, точно пушистые акробаты, подняли меня на вершину ее. С самого верха этой живой пирамиды глядел я на Монсорбье, Клостергейма и их полоумных приспешников, которые выбежали на площадь, вопя в неизбывной ярости. Крики ярости обернулись воем разочарования, когда они поняли, что я все же спасся от них. Там, где я находился теперь, им было меня не достать. А меня поднимали все выше и выше. Обезьянам, казалось, не будет конца — этим белым пушистым телам, посредством которых свершалось мое восхождение. Наконец меня усадили на какой-то балкон высоко над землею. Пирамида пошатнулась и развалилась. Обезьяны бросились прочь, когда разъяренные недруги Сатаны врезались в их ряды. А девочка продолжала петь, но теперь песня ее замирала вдали. Я же сидел на высоком балконе и глядел вниз с безопасного своего насеста! Неожиданно все окутала тишина. Я слышал частое дыхание Клостергейма, почти различал, как Монсорбье скрипит зубами.
Эти двое отделились от беснующейся толпы и встали под самым балконом, глядя вверх на меня: один костлявый и бледный (Смерть, воплощенная на гравюрах Гольбейна), второй — весь пунцовый от гнева и утомления, холодные глаза его оживляла лишь жгучая ненависть.
— Этот цирковой трюк не спасет вас, сударь, — высказался Монсорбье.
— Вас подвергнут изгнанию, — добавил Клостергейм. Отвергнутый равными, и в жизни вечной познаете вы одиночество!
— Нашли чем грозить! Если под равными подразумеваете вы себя, джентльмены, то потеря невелика, — отпарировал я. Я внимательно наблюдал за ними, ожидая какого-нибудь подвоха.
Продажные и растленные, люди эти были опасными врагами. Если они преуспеют в амбициозных своих начинаниях, мне грозит нечто большее, чем просто смерть. Мир, где будет править сей триумвират, обратиться в воистину мрачное и кровавое место.
И чтобы их одолеть, не дать свершиться их темным планам, мне нужна была действительно мощная помощь. Но кому мог я довериться? Кому? Даже Либусса могла бы решить присоединиться к ним, дабы выставить вместо себя иную фигуру-пешку, назначенную быть принесенной в жертву. Мне вдруг пришло в голову, что она, может быть, отыскала уже Рыжего О'Дауда. Если она завладела Граалем, я больше уже ей не нужен. Я не исключал даже возможность того, что она уже продала меня ради какой-то иной своей выгоды!
На дальнем конце темной площади снова запела слепая девочка. Клостергейм с Монсорбье повернулись в ту сторону, явно с намерением убить ее. Она пела теперь на том же языке, что и прошлой ночью. Она взывала ко мне. Я напряг слух, дабы не пропустить ни слова.
В таверне, в таверне, пела она. В старой таверне на Сальзкахенгассе. В таверне под названием Настоящий друг, где скрывался когда-то сын древнего короля. В убежище духа. В месте четырех апостолов. В месте, где встречаются все сказания. В таверне, в таверне. В таверне слитых воедино царств! Поначалу песня ее звучала для меня пустою риторикой. На Сальзкахенгассе!
Я знал эту улицу еще в том, своем, Майренбурге, так что она, без сомнения, существовала и в этом городе Миттельмарха. Я прокричал на русском:
— Она сейчас там? Там отыщу я свою госпожу?
На Сальзкахенгассе…
— Где моя Либусса?
Она не пропала, но решение не вынесено еще. Оно еще ждет. На Сальзкахенгассе…
Я понял слова ее так, что Либусса ожидает меня в таверне под названием «Настоящий друг». Больше всего я боялся, что Клостергейм или кто-нибудь из его своры знает русский. Или хотя бы разобрал из песни название улицы, поскольку в этом случае все негодяи, столпившиеся теперь на площади, вскоре будут уже en route к той же таверне. Я распахнул балконную дверь и вступил в роскошную спальню, всю в мехах и шелках.
Нагой сонный юноша, возмущенный бесцеремонным таким вторжением, попытался принять гневный вид, но был слишком растерян и неуверен. Я пересек его комнату и, отодвинув задвижку на входной двери, спросил озадаченного хозяина:
— Прошу прощения, сударь. Есть здесь поблизости где-нибудь постоялый двор под названием «Настоящий друг»?
Он зевнул и потер глаза.
— Вон туда… — Он неуверенно указал рукой направление, потом подумал и показал снова, совсем в другую сторону. — Думаю, на восток. Сальзкахенгассе. Такой темный извилистый переулок, а потом расширяется ближе к площади, да, сударь? И там есть таверна. С четверть, наверное, мили отсюда. Где воздвигнут был памятник Нахтигаля во славу Божию. — Он теперь успокоился и стал гораздо увереннее. — Да!
Туда, стало быть. По Коркце… нет, по Папенгассе. Или нет, сударь. По Кенигштрассе. Точно. По Кенигштрассе. — Он почесал затылок под шапкою спутанных черных волос. — А теперь, сударь, поскольку я все-таки гостеприимный хозяин, могу я полюбопытствовать, почему вы избрали для посещения своего такой странный путь: через балкон?
Я поклонился ему:
— Я очень вам благодарен, сударь. Весьма сожалею, что побеспокоил вас. Приношу свои извинения. Я преследую одну даму, сударь. Весьма спешное дело. Он весь просиял.
— Тогда удачи вам, сударь. — Он подмигнул. — И bonne chance!
— Благодарю вас, сударь. — Я быстро вышел из спальни, прошел по какому-то длинному коридору, распахнув еще одну дверь, оказался на широкой лестничной площадке и бросился вниз ко каменной лестнице, перепрыгивая через несколько ступеней.
Лестница привела меня в крытую галерею, что раскачивалась, точно корабль, стоящий на якоре. Окна ее выходили на далекую улицу. Я больше уже не боялся прямого преследования. Чего я действительно опасался, так это того, что Клостергейм и его оголтелая шайка уже сейчас направляются к «Настоящему другу», а такая возможность вовсе не исключалась.
Я прошел по широкой белой аллее, по обеим сторонам которой тянулись торговые палатки, пока еще закрытые. По дороге встретил я высокую рыжеволосою женщину в наряде, похожем на выходное греческое одеяние. Потрепав за ушами ее спаниеля, я спросил, правильно ли я иду на Сальзкахенгассе. Она указала мне направление, и, спустившись по широким ступеням, я свернул во вторую аллею и вышел в конце концов в сумрачные закоулки Нижнего Града. Прямо на Кенигштрассе. Теперь мне осталось лишь отыскать Сальзкахенгассе.
Улица вывела меня к мосту, изукрашенному ярким орнаментом, каким обычно отделаны все мосты в Венеции, над прямым и узким каналом. На черной глади воды покачивались две лодки, переполненные какими-то бесформенными фигурами: мужчинами и женщинами, мало чем отличающимися от тех, яростной злобы которых мне только что удалось избежать. Похоже, все безумцы и уродцы мира стекались теперь в Майренбург, а я, единственный из всех, стремился как можно быстрее убраться из этого странного города.
Я оглянулся. Никто меня не преследовал. Я больше не слышал лая своры Монсорбье, но это вовсе не значило, что мне удалось победить в этой гонке. Я так беспокоился о возможной погоне, что едва не пропустил высокую каменную арку с полустертой надписью Сальзкахенгассе на таком же истертом от времени камне. Вход на улицу не превышал и трех футов в ширину. Плиты мостовой, выщербленные и поломанные, торчали из земли под каким-то невообразимым углом, громоздясь друг на друга. Пробираясь во тьме вперед, я спотыкался буквально на каждом шагу. Наконец узкий проход расширился, сводчатое верхнее перекрытие стало выше, а потом и вовсе исчезло. Я снова выступил в мутный свет Осенних Звезд.
Сальзкахенгассе крутым уклоном пошла вниз и обратилась в потертую лестницу с перилами посередине. Я помедлил на первой ступеньке, заметив открытое пространство-широкую брешь между зданиями, в которой проглядывали небеса, окутанные мерцающей дымкой. Впечатление было такое, что я стал словно бы равностоящим телом по отношению к каждой точке горизонта. Я стоял в самом центре Нижнего Града. У меня под ногами мурлыкал Рютт, протекающий здесь под землею.
Я вдруг занервничал. Я почти уже даже решился повернуть обратно и вернуться к князю Мирославу. Мне было крайне необходимо услышать речи Сент-Одрана, преисполненные здравого смысла. Причиной моих колебаний явилось весьма неприятное подозрение в том, что мной управляла некая невидимая, но могучая сила, которая и привела меня в это место. Но, даже если то было действительно так, я не ощущал воздействия ее напрямую и не мог даже определить, благосклонная это сила или же злонамеренная. Действовал я теперь в своих собственных интересах или же в интересах кого-то другого? Я прикоснулся рукою к мечу Парацельса.
Рубиновая рукоять его оставалось сокрытой у меня под плащом. Я вынул второй свой клинок из ножен и, борясь с навалившейся вдруг усталостью, двинулся вперед. Когда я добрался до подножия лестницы, я обнаружил, что узкая улочка тянется еще какие-то несколько ярдов, а потом расширяется и вливается в вымощенную булыжником площадь.
Все мои мысли как будто стерлись! Я принюхивался к ветру, точно волк, вышедший на охоту. Либусса была где-то близко, я мог бы поклясться. Боль разлуки с нею увеличилась во сто крат, едва я вышел на площадь. Все мое естество устремлялось в томлении к ней.
Я люблю тебя, Либусса.
Шаги мои отдавались гулким эхом по булыжнику мостовой. Сальзкахенгассе раздалась еще шире. По обеим ее сторонам уныло торчали жалкие деревца-платаны без листьев, — посаженные через равные интервалы. Я прошел мимо лавки, где торговали свечами, рыбою и овощами. Магазин был открыт, но я не заметил ни покупателей. Hи продавцов. И все же то была самая заурядная сценка из городской жизни, которую мне довелось наблюдать во всем Нижнем Граде. Через дорогу от лавки располагалась гостиница в четыре этажа, освещенная веселым светом ламп и свечей. Ее вывеска, подновленная совсем недавно, хорошо подходила под приятную домашнюю атмосферу всего этого места. Называлась таверна «Настоящий друг», и на вывеске изображен был юноша, протягивающий руки в упавшему своему товарищу. Единственное, что мне показалось странным, это то, что картина на вывеске была написана в той же манере, в тех же насыщенный ярких тонах, с тою же аккуратною точностью всех деталей, что и икона, которую видел я в доме князя Мирослава. Но я сказал себе, что таков, может быть, общий стандарт всех майренбургских художников, происходящий от живописцев — выходцев из Византии.
Изнутри «Настоящего Друга» донесся смех. Мне подумалось вдруг, что, возможно, все эти противоборства, мистификации, весь этот потусторонний бред, безумные культы и высокопарные метафизические предречения благополучно закончились для меня. В конце концов, смотрелась гостиница эта вполне заурядно. Я направился прямо туда с твердым намерением выпить кружечку эля и, может быть, съесть пирога.
У дверей я помедлил, чтобы получше рассмотреть картинку на вывеске и насладиться мастерскою работой художника. Над картиной большими буквами написано было название, а под нею — маленькими аккуратными буковками белого цвета — имя владельца гостиницы. Обычное дело, во всем мире на вывесках постоялых дворов пишут имя хозяина. Необычное же заключалось в другом, в самом имени:
К. М. О'Дауд.
ГЛАВА 15
В которой я выпиваю кружечку портера в самом центре мира. Рассуждения заурядного трактирщика. Возобновление старой дружбы. Вопрос мечты и реальности. Правила дома
Как-то все это слишком уж подозрительно, подумал я, застыв в нерешительности на пороге, положив одну руку на рубиновую рукоять меча, а второю сжимая шпагу. Я заглянул в окно: обычное помещение трактира, — ничего странного или зловещего я там не обнаружил. И посетители самые что ни на есть заурядные, в простых домотканых рубахах, широкий плащах бурого цвета, молескиновых брюках, париках, выделанных, — как и у большинства майренбуржцев, — по моде предыдущего поколения, в шляпах с опущенными полями или же в треуголках, украшенных лентами и всевозможными пряжками, причем в несколько чрезмерных количествах, почитаемых в полусвете весьма дурным тоном. Но никто из них не был вооружен. Никто не ждал со злобой в глазах появления рыцаря Манфреда фон Бека. На самом деле, те люди, которых увидел я, включая и девиц, разносящих заказы, были самыми благообразными из всех, кого встречал я в этом городе. В таверне царила спокойная мирная атмосфера, которая больше пристала убежищу, нежели хитрой ловушке. И все же, с кем бы ни говорил я о нем, все были согласны в одном: что Рыжий О'Дауд, появившись в Майренбурге лет двадцать назад, проложил себе путь к «престолу» Нижнего Града безжалостной сталью, обагренною кровью многих. Королева-Козлица назвала его варваром, дикий гунном, который убивает просто ради потехи. И еще — ради господства над центром города. Неужели в этом Майренбурге так затруднительно получить разрешение держать постоялый двор?
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Мурич Виктор
Посняков Андрей
Акунин Борис
Афанасьев Роман