прибавила Катриана, - как будто это самое меньшее, что ты можешь сделать.
Перестать быть соблазном. Поэтому находишь человека, который тебе
нравится, или некоторые девушки находят женщину. Довольно многие, кстати.
взгляд.
лежащие барьером на коленях. - Эта перчатка мне не по руке.
небрежно. Потом, подстрекаемая насмешливым выражением на лице Катрианы,
выпалила: - А какая перчатка вам по руке?
короткое молчание.
Катриана. - Я не была в этом уверена.
случалось. - Как вы можете быть уверены в чем-то относительно меня? И
почему я должна позволить вам это увидеть?
тебя предупреждала. - Она отвела глаза. - Просто ты задела больное место,
а я в таких случаях лягаюсь.
исчез раньше, чем Катриана успела договорить.
размолвку, потому что в этот момент в комнату торжественно ввалилась Менка
с тазом воды, подогретым на кухне. За ней шел самый младший из учеников
Ровиго со вторым ведром и полотенцами, наброшенными на плечи. Глаза
отчаянно смущенного мальчика были опущены, пока он осторожно нес таз и
полотенца к стоящему у окна столу через комнату, где находились две
женщины. Бурная суета, которая неизменно сопровождала Менку, куда бы та ни
шла, совершенно изменила настроение - и плохое, и хорошее, как подумала
Алаис. После ухода слуг женщины молча помылись. Украдкой бросив взгляд на
длинноногую фигурку своей гостьи, Алаис еще острее почувствовала свою
неполноценность из-за того, что была маленькой, мягкой и белокожей. Она
забралась в постель, ей очень хотелось начать их разговор заново.
не была в этом уверена. Если Катриана захочет поговорить, решила она, ей
стоит только сказать что-нибудь.
смотрела на догорающий в очаге красный огонь, обхватив пальцами ног
горячий кирпич, который Менка положила в ногах ее кровати, и с грустью
думала о том, что расстояние до кровати Селвены еще никогда не казалось ей
таким большим.
очаге-рассыпался на мелкие угольки, она услышала снизу взрыв смеха троих
мужчин. Теплый, раскатистый смех отца каким-то образом проник в душу и
смягчил огорчение. Он дома. Она чувствовала себя в безопасности. Алаис
улыбнулась сама себе в темноте. Вскоре после этого она услыхала, как
мужчины поднялись наверх и разошлись по отдельным комнатам.
звук шагов сестры в коридоре, - хотя и не верила всерьез, что Селвена
способна на такое. Она ничего не услышала и в конце концов уснула.
мужчина. Он опустился на нее сверху. Тихая, безлунная ночь блистала
звездами. Она лежала с ним на этой обдуваемой ветром вершине среди
рассыпанных вокруг, покрытых росой летних цветов, и душу ее переполняли
сложные желания, о которых она никогда не говорила вслух.
холод. Камни, мокрые и ледяные, пахли мочой и испражнениями. Ему разрешили
надеть снова только льняное нижнее белье и камзол. В камере водились
крысы. Он не видел их в темноте, но слышал с самого начала, и его уже два
раза укусили, когда он задремал.
того, который покончил с собой, позволил своим людям поиграть с пленником
перед тем, как запереть его на ночь. Все они знали о репутации Томассо. О
ней все знали. Он хорошо постарался для этого; это входило в план.
развлекаться, тыкали в него своими мечами или раскаленной в очаге
кочергой. Водили ими вокруг его обмякшего члена, тыкали в ягодицы и в
живот. Связанному и беспомощному Томассо хотелось лишь одного: закрыть
глаза и провалиться в небытие.
Он все еще не мог поверить, что его младший брат мертв. Или что Таэри в
конце проявил такую храбрость и решительность. Ему хотелось плакать от
этих мыслей, но он не собирался позволить барбадиорам видеть свои слезы.
Он был Сандрени. Что значило теперь для него, нагого и стоящего на краю
смерти, больше, чем когда-либо прежде.
как мог, старался не обращать внимания на то, что с ним делали, на шуточки
и грубые рассуждения о том, что с ним произойдет завтра. У них было не
очень богатое воображение. Он знал, что утром реальность будет хуже.
Невыносимо хуже.
ничего особенного: Томассо знал, что у них есть приказ беречь его для
профессионалов. Утром Альберико будет тоже присутствовать.
что по ногам пленника течет достаточно крови, образуя на полу лужицы. Он
приказал солдатам прекратить. Веревки перерезали, ему отдали нижнее белье
и дали грязный, кишащий паразитами обрывок одеяла, потом повели вниз по
лестнице в казематы Астибара и бросили в темноту одной из камер.
камни, когда его вталкивали внутрь. Еще кровь, подумал он, почувствовал
под рукой липкую жидкость. Но это не имело большого значения.
бесполезное одеяло как можно туже и попытался воспользоваться им как
дубинкой. Но в темноте это было трудно.
утром, и мысль об этом теперь, когда он остался один, превращала его
внутренности в желе.
Попытался взять себя в руки. Но он был один, в ледяной тьме, в руках
врагов, и вокруг бегали крысы. Ему не удалось сдержаться. Он чувствовал
себя так, словно сердце у него разбито, словно оно лежит в его груди,
рассыпавшись на острые, зазубренные осколки. Из этих осколков он попытался
собрать проклятие для Херадо и его предательства.
Попал и услышал писк. Снова и снова молотил он по тому месту, откуда
раздался звук. Он подумал, что убил ее. Одну из них. Он весь дрожал, но
бурная деятельность, казалось, помогла ему побороть слабость. Он больше не
плакал. Прислонился спиной к влажной слизи каменной стены, морщась от боли
в открытых ранах. Закрыл глаза и стал думать о солнечном свете.
с криком боли: одна из крыс яростно укусила его в бедро. Несколько секунд
он размахивал своим одеялом, но теперь его начало трясти, он почувствовал
себя больным. Его рот распух от удара Альберико. Глотать было больно.
Томассо пощупал лоб и решил, что у него жар.
него начались галлюцинации. Однако при этом свете он смог оглядеться.
Камера была крохотной. У его правой ноги валялась дохлая крыса, и еще было
две живые - крупные, как кошки, - у двери. На стене рядом с собой он
увидел нацарапанное изображение солнца, его ободок был испещрен зарубками,
отмечающими дни. У солнца было самое печальное лицо, которое доводилось
видеть Томассо. Он долго смотрел на него. Потом взглянул на огонек и тут
окончательно понял, что это действительно галлюцинация или сон.
и смотрел на него сверху с таким выражением, которого Томассо никогда не
видел на его лице.
пучине тот образ, к которому так отчаянно стремилось его разбитое сердце.
То выражение доброты и даже, если захотеть произнести это слово, любви в
глазах человека, который в детстве выпорол его кнутом, а затем списал, как
бесполезное существо на два десятилетия, в течение которых он составлял
заговор против тирана.
самым ужасным образом, закончится для Томассо утром, среди боли,
представить которую у него не хватало воображения. Тем не менее ему
понравился этот сон, эта навеянная горячкой фантазия. В ней был свет. Он
прогнал крыс. Казалось, он даже смягчил пронизывающий до костей холод
мокрых камней под ним и за его спиной.
горлом и разбитыми, распухшими губами. Он хотел сказать "Мне очень жаль"
этому приснившемуся отцу, но не получалось.