площади и по площади Мариньи, играли в кольца, катались на карусели, пили;
типографские ученики разгуливали в бумажных колпаках; раздавались взрывы
смеха. Все кругом ликовало. То была эпоха прочного спокойствия и полнейшей
безопасности для роялистов; одно из секретных и подробных донесений префекта
полиции Англеса к королю относительно предместий Парижа заканчивалось
следующими словами: "По зрелом размышлении, ваше величество, нет никаких
оснований опасаться этих людей. Они беззаботны и ленивы, как кошки. Простой
люд провинций беспокоен, парижский - ничуть. Все это маленькие человечки.
Чтобы выкроить одного гренадера вашего величества, понадобилось бы не менее
двух таких карликов. Нет, со стороны столичной черни не предвидится ни
малейшей угрозы. Интересно отметить, что за последние пятьдесят лет эти люди
стали еще ниже ростом; теперь население парижских предместий мельче, чем до
революции. Они совершенно не опасны. В общем - это добродушные канальи".
льва; однако это случается, и в этом чудеснейшее свойство парижского народа.
Впрочем, кошка, столь презираемая графом Англесом, пользовалась уважением в
античных республиках; она являлась там воплощением свободы и, подобно тому
как в Пирее возвышалось изображение бескрылой Афины, в Коринфе на городской
площади стояла колоссальная бронзовая статуя кошки. Простодушная полиция
эпохи Реставрации видела парижский люд в чересчур розовом свете. Это далеко
не "добродушные канальи", как думают некоторые. Парижанин по отношению к
французу - то же, что афинянин по отношению к греку; никто не спит слаще
его, ничье легкомыслие и леность не проявляются так открыто, никто, казалось
бы, не умеет так быстро забывать, как он; и все же не следует слишком
полагаться на все эти свойства; он способен на любое проявление беспечности,
но когда перед ним забрезжит слава, его яростный пыл преисполняет вас
восторженным изумлением. Дайте ему пику - и вы увидите 10 августа, дайте ему
ружье - и вы увидите Аустерлиц. Он - точка опоры Наполеона и помощник
Дантона. Речь идет об отечестве - он вербуется в солдаты; речь идет о
свободе - он разбирает мостовую и строит баррикады. Берегитесь! Власы его
напоены гневом, словно у эпического героя; его блуза драпируется складками
хламиды. Будьте осторожны! Любую улицу, хотя бы улицу Гренета, он превратит
в Кавдинские ущелья. Пробьет час, и этот житель предместья вырастет, этот
маленький человечек поднимется во весь рост, взгляд его станет грозным,
дыханье станет подобным буре, и из этой жалкой, тщедушной груди вырвется
вихрь, способный потрясти громады Альпийских гор. Именно благодаря жителю
парижских предместий революция, соединившись с армией, завоевала Европу. Он
поет - в этом его радость. Сообразуйте его песню с его натурой, и тогда вы
увидите! До тех пор, пока его припев всего лишь Карманьола, он ниспровергает
одного Людовика XVI; дайте ему запеть Марсельезу - и он освободит весь мир.
четырем парам. Обед, как мы уже сказали, подходил к концу.
Глава шестая,. В КОТОРОЙ ВСЕ ОБОЖАЮТ ДРУГ ДРУГА
любовные речи - это облака, застольные - клубы дыма.
улыбалась, Листолье дул в деревянную дудочку, купленную в Сен-Клу.
Фэйворитка нежно поглядывала на Блашвеля и повторяла:
б ты разлюбил меня, я бросилась бы на тебя, искусала, исцарапала, облила бы
тебя водой, велела бы арестовать тебя.
которого приятно пощекотали. Фэйворитка продолжала:
шельма ты этакая!
зажмурился.
общего гама:
берясь за вилку. - Он скупой. Я люблю мальчика, который живет напротив моего
окна. Такой милый молодой человек! Ты не знаешь его? Сразу видно, что он
будет актером. Я очень люблю актеров. Как только он приходит домой, его мать
говорит: "О господи, кончился мой покой! Сейчас он , начнет кричать.
Голубчик! Да у меня просто голова разламывается!" Это потому, что он, знаешь
ли, ходит по всему дому, забирается на чердаки, где полно крыс, во все
темные углы чуть не на крышу, начинает там петь, декламировать и всякое
такое, да так громко, что его слышно в самом низу. Он и сейчас уже
зарабатывает двадцать су в день у одного адвоката, пишет ему какие-то
кляузные бумаги. Отец его был певчим в церкви Сен -Жак - дю - О - Па. Ах,
как он мил! И до того в меня влюблен! Увидел как-то раз, что я ставлю тесто
для блинчиков, - руки у меня были все в тесте, -и говорит: "Мамзель,
сделайте оладушки из ваших перчаток, и я их съем". Только артисты способны
так выражаться. Ах, как он мил! Я прямо готова голову потерять из-за этого
мальчика. Но это ничего не значит, я говорю Блашвелю, что обожаю его. Вот
врунья, а? Вот врунья!
меня раздражает, никак не унимается, а Блашвель ужасный скупердяй; на рынке
ничего нет, один зеленый горошек, просто не знаешь, что и готовить. У меня
сплин, как говорят англичане! Масло так дорого! И потом, погляди только,
какая гадость, - мы обедаем в комнате, где стоит кровать; это окончательно
отбивает у меня охоту жить на свете.
Глава седьмая. МУДРОСТЬ ТОЛОМЬЕСА
прекратил его.
блестящей беседы надо обдумывать слова. Избыток импровизации понапрасну
опустошает ум. Откупоренное пиво не пенится. На спешите, господа. Давайте
внесем в нашу попойку величие; будем есть сосредоточенно, будем пировать
медленно. Не надо торопиться Взгляните на весну: если она поторопится, то
прогорит, вернее сказать- замерзнет. Чрезмерное рвение губит персиковые и
абрикосовые деревья. Чрезмерное рвение убивает изящество и радость хороших
обедов. Не слишком усердствуйте, господа. Гримо де ла Реньер вполне согласен
на этот счет с Талейраном. Послышался глухой ропот.
Листолье.
болото. Маркиз Монкальм был знаменитый в то время роялист. Все лягушки
немедленно умолкли.
пользоваться авторитетом. - Придите в себя. Право же, этот каламбур, упавший
с неба, не стоит того, чтобы его встретили таким оцепенением. Далеко не все,
что падает оттуда, достойно восторженного почитания. Каламбур - это помет
парящего в высоте разума. Шутка падает куда попало, а разум, разрешившись
очередной глупостью, уносится в небесную лазурь. Белесоватое пятно,
расползшееся по скале, не мешает полету кондора. Я не собираюсь оскорблять
каламбур. Я уважаю его, ;но в меру его заслуг, - не более. Все самое
возвышенное, самое прекрасное и самое привлекательное в человечестве, а
может быть, и за пределами человечества, забавлялось игрой слов. Иисус
Христос сочинил каламбур по поводу святого Петра, Моисей - по поводу Исаака,
Эсхил - по поводу Полиника, Клеопатра- по поводу Октавия. Заметьте, что
каламбур Клеопатры предшествовал битве при Акциуме и без него никто не
вспомнил бы о городе Торине, что по-гречески значит - "поварешка". А теперь
возвращаюсь к моему призыву. Братья мои, повторяю вам: поменьше рвения,
поменьше суматохи, поменьше излишеств даже в остротах, в радостях, в веселье
и в игре слов. Послушайте меня, обладающего благоразумием Амфиарая и лысиной
Цезаря. Все хорошо в меру, даже словесные ребусы. Est modus in rebus {Во
всем должна быть мера (лат.) - стих из "Сатир" Горация.}. Все хорошо в меру,
даже обеды. Вы, сударыни, любите яблочные оладьи, так не злоупотребляйте же
ими Даже яблочные оладьи требуют здравого смысла и искусства. Обжорство
карает самого обжору - gula punit Gulax. Расстройство пищеварения
уполномочено господом богом читать мораль желудкам. Запомните: каждая наша
страсть, даже любовь, обладает своим желудком, который не следует
обременять. Нужно уметь вовремя написать на всем слово finis {Конец
(лат.).}, нужно обуздывать себя, когда это становится необходимым, запирать
на замок свой аппетит, загонять в кутузку фантазию и отводить собственную
особу в участок. Мудрец тот, кто способен в нужный момент арестовать самого
себя. Доверьтесь мне хоть немного. Из того, что я, как-никак, занимался
юридическими науками, - а это подтверждают сданные мною экзамены, - из того,
Черепнин Владимир
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Каменистый Артем
Каменистый Артем
Акунин Борис