Нельзя же им слоняться по дороге! Просто нельзя, понимаете? - Это был
несносный маленький человечек. Его война разрушалась от присутствия этих
глупых девиц в модных нарядах. Израильскому офицеру пришлось сдаться. Он
загнал девиц в обожженные взрывом воронки. Оттуда торчали только их головы
и плечи. Они еще недостаточно испугались, чтобы перестать сердиться, но
постепенно начинали пугаться все больше. Слегка ошеломленные всем
происшедшим, размалеванные для любовных приключений, они начали задыхаться
и краснеть под гримом; одна из них тихо заплакала, на глазах превращаясь в
пожилую женщину. Вокруг девиц топорщилась блестящая черная бахрома -
стебли травы, забрызганные порохом.
был отец Невилл, корреспондент иезуитской газеты. На нем был маскировочный
костюм из вьетнамских джунглей - весь в желтых, черных, зеленых полосах и
разводах. Для кого-то он писал - то ли для газеты Тулсы, штат Оклахома, то
ли Линкольна, штат Небраска? Сэммлер до сих пор должен ему десять
долларов, его долю за такси, которое они наняли, чтобы от Тель-Авива
добраться до Сирийского фронта. Но он не взял адреса отца Невилла. Может,
следовало настойчивее искать этот адрес? По дороге с Дальнего Востока отец
Невилл заехал в Афины, посмотреть на Акрополь, и там до него дошли
сведения о новой войне, куда он немедленно отправился. Его большие
болотные ботинки были просторны, как галоши. Отец Невилл сильно потел в
своем брезентовом боевом наряде. У него были зеленые глаза, волосы,
коротко стриженные по-флотски, и багрово-красные щеки. Далеко внизу
сновали танки, и клубы желтого дыма заволакивали землю. Оттуда доносились
обрывки взрывов.
нему обращался Уоллес, который вошел из ровного света коридора в
освещенный лампой квадрат приемной.
поговорить с ним насчет чердака?
всяком случае, знакомы довольно давно. Они познакомились, когда Уоллес
после его неудачной попытки конного путешествия по Центральной Азии и
после его ареста русскими властями отправился в Израиль, где он жил у
кузена Эйзена. Там Уоллес подготовил подборку материалов (чтобы сразу же
приступить к работе) для эссе, доказывающего, что скоропалительная
модернизация Израиля разрушительна для Ближнего Востока, ибо арабы к ней
не подготовлены. Пагубна. Уоллесу, несомненно, необходимо было
противостоять сионизму Элии. Однако Эйзен, не очень вдумчивый, нисколько
не подозревал о стремительно разраставшейся (и столь же быстро угасшей)
страсти Уоллеса к арабам, подавал ему кофе в постель, поскольку тот был
занят работой. Уоллес был только что освобожден из советской тюрьмы
благодаря Гранеру и сенатору Джавитсу, а Эйзен побывал в руках у русских и
хорошо знал, что это такое. Он хотел, чтобы Уоллес отдохнул, он был рад
прислуживать ему. Он научился проворно передвигаться, несмотря на
искалеченные ноги. Довольно ловко приспособился. Шарканье его беспалых
ступней по полу хайфской квартиры когда-то безумно раздражало Сэммлера. Он
не мог бы выдержать и двух часов в обществе кудрявого улыбчивого
красавчика Эйзена. А вот Уоллес, глядя мимо Эйзена, спокойно протягивал
худощавую волосатую руку за поданным в постель кофе. И десять дней
провалялся в постели Эйзена после освобождения из советской тюрьмы.
Русские выслали его в Турцию, из Турции он прилетел в Афины. А из Афин он,
как впоследствии отец Невилл, прибыл в Израиль. Там его ждал Эйзен, чтобы
ухаживать за ним преданно и нежно.
пребывание в Нью-Йорке (впервые в жизни) делало его счастливым? Он был
весело возбужден, но скован в движениях - его новый американский костюм
слегка жал ему под мышками и в шагу. Уоллес, по всей видимости, таскал его
уже по этим отвратным магазинам мужских мод типа Варни. А может, водил в
один из магазинов, где торгуют одеждой унисекс. Этот псих уже напялил
карминно-алую рубаху и повязал вокруг шеи ядовито-оранжевый галстук
толщиной с бычий язык. Нескончаемо звучал его наводящий тоску смех, ярко
сверкали его отличные зубы, не поврежденные сталинградской осадой, не
тронутые голодом, пока он пробирался по Карпатам и Альпам. Такие зубы
заслуживали более разумной головы.
по-русски.
вас в вашей, - сказал Эйзен.
нормальный человек. Дальше пошло хуже. "Я приехал в Америку, чтобы начать
новую карьеру". Он сказал это по-русски: карьера. Затянутый в тесные
джинсы - конечно, пользуясь его неопытностью, ему всучили какую то старую
заваль, - сверкая переливами карминно-алым, ядовито-оранжевым и
томатно-бурым (на ногах красные английские башмаки до щиколоток), с гривой
давно не стриженных кудрей, стекающих на плечи и нахально сводящих на нет
шею, он, несомненно, стремился приобрести новый облик, переосмыслить свое
бывшее Я. Он больше не был жертвой гитлеровского и сталинского режимов;
умирающим от голода костлявым существом, не имевшим ничего, кроме хромоты,
безумия и лихорадки, которого когда-то вывезли из лагеря на Кипре,
выбросили в израильские пески, а затем обучили языку и ремеслу. Но кто
может указать выздоравливающему, где ему следует остановиться? Теперь он
стремился стать художником. Избежав уничтожения, перестав быть пушечным
мясом, а то и просто объектом для удара по голове киркой или ломом (Эйзен
рассказывал, что сам видел это прежде, чем перебрался с территории,
оккупированной нацистами, в русскую зону: людей незначительных, не стоящих
того, чтоб на них тратить пулю, убивали просто ударом лопаты), он желал
подняться выше - к господству над миром. С помощью своего искусства. Он
хотел вдохновенно обратиться к человечеству. Указать ему путь на
универсальном языке цветов и красок. Ура, слава Эйзену, порхающему с
вершины на вершину! Пусть краски его палитры были серее свинца, чернее
угля и краснее скарлатинной сыпи, пусть его наброски с натуры были дважды
мертвы, все равно автобус, который привез его из аэропорта Кеннеди,
казался ему лимузином, толпы на шоссе приветствовали его, как славного
астронавта, и он созерцал свою Карьеру, сверкая влажной многозубой
улыбкой, полыхая в отчаянном экстазе. (Ибо, что может быть лучшей парой
русской Карьере, чем истинно русский Экстаз?)
рисовать ярлыки для кустов и деревьев. Они показали Сэммлеру образцы
ярлыков: "Quercus" и "Ulmus", выведенные жирным витиеватым готическим
шрифтом. Другие надписи, сделанные с иностранным наклоном, которому Эйзен
научился в гимназии, выглядели аккуратнее. Эйзен был школьником, когда
началась война, и высшего образования не получил. Сэммлер постарался
сказать что-нибудь безобидное и соответствующее, хотя мазня Эйзена вызвала
у него отвращение.
идея сама по себе удивительно хороша. Как раз для зелени, правда?
этом ямочку на щеке) по поводу сомнений старика:
несколько самолетов в Вестчестере. Я возвращаюсь сегодня ночью на старую
квартиру.
дело с друзьями и родственниками. А что у вас здесь, Эйзен?
сумка.
Эйзен. Он опустил сумку с размаху на стеклянную крышку стола, сумка
забренчала, загрохотала и опала.
уважаемый тесть, но вообще-то это медальоны.
своих творениях. Он начал закатывать глаза и показывать свои несравненные
зубы, словно вдыхал какое-то ароматическое снадобье, приглаживая ладонями
кудри над ушами.
Сэммлер перебил его:
подцвеченный сульфидами под фальшивое золото. Эйзен сделал обычный
израильский набор: звезды Давида, ветвистые семисвечники, свитки и бараньи
рога, или кричащие надписи на иврите: "Нахаму!" ["Утешайте!"], или
заповедь Бога Иисусу Навину: "Хазак!" ["Мужайся!"] С некоторым интересом
Сэммлер разглядывал шероховатые матово поблескивающие куски металла,
которые Эйзен выкладывал перед ним на стол. И после каждого куска -
напряженная пауза: глаза бегают по лицам зрителей в расчете на немедленный
восторг. Восторг от вида этих металлических осколков, место которым на дне
Мертвого моря.
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Круз Андрей
Посняков Андрей
Херберт Фрэнк