Чтение 32–й страницы книги ~Пересадочная станция~

другого.

Если сюда явится разъяренная толпа, вопрос о закрытии станции будет
решен однозначно, но и это еще не все: в такой ситуации у него просто не
останется выбора - придется принять предложение Галактического Центра и
стать смотрителем на другой станции. Остаться на Земле будет невозможно
при всем желании... Инек вдруг осознал, что предложение перейти на другую
станцию тоже висит на волоске. Когда появится толпа, жаждущая его крови,
он сам окажется вовлеченным в этот скандал, и обвинения в варварстве,
направленные против всего человечества, будут касаться и его.

Может быть, подумал он, есть смысл сходить к роднику и поговорить с
Льюисом. Толпу, видимо, можно как-то остановить. Но если он обратится к
нему, придется давать объяснения и рассказывать слишком много
подробностей. А толпа, может, и не соберется. Вряд ли люди поверят
болтовне Хэнка Фишера, и, возможно, все еще обойдется.

Нет, он останется на станции и будет надеяться на лучшее. Может быть,
когда явится толпа - если они вообще соберутся, - он будет на станции
один, и никто в Галактическом Центре о случившемся не узнает. Если
повезет, то все обойдется. А ему просто должно повезти: уже несколько дней
подряд на него сваливаются одни только неприятности.

Инек подошел к сломанным воротам во двор и остановился, рассматривая
дом, - ему почему-то хотелось увидеть его таким, каким он знал его в
детстве.

Сам дом выглядел как и прежде, разве что в те далекие времена на
окнах еще были занавески с оборками. А вот двор медленное шествие лет
действительно изменило: кусты сирени с каждой новой весной становились все
гуще, пышнее и запутаннее; вязы, что посадил его отец, из прутиков футов
шести высотой превратились в могучие деревья; куст желтых роз у двери на
кухню вымерз в одну из давно забытых зим; клумбы исчезли, а несколько
грядок с пряностями у ворот совсем задушили сорняки.

От старой каменной ограды, уходившей в обе стороны от ворот, осталась
теперь просто длинная утрамбованная насыпь. Сотня холодных зам, ползучие
вьюнки и трава, долгие годы небрежения сделали свое дело. Пройдет еще век,
и ограда совсем сровняется с землей - от нее даже следа не останется. А на
склоне холма, где поработала эрозия, уже сейчас были длинные участки, где
она исчезла совсем.

Все эти изменения произошли давно, но Инек почти не замечал их. А
сейчас заметил и удивился: почему это вдруг? Может, потому, что скоро ему
предстоит вернуться к Земле? Но ведь он никогда и не покидал здешних
просторов, солнца, воздуха, физически он всегда оставался на Земле, хотя
долгие годы - куда дольше, чем большинству людей вообще выделяет судьба, -
можно сказать, путешествовал по множеству миров, разбросанных среди звезд.

Солнце уходящего лета светило по-прежнему ярко, но Инек то и дело
вздрагивал от холодного ветра, налетавшего, казалось, из какого-то
таинственного, иллюзорного измерения. Впервые в жизни ему пришлось
задуматься о том, кто же он на самом деле. Преследуемый сомнениями
человек, которому суждено прожить на перепутье между миром людей и миром
инопланетян, испытывающий привязанность и к тем, и к другим, терзаемый
сомнениями и преследуемый призраками старых воспоминаний, что будут брести
рядом сквозь годы и расстояния независимо от того, какую жизнь он себе
изберет - на Земле или среди звезд? Сын двух культур, не понимающий до
конца ни Землю, ни галактику, задолжавший и тем, и другим, но не способный
ни с кем расплатиться? Бездомное. Безродное, бродячее существо, которое не
в состоянии определить, где добро, а где зло, потому что ему довелось
увидеть слишком много разных (и по законам чужой логики вполне объяснимых)
проявлений и того, и другого?

Инек поднялся на холм, у подножья которого бил из земли родник; от
ощущения вновь обретенной принадлежности к человечеству на душе у него
потеплело - теперь его связывало с этим миром что-то вроде мальчишеского
заговора. Но действительно ли он человек? И если это так, то как быть с
его вековой преданностью Галактическому Центру? Да и хочется ли ему снова
стать просто человеком?

Инек медленно прошел за ворота. В его мыслях беспрестанно
сталкивались вопросы - огромный, неиссякающий поток вопросов, на которые
нет ответов. Впрочем, подумал он, это не так. Ответы есть, но их слишком
много.

Может быть, его навестят сегодня Мэри, Дэвид, все остальные люди -
тени, и ему удастся обсудить с ними... Тут Инек вспомнил, что ни Мэри, ни
Дэвид, ни кто-то еще уже не придет. Они посещали его годами, но теперь все
кончено. Волшебный свет померк, иллюзии разбились, и он остался один.

Совсем один, пронеслась горькая мысль. Все - иллюзии. У него никогда
не было ничего настоящего. Долгие годы он обманывал себя - весьма охотно и
добровольно, - населяя угол у камина творениями своего собственного
воображения. Мучаясь одиночеством, не имея возможности видеть и слышать
людей, он создал по инопланетной методике существа, способные обмануть
любое чувство, кроме осязания.

В общении с ними подводило даже чувство меры.

Странные создания, думал он. Несчастные создания, не принадлежащие ни
миру теней, ни миру живых. Слишком человечные для мира теней и слишком
бесплотные для Земли.

Мэри, если бы я только знал заранее... Я никогда бы этого не сделал.
Мне самому было бы легче остаться в одиночестве...

Но теперь ничего уже не поправишь. И помощи ждать неоткуда.

Однако, встревожился Инек, что это со мной происходит?

В чем дело?

Он совершенно перестал соображать. Пообещал себе спрятаться в
помещении станции, чтобы избежать встречи с пьяной толпой, если те явятся
к дому, но это невозможно: вечером, едва стемнеет, Льюис должен привезти
тело сиятеля. И если они появятся одновременно, тут черт знает что
начнется.

Сраженный этой мыслью, Инек долго стоял в нерешительности. Если он
предупредит Льюиса об опасности, тот может не привезти тело. А он просто
обязан это сделать. Сиятель должен лежать в могиле до наступления ночи.
Придется рискнуть, решил Инек.

Может быть, толпа еще не нагрянет. А если это все же произойдет,
какой-нибудь выход из положения наверняка найдется.

Он что-нибудь придумает.

Должен придумать.

В помещении станции по-прежнему стояла тишина. Новых сообщений не
поступало, и аппаратура молчала - не слышно было даже приглушенного
гудения материализатора.

Инек положил винтовку на стол, бросил рядом стопку газет, затем снял
куртку и повесил ее на спинку стула. Пора наконец заняться газетами,
напомнил он себе, и не только сегодняшними, но и вчерашними тоже. Да и
дневник надо бы привести в порядок, а это займет немало времени. Выйдет,
пожалуй, несколько страниц, даже если писать плотно, и события надо
излагать четко, последовательно, чтобы все выглядело так, словно о
вчерашних событиях он написал вчера, а не день спустя. Нужно описать
каждое событие, каждую грань происшедшего и все, что он по этому поводу
думает. Так он делал всегда и так же должен сделать сегодня. Ему это
неизменно удавалось, потому что он создал для себя как был особую
маленькую нишу - не на Земле, не среди галактических просторов, а в
каком-то неопределенном мире, который можно было бы назвать бытием, - и
работал там, словно средневековый монах в своей келье. Он был всего лишь
наблюдателем. Правда, в высшей степени заинтересованным - его часто не
устраивала пассивная роль, и он делал попытки внедриться в наблюдаемое,
чтобы его понять, - но тем не менее он оставался именно наблюдателем,
никак не вовлеченным в происходящее. Впрочем, осознал вдруг Инек, за
последние два дня он этот статус утратил. И Земля, и галактика активно
вмешались в течение его жизни, стены кельи рухнули, и он оказался втянутым
в самую гущу событий. Теперь он уже не сможет сохранять объективность, не
сможет относиться к фактам спокойно, непредвзято, а такое отношение всегда
служило ему основой для работы над дневниками.

Инек подошел к полке, вытащил последний том и, перелистнув несколько
страниц, нашел то место, где остановился в прошлый раз. До конца дневника
оставалось лишь несколько чистых листков - видимо, слишком мало, чтобы
записать все, что требовалось. Скорее всего, ему не хватит места и
придется начинать новую тетрадь.

Стоя с раскрытым дневником в руках, он перечитал последнюю страницу.
Запись была сделана позавчера. Всего два дня назад, но казалось, она
повествовала о древних временах, и даже чернила как будто выцвели. Хотя
ничего удивительного тут нет, подумалось ему, запись действительно из
другой эпохи. Эти строки он написал еще до того, как рухнул его мир.

Что толку продолжать дневник, спросил себя Инек. С записями
покончено, потому что они никому уже не нужны. Станцию закроют, его
собственная планета затеряется в бездне пространства, и уже не будет иметь
никакого значения, останется он здесь или перейдет на новую станцию на
другой планете - Земля для галактики все равно потеряна.

Инек в раздражении захлопнул дневник, поставил его на полку и
вернулся к столу.

Земля потеряна, думал Инек, и он тоже потерял себя - его одолевают
сомнения и негодование. Негодование на свою судьбу (если такая штука
вообще существует), на недомыслие - это касалось и Земли, и жителей
галактики, - на мелочные ссоры, грозящие остановить шествие галактического
братства, которое только-только достигло этого сектора пространства. И на
Земле, и во всей галактике количество и сложность техники, высокие мысли,