летчикам. Хорошо, должно быть, купаться вот так в синем солнечном небе, то
взмывая вверх, то переворачиваясь через крыло. Я засыпаю под гул самолета,
не прячась от бомб, только накрыв лицо пилоткой от солнца.
Поблизости от нас у дороги расположилось семейство молдаван. Согнанные
войной с родных мест, они теперь возвращаются от немцев и сели отдыхать;
рядом с нами им, видимо, спокойней. Оказывается, только что проехал командир
бригады и сейчас по дороге движется мимо нас штаб. Я замечаю среди других
Мезенцева на рыжем высоком коне. Он тоже видит нас и хочет проехать
незаметно, но в последний момент, заторопившись, вдруг подъехал:
пыльной траве. Солнце сверкает на глянцевом крыле седла; мне кажется, я на
расстоянии ощущаю запах нагретой солнцем новой кожи и конского пота. А за
спиной Мезенцева в защитном чехле - труба. Она раз в десять легче рации,
которую он прежде таскал на спине.
напрашивался. Знаете, товарищ лейтенант,- говорит он миролюбиво, заметив,
что еще двое на конях свернули к нам,- кому-то ведь и трубить нужно. Я побыл
с винтовкой, знаю. А вообще вы не думайте, что в бригаде легко. Тоже ни дня,
ни ночи. Во взводе, по крайней мере, свободней было.
воевал, тот не скажет, а этот скажет и в нос ткнет.
потерявшем цвета. И ремень на нем новый, светлой кожи. И маленькая кожаная
кобура на боку. На коне, в подогнанном обмундировании Мезенцев уже не
выглядит таким сутулым и тощим. Только шея все такая же длинная, с торчащим
кадыком, словно выгнутая вперед. А старика Шумилина нет в живых...
удерживает его, но почему-то не отъезжает. С каким легким сердцем вздохнул
бы он, если б узнал, что и нас тоже нет на свете. Наверное, в прошлой его
жизни немало есть людей, с кем бы он не хотел встретиться. Впрочем, он уже
почти оторвался от нас. Главное - и в будущем успевать вовремя отрываться,
чтобы нежеланные свидетели оставались позади и ниже.
сильными ногами в стременах и толстыми ляжками на седле, с серебряной
медалью на полной груди, вытирает платком лоснящиеся от пота, как будто
сальные щеки. В потной руке - поводья. Этот тоже из ансамбля, плясун,
кажется. Я уже давно заметил, что у таких вот нестроевиков и выправка и вид
самые строевые, и обмундирование сидит на них как влитое. Взять его,
затянутого в ремни, украшенного медалью, и моего Панченко в засаленных
брюках, в стираной-перестираной, белой от солнца гимнастерке, в пилотке, за
отпоротом которой вколоты иголки с черной, белой и защитного цвета нитками,
да отправить обоих в тыл, да показать девкам - скажут девки, что Панченко
где-нибудь всю войну отирался при кухне, а вот этот и есть самый настоящий
фронтовик.
Мезенцева, покровительственно кивнув нам с высоты седла.
и раскладывает.
коже седла, кричит он сверху.
как будто не слышит.
распоясанный идет к нему, оставляя в пыли дороги широченные босые следы.
Подойдя, охлопывает лошадь ладонью, словно любуется. Хлопает по заду,
подкованные копыта переступают около его босых ног, вдавливаясь шипами.
шапку добрую...
вояку по дороге. Еле удерживаясь в седлe, тот издали грозит и кричит что-то.
Саенко хохочет, стоя посреди дороги босой.
как победитель, спрашивает третьего музыканта, самого скромного на вид:
- как прикажут. Саенко и ему дает виноград.
не было ничего: он резал хлеб. Характер у него железный.
к голове, едим виноград. Я лежу чуть боком, чтоб удобней было раненой ноге.
Скоро рана нагноится, тогда бинты будут отставать легко, без боли.
сбивает пыль на ту сторону, и трава там вся пепельная. Только мы не спешим:
наши пушки утром переправились через Днестр и еще не подтянулись. Все это,
стремительно и весело мчащееся к фронту, на рассвете завтрашнего дня, когда
мы вступим в бой, будет позади, а мы - впереди. И мы не спешим. Все-таки я
надеваю сапоги, разведчики тоже обуваются: дорогa уже не безлюдна, и лежать
так - неловко.
теплый от солнца. Подносишь ко рту тяжелую гроздь и на весу объедаешь
губами. Сок винограда, пшеничный хлеб, солнце над головой, сухой степной
ветер - хорошая штука жизнь!
Оборачиваемся. Комдив Яценко вылезает из кабины полуторки с брезентовым
верхом, голенища его сапог сверкают сквозь пыль. В кузове машины Покатило -
он улыбается, поглаживая двумя пальцами усики под носом, кивает дружески - и
начальник разведки дивизиона Коршунов в накинутой на спину от ветра шипели с
поднятым воротником. С ними несколько разведчиков.
стоит у подножки, тонким прутиком похлестывает себя по голенищу. Подбритые
брови строго сдвинуты, тонкие сомкнутые губы, смелый взгляд. На нем его
парадный суконный костюм, лаковый козырек фуражки бросает на лоб короткую
тень.
поднять, а мы в машине едем!
кузов. Стою перед ним по стойке "смирно". За спиной моей шепотом ругаются
два ординарца - мой и его, прибежавший с двумя котелками.
на чужом горбу в рай ехать.
загораете, а мы вон едем новый НП выбирать. Сходишь еще, не разломишься.
Меня вон машина ждет.
целлулоидом - карта. Правая половина, с Днестром, затерта до желтизны, вся в
условных значках и пометках. Левая, западная,- новенькая, сочные краски, на
нее приятно смотреть.
смотри, случится что - не с него, с тебя спрос.
В ноль часов тридцать минут вот в этой балке за высотой сосредоточишь
батарею. Задача ясна? Дальнейшие приказания получишь от меня там!
встретимся. Я чувствую к нему душевную близость. Ординарец Яценко, пробежав,
лезет через борт с двумя котелками, полными винограда. Вдруг я замечаю у
колеса машины незнакомого, скромно стоящего лейтенанта. В первый момент,
когда я глянул на него,- это было как испуг, мне показалось - Никольский!
Словно возникло что-то в стеклах бинокля, отодвинулось, затуманилось, как
при смещенном фокусе, и на том же месте близко и резко увидел я совершенно
другого человека.
штрафники действовали. Не слыхали, как у них? Где они сейчас?
снял с подножки сапог.- Слыхал, тряханули их немцы,- сказал он, блеснув
глазами.- Так что многие искупили. А тебе, собственно, штрафники зачем? - И
щурится на меня испытующе, знает еще что-то, но не говорит, ждет.- О дружке
беспокоишься? Который спать здоров? Ладно уж, открою секрет, хотя и не
положено. Не успел он попасть в штрафбат, легким испугом отделался. Победа!
Все добрые! Небось уже своих догоняет. Егоров!
училище окончил.
козыряет.
кабину и тут же скрылись в пыли, поднятой над дорогой множеством колес.