способности к математике, она много писала об Анхеле и о том, как его
мучат по ночам кошмары: "Я теперь сижу возле него чуть не каждый вечер", и
я сразу же стал воображать, что она делает, когда с ним не сидит, с кем
она тогда проводит свои вечера. Напрасно я себя утешал, что она проводит
их с мужем или в казино, где я с ней познакомился.
"Физическая близость, наверно, большое испытание. Если мы можем его
выдержать, относясь к тому, кого любим, с милосердием, а к тем, кому
изменяем, с нежностью, нам не надо мучиться, хорошо или плохо мы
поступаем. Но ревность, недоверие, жестокость, мстительность и взаимные
попреки губят все. А гибель отношений - это грех, даже если ты жертва, а
не палач. И добродетель тут не Оправдание".
Я злился на себя и поэтому злился на нее. Я разорвал письмо, хотя оно было
таким нежным и несмотря на то, что оно было единственным. Я подумал, что
она читает мне мораль, потому что я в тот день провел два часа на
Восточной 56-й улице, - хотя откуда ей было об этом знать? Вот почему,
несмотря на мою страсть к сувенирам - рядом с пресс-папье из Майами,
входным билетом в казино Монте-Карло, - у меня нет ни клочка, написанного
ею. А я так ясно помню ее почерк: круглые детские буквы; а вот как звучал
ее голос - забыл.
по-видимому, выбирали наемные декораторы.
к себе, но я услышал голос Анхела в глубине коридора: "Папа! Папа!"
мне мертвое тело доктора Филипо под трамплином; рождаясь, умирая и любя,
человек принимает почти одну и ту же позу. Я ничего к ней не чувствовал,
ровно ничего, а белая птица не прилетела, чтобы спасти мое самолюбие.
Вместо этого послышались шаги посла, поднимавшегося по лестнице.
не из-за посла. Я встал, и она сказала: - Ерунда. Это была дурацкая затея,
не сердись.
в руке.
беженцев нам не помешали бы.
естественно, и я вспомнил, как ее рассердил наш разговор о комедиантах, а
сейчас она показала себя лучшей комедианткой, чем все мы. Я играл свою
роль хуже; у меня от волнения перехватило горло.
видели, правда, Луис?
подозревая, что говорю правду.
целая вечность. Я сел в машину и поехал по берегу моря; дорога была вся в
ямах. Навстречу попадалось мало людей; они либо еще не осознали, что
комендантский час отменен, либо боялись попасться на провокацию. Направо
тянулся длинный ряд деревянных хижин на огороженных участках земли
величиною с блюдце, где росло по нескольку пальм, а между ними
поблескивали лужицы воды, как железки в куче хлама. Кое-где горела свеча,
и вокруг сидели люди, склонившись над стаканами рома, как плакальщицы над
гробом. Иногда доносились несмелые звуки музыки. Посреди дороги плясал
какой-то старик, мне пришлось затормозить. Он подошел и захихикал сквозь
стекло - в эту ночь в Порт-о-Пренсе все же нашелся человек, которому не
было страшно. Я не разобрал, что он говорит на своем patois [местное
наречие], и поехал дальше. Я уже больше двух лет не ездил к матушке
Катрин, но сегодня я нуждался в ее услугах. Бессилие мучило меня, как
проклятье, и мне нужна была ведьма, чтобы его снять. Я вспомнил девушку с
Восточной 56-й улицы, а потом нехотя подумал о Марте, и это подогрело мою
злость. Если бы она отдалась мне тогда, когда я хотел, ничего бы этого не
понадобилось.
если его можно было так назвать, кончался (не хватило денег или кто-нибудь
не получил свою мзду). Налево шло на юг главное шоссе, по которому не
проедешь ни на чем, кроме вездехода. Я удивился, обнаружив в этом месте
заставу, потому что с юга вторжения не ждали. Я стоял, пока меня
обыскивали тщательнее обычного, под большим деревянным щитом, где
значилось: "США - ГАИТИ. Совместный пятилетний план. Большое южное шоссе".
Но американцы уехали, и от пятилетнего плана осталась только доска над
стоячими лужами, над изрытой канавами дорогой, кучами щебня и остовом
бульдозера, который никто не позаботился вытащить из грязи.
Катрин. Кругом стояла такая тишина, что я даже засомневался, стоит ли
выходить из машины. Длинная низкая хижина, похожая на конюшню, разделенную
на стойла, предназначалась для любовных утех. В главном здании, где
матушка Катрин принимала гостей и угощала их напитками, горел свет, но ни
музыки, ни танцев не было слышно. На минуту мной овладело искушение
сохранить верность Марте, и я чуть было не уехал. Но я слишком долго
волочил свою обиду по этим ухабам, чтобы теперь повернуть назад, и я
осторожно зашагал по неосвещенному участку, испытывая отвращение к себе.
По глупости я поставил машину фарами к стене хижины, поэтому шел в полной
тьме и сразу же споткнулся о вездеход с выключенными огнями. За рулем
кто-то спал. Я снова чуть не повернул назад, потому что в Порт-о-Пренсе
почти ни у кого не было "джипов", кроме тонтон-макутов, а если
тонтон-макуты сегодня веселятся с девочками матушки Катрин, там не место
посторонним.
услышала, как я спотыкаюсь, и вышла на порог с керосиновой лампой в руке.
У нее было лицо доброй кормилицы из фильма о жизни в южных штатах и
крошечная, хрупкая фигурка, когда-то, очевидно, очень красивая. Ее лицо не
обманывало - это была самая добрая женщина, какую я знал в Порт-о-Пренсе.
Она делала вид, что ее девочки - из хороших семейств и она только помогает
им зарабатывать на карманные расходы, - в это легко верили, потому что она
научила их прекрасно себя вести. Ее клиенты, пока они не забирались в
стойла, тоже должны были соблюдать декорум; глядя, как танцуют пары, можно
было подумать, что это выпускной бал в монастырской школе. Как-то раз,
года три назад, я видел, как она вступилась за девушку, которую обидел
хам. Я пил ром и услышал крик из каморки, которую мы звали стойлом, но,
прежде чем я успел вмешаться, матушка Катрин схватила в кухне топор и
ринулась в бой. Ее противник - вдвое выше ее ростом - был вооружен ножом и
к тому же пьян. (У него, видно, в заднем кармане была припрятана фляжка,
потому что матушка Катрин ни за что не отпустила бы девушку с пьяным.)
Когда она влетела в комнату, пьяный бросился бежать, а позже, уходя, я
увидел через кухонное окно, как она сидит с девушкой на коленях и баюкает
ее, напевая что-то на своем непонятном patois, а та прижалась к ее
худенькому плечу и спит.
девушка все еще была у нее, а ведь ей сейчас уже лет восемнадцать. Я не
ожидал ее здесь найти и все же почувствовал огорчение. На склоне лет
предпочитаешь старых друзей даже в борделе.
Тин-Тин.
кока-колой.
свалились с носа на колени, и вид у него был довольно мирный. Ширинка на
серых фланелевых брюках зияла, оторвалась пуговица. В открытую дверь я
увидел четырех девушек в белых батистовых платьях с юбками колоколом. Они
молча тянули через соломинки оранжад. Одна, взяв пустой стакан, отошла,
она двигалась, раскачивая свой батистовый колокол плавно, как бронзовая
балерина Дега.