снова светло и костер потух, но зола в нем была еще теплая. Лучше моей ноге
не стало, хотя хуже ей тоже не стало. То есть, возможно, ей стало чуть-чуть
хуже, но я не мог осознать это по той простой причине, что уже привык к
боли, какое милосердие. Думаю, что ничего не изменилось. Ибо в то самое
время, когда я нянчился со своим коленом и подвергал его разным проверкам, я
знал о привыкании к боли и старался его нейтрализовать. И вовсе не Моран, а
кто-то другой, посвященный в тайны моих восприятии, произнес: Никаких
перемен, Моран, никаких перемен. Это может показаться невозможным. Я пошел в
лесок, чтобы срезать себе палку. Но, найдя, наконец, подходящую ветвь,
вспомнил, что у меня нет ножа. Я вернулся в шалаш, надеясь отыскать нож сына
среди тех предметов, которые он разложил на земле и не подобрал. Ножа среди
них не оказалось. Вместо него я заметил зонт и сказал: Зачем срезать палку,
когда есть зонт? Я попрактиковался в ходьбе с зонтом. И хотя зонт не
прибавил мне скорости и не убавил боль, я, по крайней мере, стал не так
быстро уставать. Вместо того чтобы останавливаться для отдыха через каждые
десять шагов, мне легко удавалось сделать пятнадцать. И даже во время отдыха
зонт был мне помощником. Ибо оказалось, что, когда я на него наваливаюсь,
тяжесть в моей ноге, возникающая, вероятно, в результате нарушения
кровообращения, исчезала гораздо быстрее, чем когда я стоял, поддерживаемый
усилиями мускулов позвоночника. Вооруженный зонтом, я больше не был
приговорен кружить вокруг шалаша, как накануне, но двигался от него лучами,
во всех направлениях. Я даже взобрался на небольшой бугорок, откуда лучше
видел все пространство, где с минуты на минуту мог появиться мой сын. И
время от времени уже воображал его, склонившегося к рулю или приподнявшегося
в седле на педалях, приближающегося, и слышал его прерывистое дыхание, и
видел написанную на его пухлом лице радость от того, что он наконец
вернулся. Но в то же самое время я следил и за шалашом, который притягивал
меня с необычайной силой, так что переходить, сокращая путь, с одного луча
на другой, я никак не мог. Перед каждой новой вылазкой я был вынужден
возвращаться тем же путем, который прошел, к шалашу, чтобы убедиться, что
все там на месте. Большую часть второго дня я потратил на эти суетные
приходы и уходы, на наблюдение и воображение, но не весь день. Ибо я также и
ложился, иногда, в шалаше, который становился для меня домом, чтобы не спеша
подумать о некоторых вещах, в частности о провианте, который исчезал
настолько быстро, что после обеда, жадно проглоченного мной в пять часов
вечера, у меня осталось всего-навсего две банки сардин, горстка печенья и
несколько яблок. Кроме того я пытался вспомнить, что мне делать с Моллоем,
когда я его найду. И о себе я тоже размышлял, о том, что во мне изменилось
за последнее время. Мне казалось, что я вижу себя стареющим с быстротой
бабочки-однодневки. Но если быть более точным, передо мной представала не
совсем мысль о старении. То, что я видел, больше напоминало крушение, жуткий
обвал всего того, что всегда защищало меня от всего того, чем я всегда был
обречен быть. Или же все ускорявшееся протискивание в темноте к свету и к
какому-то лицу, которое я некогда знал и от которого некогда отрекся. Но
какими словами можно описать ощущение поглощенного сначала мраком, тяжестью,
шумом перемалываемых камней и затем различающего слабое движение воды. После
чего я увидел небольшой шар. Медленно покачиваясь, поднимался он из глубины,
приближаясь к спокойной поверхности воды, сначала гладкий и такой же
прозрачный, как сопровождающая его рябь, затем он постепенно превращался в
лицо, с пустотами для глаз и рта и прочими пятнами, и нельзя было понять,
мужское это лицо или женское, молодое или старое, и не обязано ли оно своим
спокойствием воде, покачивающейся между ним и светом. Признаться, я хотя и
следил, но рассеянно, за этими жалкими фигурами, которыми, полагаю, пыталось
довольствоваться мое чувство краха. И то, что я более не трудился над ними,
указывает о больших переменах, происшедших со мной, и о моем растущем
безразличии к самообладанию. Несомненно, я делал бы открытие за открытием в
том, что касалось меня, если бы упорствовал. Но при первом же слабом свете,
я имею в виду те мрачные тени, что толпились вокруг меня, разгоняемые
являющимся мне видением или суждением, меня отвлекали другие заботы. А
немного спустя все начиналось сначала. При таких обстоятельствах мне трудно
было признать самого себя. Ибо по своей природе, вернее, по своим привычкам
я не любил вести все расчеты одновременно, я производил их по отдельности,
доводя каждый из них до предела. Подобное происходило и с недостающими
сведениями о Моллое - стоило мне почувствовать, что они зашевелились в
глубинах моей памяти, как я поспешно отворачивался к другим неизвестным. Я,
который две недели тому назад радостно подсчитывал бы, сколько смогу
протянуть на оставшуюся провизию, не упуская из виду, конечно же, вопрос о
витаминах и калориях, и мысленно выстраивал бы ряды меню, асимптотически
приближающиеся к пищевому нулю, сейчас удовлетворился всего-навсего вялым
замечанием, что скоро, вероятно, я умру от истощения, если мне не удастся
обновить съестные припасы. О втором дне хватит Остается упомянуть лишь об
одном происшествии, прежде чем перейти к дню третьему. Я разжег костер и
наблюдал за тем, как он занимается, когда услышал, что меня окликают. Голос,
раздавшийся так близко, что я вздрогнул, принадлежал мужчине. Но, вздрогнув,
я взял себя в руки и продолжал заниматься костром, как будто ничего не
случилось, я ворошил его веткой, которую сломал как раз для этой цели чуть
раньше и с которой уже отодрал ногтями все веточки, листики и даже часть
коры. Я обожал обдирать кору с веток и обнажать беловатую лоснящуюся
древесину, но смутное чувство любви и жалости к дереву нередко этому мешало.
К моим близким приятелям я причислял драконово дерево из Тенерифы, погибшее
в возрасте пяти тысяч лет от удара молнии. Вот пример долговечности. Ветка
была толстая, мокрая и не загоралась, когда я совал ее в огонь. Держал я ее
за тонкий конец. Потрескивание огня или, скорее, обугливающихся головешек,
ибо победоносный огонь не трещит, а производит совсем другой звук, позволило
мужчине приблизиться ко мне вплотную без моего ведома. Мало что раздражает
меня сильнее, чем когда застают меня врасплох.
незамеченным, ворошить костер так, словно нахожусь один. Но после тяжелого
прикосновения чужой руки к моему плечу выбора у меня не оставалось, и я
сделал то, что сделал бы на моем месте всякий, а именно, быстро обернулся,
неплохо, надеюсь, изобразив своим движением страх и гнев. Я оказался лицом к
лицу с мужчиной, черты лица и фигуру которого плохо различал вследствие
сумерек. Здорово, приятель, - сказал он. Постепенно я получил представление
о том типе личности, который он собой являл. Клянусь вам, между частями, ее
составляющими, царили великая гармония и согласие, так что вполне допустимо
сказать, что лицо его было достойно тела и наоборот. И если бы мне удалось
узреть его задницу, то уверен, что и она была бы достойна всего остального.
Не ожидал, что встречу кого-нибудь в этом захолустье, - сказал он, - мне
повезло. Отойдя от костра, который уже вовсю разгорелся, так что огонь,
которому я более не препятствовал, освещал незваного гостя, я смог
убедиться, что, несмотря на сумерки, я не ошибся, и он действительно так
противен, как я и предполагал. Не скажете ли вы, - произнес он. Я вынужден
вкратце его описать, хотя это и противоречит моим принципам. Он был невысок,
но коренаст. На нем был тяжелый темно-синий костюм (двубортный) ужасного
покроя и пара возмутительно широких черных туфель со вздутыми носами. Такая
безобразная форма встречается, кажется, только у черных туфель. Вы,
случайно, не знаете, - сказал он. Мохнатые концы черного кашне, метра два
длиной, несколько раз обернутого вокруг шеи, свисали за его спиной. На
голове у него была синяя фетровая шляпа с узкими полями и ленточкой, в
которую был воткнут рыболовный крючок с искусственной мушкой, что
производило крайне спортивное впечатление. Вы слышите меня? - спросил он. Но
все это не шло ни в какое сравнение с его лицом, которое, признаю это с
сожалением, слегка напоминало мое собственное, не столь утонченное, конечно,
но те же самые короткие, неудавшиеся усики, те же маленькие, как у хорька,
глазки, тот же парафимоз носа и воспаленный красный рот, сжатый гузкой.
Скажите, пожалуйста, - произнес он. Я повернулся к костру. Полыхал он вовсю.
Я подбросил еще дров. Вы слышите, я к вам обращаюсь, - сказал он. Я
направился к шалашу. Он загородил мне путь, осмелев при виде моей хромоты.
Почему вы молчите? - спросил он. Я вас не знаю, - ответил я. И засмеялся. Я
не собирался острить. Не желаете ли взглянуть на мою визитную карточку? -
спросил он. Это ничего не изменит, - ответил я. Он придвинулся ко мне
вплотную. Отойдите с дороги, - сказал я. Теперь засмеялся он. Вы
отказываетесь отвечать? - спросил он. Я сделал усилие над собой. Что вам
угодно знать? - спросил я. Он, должно быть, подумал, что я сдался. Это
другое дело, - сказал он. Я призвал на помощь образ сына, который мог в
любой момент вернуться. Я уже вам сказал, - сказал он. Я весь дрожал. Будьте
добры, повторите снова, - сказал я. Короче говоря, он хотел узнать, не видел
ли я проходившего мимо старика с палкой. Он описал его. Плохо. Казалось,
голос доносится до меня издалека. Нет, - сказал я. Что значит нет? - спросил
он. Я никого не видел, - сказал я. И однако же, он прошел этой дорогой, -
сказал он. Я промолчал. Вы давно здесь? - спросил он. Тело его все больше
теряло очертания, как бы расплывалось. Чем вы здесь занимаетесь? - спросил
он. У вас ночной обход? - спросил я. Он протянул ко мне руку. Кажется, я
снова попросил его уйти с моей дороги. Ладонь, приближающуюся ко мне, я вижу
по сей день - мертвенно-бледная, она сжимается и разжимается. Словно
отделилась от тела. Что случилось потом, я не знаю. Но немного позже, может
быть, намного позже, я нашел его распростертым на земле, с разбитой
вдребезги головой. Сожалею, но объяснить более ясно, как был достигнут такой
результат, я не в состоянии. Получился бы неплохой эпизод. Но не собираюсь
же я на столь позднем этапе своего отчета удариться в литературу. Лично я
остался невредим, не считая нескольких царапин, обнаруженных лишь на
следующий день. Я склонился над ним. Склонившись, понял, что моя нога снова
сгибается. Теперь он не был похож на меня. Я ухватил его за лодыжки и,
пятясь задом, потащил в шалаш. Туфли его блестели толстым слоем гуталина.
Носки были украшены модным узором. Брюки задрались, приоткрыв белые гладкие
ноги. Лодыжки у него были узкие и костлявые, как у меня. Я почти обхватывал
их ладонью. На нем были подтяжки, одна из которых отстегнулась и висела. Эта
деталь меня растрогала. Мое колено сгибалось все хуже, но это было уже
неважно. Я забрался в шалаш и подобрал плащ сына. Потом вернулся к костру,
лег на землю, накрылся плащом. Спал я недолго, но все же поспал. Я
Черепнин Владимир
Херберт Фрэнк
Курылев Олег
Круз Андрей
Шилова Юлия
Зыков Виталий