матери и разум отца. Теперь, когда аббатство восстанавливают, он находится
там вместо тебя. Сдал ли он уже экзамен на аттестат зрелости? Он тоже
будет изучать архитектуру? А сейчас он проходит практику? Прости, что я
смеюсь; я никогда не относилась серьезно к постройкам; все это - прах,
уплотненный прах, который превращается в камень; оптический обман,
фата-моргана, обреченная на то, чтобы со временем стать развалинами;
"победу надо завоевывать, ее нам никто не подарит" - я прочла это в газете
сегодня утром, перед тем как меня привезли сюда: "...Все ликовали... люди,
преисполненные веры и надежды, прислушивались к словам... восторг и
воодушевление охватили всех..."
не будут пользоваться привилегиями, я обещала это Эдит, агнцу, они не
будут принимать "причастие буйвола", и мальчик не станет учить в гимназии
стихотворение:
"буйвола" под сладким или под кислым соусом, в сухарях и еще бог знает в
каком виде, ты прочел слишком много газет для сверхобразованных; если
хочешь, чтобы тебя каждый день обливали ушатами помоев, помоев без всяких
примесей и подделок, - читай статейки в местных листках, они печатают их с
самыми лучшими намерениями, какие себе только можно представить, а вот у
твоих центральных газет нет таких намерений, они просто трусливы, зато мои
листки все делают с наилучшими намерениями; пожалуйста, не пользуйся
привилегиями и не щади себя, смотри, что пишет обо мне моя газетенка в
стихотворении "Матери павших...":
приличия, честь, верность, а он донес на нас полиции; в один прекрасный
день от нашего сына Отто не осталось ничего, кроме оболочки; не щади себя
и не пользуйся привилегиями; настоятеля они, разумеется, пощадили, ведь и
он принял "причастие буйвола"... приличия, благопристойность, честь;
наверху, на холме, с которого открывается вид на очаровательную долину
Киссаталь, они вместе с монахами, державшими в руках факелы, отпраздновали
наступление новой эры, эры "жертв и страданий"; у людей опять появились
пфенниги на булочки и на то, чтобы купить себе кусок мыла; настоятель был
поражен тем, что Роберт не захотел участвовать в церемонии; монахи на
взмыленных конях во весь опор взлетели на вершину холма, они хотели зажечь
там костер; они праздновали солнцеворот; зажечь поленницу разрешили Отто;
он сунул горящий факел в кучу хвороста, на холме зазвучали голоса, которые
так прекрасно умели петь "rorate coeli", но теперь они пели песню,
которую, я надеюсь, никогда не запоет мой внук: "Дрожат дряхлые кости"; ну
как, твои кости еще не дрожат, старик?
рядом с тобой, тебе ее легко достать; закрой глаза, хватит, подремли,
забудем счет времени, давай повторять без конца, как причитание, "помнишь
ли ты?..". Вспомни годы, когда мы жили за городом в Блессенфельде, где
каждый вечер казался субботним, где народ угощался жареной рыбой в
закусочных, а пирожными и мороженым прямо у тележек продавцов; этим
счастливчикам позволялось есть руками, а мне этого никогда не позволяли,
пока я жила дома; но ты мне позволил; вокруг визжали шарманки и
поскрипывали карусели, мои глаза и уши были открыты, и я проникалась
сознанием того, что только непостоянное может быть постоянным; ты вызволил
меня из страшного дома, где семья Кильб прожила четыреста лет, тщетно
пытаясь вырваться на волю; до знакомства с тобой я проводила летние вечера
в садике на крыше, а они сидели внизу и пили вино; там собиралось то
мужское, то дамское общество, но в визгливом женском смехе я слышала то
же, что и в громком гоготе мужчин, - отчаяние; их отчаяние становилось
явным, когда вино развязывало им языки, когда они преступали табу и аромат
летнего вечера высвобождал их из оков ханжества; все они не были ни
достаточно богатыми, ни достаточно бедными, чтобы открыть единственно
постоянное на земле - непостоянство; я тосковала по нему, хотя и меня
воспитали в духе вечных категорий... брак, верность, честь, супружеская
спальня, где все совершается по обязанности, а не по склонности;
солидность строительных сооружений - все это прах, уплотненный прах,
который снова превращается в пыль; в ушах у меня все время звучало,
подобно зову бурлящей в половодье реки: "зачемзачемзачем", я не хотела
проникаться их отчаянием, не хотела принять в наследство тот мрак, который
они передавали из поколения в поколение; я тосковала по белому невесомому
"причастию агнца", и, когда пели "mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa",
я старалась вырвать из своей груди наследие пращуров - тьму и насилие;
возвращаясь от мессы, я оставляла в передней молитвенник, отец еще успевал
запечатлеть на моем лице приветственный поцелуй, а потом я слышала, как
постепенно удалялся его густой бас, пока он шел через двор к своей
конторе; мне было пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет;
по жестким глазам матери я видела, что она поджидает моего
совершеннолетия; когда-то ее бросили на съедение волкам, так стоит ли
щадить меня? Эти волки уже подрастали - выпивохи в форменных фуражках,
красивые и некрасивые; на мне тяготело страшное проклятие: глядя на их
руки и глаза, я знала, что станет с ними лет в сорок или в шестьдесят, я
видела на их лицах и руках вздувшиеся лиловые вены; от этих людей никогда
не пахло субботним вечером... серьезность, мужское достоинство,
ответственность; они будут стоять на страже законов, преподавать детям
историю, подсчитывать барыши; решив раз и навсегда сохранять политическое
благоразумие, все они так же, как и мои братья, осуждены принимать
"причастие буйвола"; уже смолоду они не бывают молоды, лишь смерть сулит
всем им блеск и величие, окутывая их легендарной дымкой; время было для
этих людей только средством приближения к смерти, они принюхивались ко
всякой мертвечине, и им нравилось все, что пахло гнилью, они сами пахли
гнилью; тление... я ощущала его в отчем доме и в глазах тех, кому меня
предназначали на съедение; господа в форменных фуражках, стражи законов;
только две вещи были под запретом - жажда жизни и игра. Ты понимаешь меня,
старик? Игра считалась смертным грехом; не спорт - его они терпели, ведь
спорт сохраняет живость, придает грацию, красоту, улучшает аппетит,
аппетит волков; комнаты с кукольной мебелью - это тоже хорошо, они
воспитывают женские и материнские инстинкты; танцевать опять-таки хорошо,
так полагается, но зато грех танцевать в полном одиночестве в одной
рубашке у себя в комнате, это ведь не обязательно; на балах и в темных
коридорах господам в форменных фуражках разрешалось тискать меня, они
имели также право расточать мне не очень рискованные ласки в лесных
сумерках, когда мы возвращались с пикников; такие вещи были дозволены,
ведь мы не ханжи! Я молилась, чтобы явился избавитель и спас меня от
смерти в волчьем логове, я молилась и принимала белое причастие, я видела
тебя в окне мастерской; если бы ты только знал, как я тебя любила, если бы
ты только догадался, ты не стал бы сейчас так смотреть на меня, не показал
бы мне счет времени; лучше расскажи, как выросли за эти годы мои внуки,
расскажи, спрашивают ли они обо мне, не забывают ли меня. Нет, я не хочу
их видеть, я знаю, они меня любят, знаю также, что была лишь одна
возможность спасти меня от убийц - объявить сумасшедшей. Но ведь со мной
могло случиться то же, что с матерью Греца, правда? Мне повезло, очень
повезло, в мире, где одно движение руки стоит человеку жизни, где, объявив
человека сумасшедшим, можно либо погубить его, либо спасти; нет, пока я
еще не собираюсь изрыгнуть годы, которые меня заставили проглотить, я не
хочу видеть Йозефа двадцатидвухлетним молодым человеком со следами
известки на брюках, с пятнами гипса на пиджаке, не хочу видеть, как он,
сияя, размахивает линейкой или идет, держа под мышкой скатанные в трубку
чертежи, не хочу видеть девятнадцатилетнюю Рут, читающую "Коварство и
любовь"; закрой глаза, старый Давид, захлопни календарь, вот тебе кофе.
плывет, не топи его, не будь озорным мальчишкой, который все разрушает;
сколько в мире зла и как мало на свете чистых душ; Роберт тоже участвует в
игре, он послушно отправляется повсюду, куда я его посылаю: от тысяча
девятьсот семнадцатого до тысяча девятьсот сорок второго года - ни шагу
дальше; он держится всегда прямо, не гнется, он истый немец; я знаю, что
он тосковал по родине, что на чужбине ничто не приносило ему счастья - ни
игра в бильярд, ни зубрежка формул, знаю, что он вернулся не только ради
Эдит; он истый немец, он читает Гельдерлина и никогда не принимал
"причастие буйвола"; Роберт принадлежит к числу избранных, он не агнец, а
пастырь. Хотелось бы только знать, что он делал во время войны, но об этом
он никогда не рассказывает; он стал архитектором, но не выстроил ни одного
дома, на его брюках никогда не было следов известки, он всегда выглядел
безукоризненно, всегда был кабинетным ученым, никогда не мечтал попировать
на празднике по случаю окончания стройки. А где же мой другой сын, Отто?
Пал под Киевом; наша плоть и кровь; откуда он взялся такой и куда ушел?
Правда ли, что он был похож на твоего отца? Неужели ты ни разу не встретил
Отто с девушкой? Мне бы так хотелось узнать что-нибудь о нем; я помню, что
он с удовольствием пил пиво и не любил огурцов, помню все его жесты, когда
он причесывался и когда надевал пальто; он донес на нас полиции, он пошел
в армию, не закончив даже гимназии, и писал нам убийственно насмешливые
открытки: "Мне живется хорошо, чего и вам желаю; пришлите три тысячи".
Какой сыщик сумел бы нам рассказать об этом? Я знаю номера его полков и
номера полевых почт, знаю его воинские звания; он был обер-лейтенантом,
майором и подполковником; подполковник Фемель; последний удар был, как
Каменистый Артем
Куликов Роман
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Березин Федор