Чтение 32–й страницы книги ~Глазами клоуна~

такси, но в его отношении к нам осталась какая-то настороженность, которая
так никогда и не прошла.

- О боже, - сказал отец громко, каким-то иным, незнакомым мне голосом.
- Говори внятно и ясно и открой наконец глаза. Своими фокусами ты меня уже
не проведешь.

Я открыл глаза и посмотрел на него. Было видно, что он сердится.

- Разве я что-нибудь говорил? - спросил я.

- Да, - сказал он, - ты все время что-то бормотал, но я ничего не мог
понять, кроме слов "вонючие миллионы".

- А больше ты вообще ничего не можешь понять и не должен понимать.

- И еще я разобрал слово "чек".

- Да, да, - сказал я, - а сейчас сядь и скажи, о, какой сумме ты думал,
предлагая мне... ежемесячную поддержку в течение года? - Я подошел к нему,
осторожно взял за плечи и усадил в кресло. Но он тут же поднялся, и теперь
мы стояли очень близко друг от друга.

- Я всесторонне обдумал этот вопрос, - сказал он тихо, - если ты не
хочешь принять мое условие и приступить к солидным контролируемым
занятиям, если ты намерен работать здесь... то, собственно говоря... я
думаю, так сказать, двести марок в месяц будет достаточно.

Я убежден, что он собирался сказать "двести пятьдесят" или "триста", но
в последнюю секунду произнес "двести". Видимо, мое лицо испугало его, и он
заговорил опять так поспешно, что это как-то не вязалось с его обликом
денди.

- Геннехольм говорил, что аскетизм - основа всякой пантомимы.

Я все еще молчал. Я просто смотрел на него "пустыми глазами", как
клейстовская марионетка. Я даже не пришел в бешенство, я был настолько
ошеломлен, что выражение пустоты, которое я всегда с таким трудом придавал
своим глазам, стало вдруг совершенно естественным. Отец нервничал, на
верхней губе у него выступили мелкие капельки пота. Я не ощутил в первую
секунду ни ярости, ни озлобления, ни ненависти, в моих пустых глазах
постепенно появлялось сочувствие.

- Милый папа, - сказал я тихо, - двести марок - вовсе не так уж мало,
как тебе кажется. Это довольно-таки значительная сумма, и я не намерен
спорить, но знаешь ли ты по крайней мере, что аскетизм - дорогое
удовольствие, во всяком случае тот, который рекомендует Геннехольм. А он
рекомендует скорее строгую диету: много постного мяса и свежих салатов...
Правда, самая дешевая форма аскетизма - голод, но голодный клоун...
впрочем, и это все же лучше, чем пьяный клоун. - Я сделал шаг назад - мне
было неприятно стоять рядом с ним и наблюдать, как капли пота на его лице
становятся все крупнее.

- Послушай, - сказал я, - перестанем говорить о деньгах, поговорим
лучше о чем-нибудь другом, ведь мы джентльмены.

- Но я в самом деле хочу тебе помочь, - возразил он с отчаянием, -
охотно дам тебе триста марок.

- Ни слова о деньгах, - сказал я, - лучше я расскажу тебе о самом
поразительном открытии, которое мы с Лео сделали в детстве.

- Что ты имеешь в виду? - спросил он и посмотрел на меня так, словно
ожидал смертного приговора. Он, видимо, думал, что я заговорю о его
любовнице, которой он построил виллу в Годесберге.

- Спокойно! Спокойно! - сказал я. - Знаю, ты удивишься, но самое
поразительное открытие нашего детства заключалось в том, что дома у нас
никогда не хватало жратвы.

При слове "жратва" он вздрогнул, сделал глотательное движение, хрипло
засмеялся и спросил:

- Ты хочешь сказать, что вы не ели досыта?

- Вот именно, - согласился я спокойно, - мы никогда не ели досыта, я
имею в виду, не ели у себя дома. До сих пор не понимаю, чем это
объяснялось: вашей скупостью или вашими принципами; мне было бы приятней,
если бы это объяснялось скупостью... Как ты думаешь, что ощущает,
мальчишка после того, как он полдня гонял на велосипеде, наигрался в
футбол и наплавался в Рейне?

- Очевидно, у него появляется аппетит, - сказал он холодно.

- Нет, - возразил я, - не аппетит, а волчий голод! Черт побери, с
раннего детства мы знали, что мы богаты, баснословно богаты... но "лично
нам деньги ничего не давали... мы не могли даже наесться как следует.

- Вам чего-нибудь не хватало?

- Да, - ответил я, - ведь я уже сказал, нам не хватало еды... и еще
карманных денег. Знаешь, о чем я всегда мечтал, будучи ребенком?

- Боже мой, - сказал он испуганно, - о чем?

- О картошке, - сказал я. - Но у матери уже тогда был этот "пунктик" с
похудением - ты ведь знаешь, она во всем опережала свое время, - у нас в
доме не переводились болтливые дураки, и у каждого из них была своя
собственная теория правильного питания; к сожалению, ни в одной из этих
теорий картошка не расценивалась положительно. Когда вас не было, прислуга
варила себе иной раз на кухне картошку - картошку в мундире, круто
посоленную, с маслом и с луком; случалось, и нас, детей, будили и под
величайшим секретом разрешали спуститься вниз в одних пижамах, и мы
набивали себе брюхо картошкой. А по пятницам мы обычно ходили к Винекенам,
и там всегда бывала картошка с луком, мамаша Винекен накладывала нам
тарелку с верхом. И еще - у нас дома в хлебнице всегда было слишком мало
хлеба; ох, уж эта наша хлебница! Я вспоминаю ее с отвращением, с
содроганием - в ней лежал этот проклятый хрустящий хлебец или несколько
черствых ломтиков булки - черствых из "диетических соображений"... А вот
когда ни придешь к Винекенам, у них всегда свежий хлеб; Эдгар сам приносил
его из булочной, а мамаша Винекен левой рукой прижимала буханку к груди, а
правой отрезала толстые ломти - мы сразу хватали их и мазали яблочным
повидлом.

Отец устало кивнул, я подал ему пачку сигарет, он взял сигарету, и я
дал ему прикурить. Мне было жаль его. Как тяжело, наверное, впервые в
жизни по-настоящему беседовать с сыном, когда тому уже под тридцать.

- Ну и еще тысячи разных вещей, - продолжал я, - например, дешевые
леденцы или воздушные шарики. Мать считала, что воздушные шарики - это
выброшенные деньги. Правильно. Это действительно выброшенные деньги, но
как бы страстно мы ни желали выбрасывать деньги, нам все равно не удалось
бы выбросить ваши вонючие миллионы, покупая... воздушные шарики. А дешевые
леденцы! Относительно них у матери были свои теории - весьма мудрые и
наводящие страх: она доказывала, что леденцы - яд, сущий яд; однако это
вовсе не значило, что взамен леденцов она давала нам другие неядовитые
конфеты - она попросту не давала нам никаких.

- В интернате удивлялись, - сказал я тихо, - что я единственный никогда
не жаловался на еду, я жрал все подряд и находил, что нас восхитительно
кормят.

- Вот видишь, - сказал отец устало, - и в этом были, оказывается, свои
хорошие стороны. - Его слова звучали не очень-то убедительно и далеко не
весело.

- Конечно, - ответил я, - мне совершенно ясна теоретическая и
педагогическая польза такого воспитания, но все это были одни теории,
педагогика, психология, химия... и убийственная недоброжелательность. Я
знал, когда у Винекенов бывают деньги - это случалось по пятницам, а по
первым и пятнадцатым числам каждого месяца деньги появлялись у Шнивиндов и
Голлератов, и об этом нетрудно было догадаться: каждый член семьи получал
что-то особо вкусное - толстый кружок колбасы или пирожное; по утрам в
пятницу мамаша Винекен всегда ходила в парикмахерскую, потому что вечером
они предавались... ты бы, наверное, назвал это утехами любви.

- Что? - вскричал мой отец, - не имеешь же ты в виду... - Он покраснел
и посмотрел на меня, качая головой.

- Да, - подтвердил я, - именно это я и имею в виду. По пятницам детей
отсылали в кино. Перед кино им еще разрешалось полакомиться мороженым, так
что они отсутствовали по меньшей мере часа три с половиной, и в это время
мать возвращалась из парикмахерской, а отец приходил домой с получкой. Сам
понимаешь, у рабочего люда квартиры не очень-то просторные.

- Стало быть, - сказал отец, - стало быть, вы знали, почему детей
отсылают в кино?

- Не совсем, разумеется, - ответил я, - многое пришло мне в голову
позднее, когда я вспоминал об этом... а еще позднее я сообразил, почему
мамаша Винекен так трогательно краснела, когда мы возвращались из кино и
принимались есть картошку. После того как Винекен перешел работать на
стадион, все стало иначе... Он ведь больше времени проводил дома.
Мальчишкой я замечал только, что она в эти дни чувствовала себя как-то
неловко... и лишь потом догадался почему. Впрочем, при такой квартире - у
них была всего одна комната и кухонька, а детей трое... им, пожалуй, не
оставалось другого выхода.

Отец был так потрясен, что я испугался, как бы он не счел после этого
бестактным вновь завести разговор о деньгах. Нашу встречу он воспринимал
трагически, но уже начал слегка умиляться и этим трагизмом и своими
благородными страданиями - так сказать, входить во вкус, а раз так, трудно
будет вернуть его к тремстам маркам в месяц, которые он предложил мне.
Деньги - это почти такая же щекотливая штука, как "вожделение плоти".
Никто открыто о них не говорит, никто открыто не думает; либо потребность
в деньгах "сублимируется", как сказал Марии священник о "вожделении
плоти", либо считается чем-то вульгарным; во всяком случае, деньги никогда
не воспринимаются в том виде, в каком они нужны человеку: как еда, как
такси, как пачка сигарет или номер с ванной.

Отец страдал; это было видно невооруженным глазом и производило
ошеломляющее впечатление. Он отвернулся к окну, вынул носовой платок и
осушил несколько слезинок. До сих пор я никогда не видел его плачущим, не
видел также, чтобы он использовал свой носовой платок по назначению.
Каждое утро ему выдавалось два белоснежных носовых платка, а вечером он