Чтение 32–й страницы книги ~Избранные ходы~

-- Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. -- Климцов
явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть свою
точку зрения.

-- Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о
нашем обществе. Все зависит от состава компании.

-- Ерш... в смысле... ну... -- заворочался Матвеенков, желая дополнить,
как всегда, не в жилу.

-- Ерш -- это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными
людьми, -- перевел речь друга Решетнев, чтобы тот не мучился впустую.

-- Э-э-м-м, -- замычал Матвеенков, благодаря за помощь.

-- Но, коль мы заспорили так горячо, значит, и нашу компанию можно
считать подходящей, -- продолжил Климцов. -- Только что проку от этих
споров? Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон.
Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь
этот нынешний романтизм чего-то там свершить... смешон и наивен...
обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем,
бессмысленность брать ответственность на себя. -- Внутренности Климцова и
Артамонова искрили при соприкосновении еще с самой первой колхозной гряды.
Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного
разряда.

-- Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?

-- Затем же, зачем и ты -- комсомольцем. -- Климцов умел отыскивать
слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.

-- Для меня комсомол -- не больше, чем стеб.

-- А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И
в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК, такие у меня
планы!

-- Вот дак да! -- воскликнул Усов. -- У дас де кудс, а сбдот какой-до!
Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, адкогодики,
десадтдики и вод деберь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да
кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо
одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до
ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби,
но все даободот: тудбины и диделя -- хобби! Мы забалим бсю энедгетику
стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса!

-- Что ни сбор, то политические споры, -- сказала Татьяна. -- Праздник
превращаете во что попало!

-- Я... как бы это... одним словом... в плане чисто познавательном
влиться в мировой... так сказать, процесс... если честно... не грех, а то
кадык сводит... -- промямлил Матвеенков. Длительные дискуссии в большинстве
случаев отзывались в Алексей Михалыче глубокой артезианской икотой. К тому
же он гонял по небу жевательную резинку, и от этого процесс его речи очень
сильно походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.

-- Матвеенков предлагает выпить за это, -- перевел текст Решетнев.

Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может
быть, и даже скорее всего, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало,
мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен,
как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием
сопровождающий и парады, и похоронные процессии.

Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет
социально-общественный интерес.

-- Ты посмотри вокруг, -- не утихал Климцов, не отставая от Артамонова.
-- Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!

-- Иди ты в анальное отверстие! -- отослал его Артамонов. -- И когда ты
только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Лыбишься, как дебил!

-- Ребята! -- с нажимом на "та" пожурила оппонентов Татьяна. -- Хоть бы
при девушках не выражались так... идиоматически! Сегодня праздник!

Но Артамонов сочинил очередной, не менее содержательный абзац, на что
Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими
оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном
магнитном поле, а на людях эрегировали до тех пор, пока не выпадали в
осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на
клетку.

-- Я подниму этот вопрос на совете ку-клукс-клана! -- сказал Артамонов,
давая понять, что для себя он эту тему давно закрыл.

-- Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться,
-- посоветовал ему Решетнев.

Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перетекли в
астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев.

-- Смотришь на звезды -- и кажутся пустяками любовь, счастье и другие
атрибуты жизни на Земле, -- вновь заговорил Решетнев, жуя травинку. --
Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты, я читал.
Возможно, отдавая Богу душу, мы излучаем энергию в каком-то диапазоне
спектра. А где-то там это излучение улавливается, скажем, какими-нибудь
двухметровыми лопухами типа борщевика Сосновского. Обидно. У нас повышается
смертность, а там фиксируют год активной Земли. Нас просто кто-то
выращивает, это однозначно.

-- Я тоже читал что-то подобное, -- опять примостился к беседе Климцов.
Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощутив некоторый
дискомфорт, Климцов хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к
полуночи легче было переключиться на молчавшую в стороне Марину. -- Автор
той брошюрки утверждал, -- поплыл Климцов дальше, -- что мужество, героизм,
гениальность -- это все та же материя, как, допустим, твоя любимая
гравитация. Толику этой материи удерживает Земля своей силой тяжести.
Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше
этой, так сказать, духовной энергии. И прежними порциями ума и мужества,
приходившимися ранее на единицы людей, теперь пользуются десятки и сотни.

-- Такую теорию мог придумать только законченный болван! -- произнес
Решетнев на высокой ноте. -- Ты не лез бы в космос со своей мещанской
близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!

-- Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. -- В спорах Климцов
умудрялся сохранять завидное самообладание. -- Просто против цифр, которые
представил автор, переть было некуда.

-- Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее
легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И
даже при стократно выросшем населении Земля будет производить гениев!

-- Не вижу причин для вспыльчивости, -- сделал затяжку сигаретой
Климцов. -- Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией.

По транзистору на обломанном суку запела София Ротару -- шла "Полевая
почта "Юности".

-- А я пошел бы к ней в мужья, -- неожиданно переключился на искусство
Решетнев. -- Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.

-- Ты ей приснился в зеленых помидорах, -- сказала Татьяна.

-- Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне
нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его
относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти
навсегда, -- обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и
скоро, -- начинаю что-нибудь делать от безделья.

-- Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не
повесился?! -- попытался подвести итог разговору Климцов. -- Все тебя что-то
мутит!

-- А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо
нашего постоянного радиослушателя... -- сказал Решетнев отвлеченно. У него
не было никакой охоты продолжать разговор и тем самым вытаскивать Климцова
из возникшей заминки. -- Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары
скучновато...

-- У него открылась любовь, -- встал за друга Рудик. -- Теперь Миша как
бы при деле.

-- Его постоянно тянет на каких-то пожилых, -- осудила вкус и выбор
Гриншпона Татьяна. -- Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише
то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось -- его подруга.

-- При чем здесь возраст? -- сказал Решетнев. -- Когда любишь, объект
становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой
роли!

-- Не скажи, -- не соглашалась Татьяна.

-- А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! -- спросил Рудик. -- За
молодыми овечками с подготовительного отделения?

-- Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями,
попомните однокурсниц! -- ударила Татьяна прутиком по кроссовке.

Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки,
они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу
хвороста и тут же скрылись в палатке.

Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли
в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну.
Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался
уснуть.

Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро,
перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал
совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали
вылезать из палаток к костру, туман уже превратился в кристаллы влаги и
засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев, успокоенный, отрубился.

Проснулся он от какой-то паники.

-- Быстро по машинам! -- командовал Рудик. -- Удачи тут не видать! Еще
с минуту замешкаемся, и нас всех повяжут!

Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней
зельеобразной жидкости у него спозаранку повело живот. Чтобы справить, не
сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю,
промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени,
он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным,