Все одинаково и каждый по-своему.
Людмила Николаевна крикнула из кухни:
из Саратова Людмила Николаевна по нескольку раз на день проверяла, - нет
ли писем в почтовом ящике.
Александра Владимировна переглянулись.
назад дала полкило хлеба.
35
стоявшего в резерве истребительного летного полка. Дежурный по штабу
лейтенант Великанов сказал, что майор улетел на У-2 в штаб воздушной
армии, в район Калинина, и вернется вечером. На вопрос Викторова, по
поводу чего вызов, Великанов подмигнул, сказал, что, возможно, дело
связано с пьянкой и скандалом в столовой.
пристегнутого к ней ватного одеяла, - оттуда раздавался треск пишущей
машинки. Начканц Волконский, увидев Викторова, предупреждая его вопрос,
проговорил:
в трофейное зеркальце со сбитого немецкого самолета, подарок погибшего
летчика Демидова, поправила пилотку, передвинула линейку, лежавшую на
ведомости, которую она перепечатывала, и снова ударила по клавишам
машинки.
вопрос, наводил на Леночку тоску.
взамен выбывшего летный состав.
Жизнь леса, молодой реки, гибко бегущей среди крутых холмов, запах прели,
грибов, гудение деревьев, - тревожили его днем и ночью.
Этот лес, озера дышали жизнью Древней Руси, о которой Викторов читал до
войны. Здесь, среди озер, лесов лежали старинные дороги, из этого
прямоствольного леса строились дома, церкви, обтесывались корабельные
мачты. Старина задумалась и притихла еще в те времена, когда бежал тут
серый волк и плакала Аленушка на бережку, которым Викторов теперь ходил в
столовую военторга. Ему казалось, что эта ушедшая старина какая-то
наивная, простая, молодая, - и не только жившие в теремах девушки, но и
седобородые купцы, дьяконы и патриархи на тысячу лет моложе житейски
умудренных парней - летчиков из мира скоростных машин, автоматических
пушек, дизелей, кино и радио, пришедших в эти леса с авиаполком майора
Закаблуки. Знаком этой ушедшей молодости была Волга, быстрая, худенькая, в
пестрых крутых берегах, в зелени леса, в голубых и красных цветных
узорах...
по военной дороге. Курят они положенное им число папирос, стучат белой
ложкой в жестяной миске, играют в вагоне в подкидного, в городе лакомятся
мороженым на палочке, пьют, кашляя, свою малую долю стограммовых стопок,
пишут положенное число писем, кричат в полевой телефон, стреляют, кто из
мелкокалиберной пушчонки, кто бахнет из главного калибра, кто нажмет в
танке-тридцатьчетверке на акселератор, крикнет что-нибудь такое...
листья, сверху легкие, хрупкие, отличные один от другого и в смерти, а под
ними засохшие уж годы назад, соединенные в одну хрусткую слитную
коричневую массу - пепел от той жизни, что взрывала почки, шумела в грозу,
блестела на солнце после дождей. Истлевший, почти невесомый хворост
крошился под ногами. Тихий свет доходил до лесной земли, рассеянный
лиственным абажуром. Воздух в лесу был застывший, густой, - это особенно
ощущал привыкший к воздушным вихрям летчик-истребитель. Нагретое, потное
дерево пахло сырой свежестью древесины. Но запах умерших деревьев и
хвороста забивал запах живого леса. Там, где стояли ели, в октаву
врезалась высокая скипидарная нота. Осина пахла приторно сладко, горько
дышала ольха. Лес жил отдельно от остального мира, и Викторову казалось,
что он входит в дом, где все не так, как на улице: и запахи, и свет через
спущенные занавески, и звуки по-иному раздавались в этих стенах, и пока не
выйдешь из леса, все чувствуешь себя не по-обычному, как на малознакомых
людях. Словно со дна, сквозь высокий, толстый слой лесного воздуха
смотришь наверх, плещут листья, и кажется, что трескучая паутина,
цепляющаяся за зеленую звездочку на пилотке, - это водоросли, взвешенные
между поверхностью и дном водоема. Кажется, что быстрые толстоголовые
мухи, и вялая мошкара, и тетерев, по-куриному продирающийся между ветвей,
шевелят плавниками и никогда им не подняться над лесом, как не подняться
рыбе выше поверхности воды; а если сорока вспорхнет над вершиной осины, то
тотчас вновь нырнет меж ветвей, - рыба блеснула на мгновение белым боком
на солнце и вновь плюхнулась в воду. И каким странным кажется мох в каплях
росы, синих, зеленых, гаснущих в сумраке лесного дна.
по-иному, - и теплая земля, и запах нагретого солнцем можжевельника, и
подвижность воздуха, и поникшие большие колокольчики, отлитые из
фиолетового металла, и цветы дикой гвоздики на липких смолистых стеблях.
На душе становится беспечно, и поляна - как счастливый день в бедной
жизни. Кажется, что бабочки-лимонницы, черно-синие отшлифованные жуки,
муравьи, прошуршавший в траве уж, - не хлопочут каждый о себе, а все
вместе работают одну общую работу. Коснулась лица березовая ветка,
осыпанная мелкими листьями; кузнечик подпрыгнул, угодил об человека, как
об древесный ствол, уцепился за его поясной ремень, не торопясь
напруживает зеленые ляжки, сидит с круглыми кожаными глазами, с литой
бараньей мордой. Тепло, запоздалые цветы земляники, горячие от солнца
пуговицы и пряжка поясного ремня. Наверное, над этой поляной никогда не
пролетал ни Ю-88, ни ночной "хейнкель".
36
госпитале. Он не помнил мокрой от пота рубахи, солоноватой, вызывавшей
тошноту воды, не помнил тяжелого запаха, мучившего его. Эти госпитальные
дни представлялись ему счастьем. И здесь, в лесу, прислушиваясь к гулу
деревьев, он думал: "Неужели я слышал ее шаги?"
он целовал ее мокрые, соленые глаза.
всего ведь несколько часов, - в Рязани можно зарядиться, потом дойти до
Энгельса, там у него знакомый парень работает ответственным дежурным. Ну,
пусть потом расстреляют.
Шереметьевы, сыновья фельдмаршала, выдали замуж свою шестнадцатилетнюю
сестру за князя Долгорукого, девочка до свадьбы, кажется, один только раз
и видела его. Братья дали за невестой огромное приданое, дареное серебро
уместилось в трех комнатах. А через два дня после свадьбы умер Петр II.
Долгорукого, его приближенного, схватили и увезли на север, заперли в
деревянную башню. Молодая жена не послушалась уговоров, - ей можно было
освободиться от этого брака, ведь девочка, всего два дня прожила с ним.
Она поехала за мужем, поселилась в лесном глухом краю, в деревенской избе.
Каждый день в течение десяти лет ходила она к башне, где сидел Долгорукий.
Однажды утром она увидела: окошко в башне настежь, дверь не заперта.
Молодая княгиня побежала по улице, падала на колени перед каждым
встречным, кто бы он ни был, - мужик, стрелец, молила, спрашивала, где муж
ее. Люди сказали ей, что Долгорукого увезли в Нижний Новгород. Много
перетерпела она в тяжелом пешем пути. А в Нижнем она узнала, что
Долгорукий четвертован. Тогда Долгорукая решила уйти в монастырь, поехала
в Киев. В день пострига она долго ходила по берегу Днепра. Но не о воле
жалела Долгорукая, надо было ей, принимая монашество, снять с пальца
обручальное кольцо, и не могла с ним расстаться... Много часов ходила она
по берегу, а потом, когда солнце стало садиться, сняла с пальца кольцо,
кинула его в Днепр и пошла к монастырским воротам.
механической мастерской СталГРЭСа все вспоминалась жизнь княгини
Долгорукой. Он шел лесом, и ему представлялось: вот уж нет его, закопали,
и подкопченный фрицем самолет, ушедший носом в землю, проржавел,
рассыпался, зарос травой, и по этим местам ходит Вера Шапошникова -
остановится, спустится по обрыву к Волге, глядит на воду... А двести лет
назад ходила здесь молодая Долгорукая, - выйдет на поляну, пройдет среди
льна, раздвинет руками осыпанные красными ягодами кусты. И больно ему
делалось, и горько, и безнадежно, и сладко.